Игорь Караулов

Ладно, давайте попробуем вывесить подборку за месяц одним файлом. Одна запись лучше двадцати.

+++
- Жизнь прошла необратимо,
Тима.
- Лучше думать о хорошем,
Тоша.
Антуан и Тимофей - геи.
На скамейке сидят у аллеи.
Мимо идут фарисеи, сея
доброе и разумное семя.
Совсем озябли старые геи,
несчастны, как все счастливые семьи.
Тянет девочка Пелагея
на верёвочке грузовик орехов.
Напротив скульптурная группа: змеи
душат каких-то голых греков.
Думает девочка Пелагея,
чуть-чуть отъехав:
откуда берутся старые геи
с их культом юности и успехов,
спорта, радости, с целым спектром
удовольствий?
Осень.
Тысяча лет до пенсии.
Время вспоминать старые песни.
В полях под снегом из молотого карбида,
под дождём из расплавленного титана
я тебя не выдам твоим обидам
и любить теперь уж не перестану.
Укрою от дикого вепря,
лютого волка, лихого ветра.
Мы с тобой, душа моя, гетеро.
+++
Зелёные! - на рынке говорят.
Бакинские! - несётся над рядами,
когда проходит жертвенный отряд
подпольными ягнячьими адами.
Зелёная бакинская весна,
трель соловья как выстрелы из сада.
Осенняя бакинская луна -
ни с чем её не сравнивай, не надо.
Не мне, я знаю, баять про Баку,
в чужих названьях нет моей печали.
Не мне игрушкой с дырочкой в боку
валяться на далёком перевале.
Бакинскими оплачена война,
и в горле - ни с какой её попытки
не выкашлять - зелёная луна
миндалиной болтается на нитке.
+++
Рыбы, моллюски, гекконы.
Вместе - икона.
Видишь ли контуры Бога?
Вижу немного.
Фоном дано побережье
как бы небрежно:
люди на катамаране,
горы в тумане.
Свет собирается в точке,
дева на бочке
вьётся змеёю без звука.
Стрелы из лука
падают в грудь Себастьяна.
Пиво из крана.
Всё переходит на цифру.
Дева на цитру
смотрит, и цитра играет.
Чудо вай-фая.
Бегают вдоль побережья
тут постоянно
Вера, Надежда -
две посёлковых собаки,
и на груди Себастьяна
алые маки.
+++
Сказали: "тайны Бытия",
а мне послышалось: "Батыя".
Я помню, родина моя,
твои мелодии простые.
Четыре палка, два струна -
такой выходит человечек.
И не кончается строка,
но меньше мига длится вечер.
Перед акыном быт и труд
лежат кругом, как обе степи.
То на ночь выпускают в пруд,
то утром снова ловят в сети.
И в порошок для серных ванн
судеб размалывают спички
Орда и Орднунг - жернова,
притёртые до обезлички.
+++
Пропой мне шансон, Александр Солженицын,
как жил ты в советской стране,
когда то и дело угрюмые жницы
сквозь копоть мелькали в окне -
шарнирные куклы с большими ушами,
похожими на самосвал -
и ехали в чёрных гробах падишахи
сквозь вязкое марево свадьб.
Украдкой звенел кандалами прописки
на дне котлована работ
и слизывал с пола берёзовый виски,
как тот валерьяновый кот.
Твои небеса расплываются в чмоке,
гум с цумом как гог и магог.
Свинцовые годы как польские моды,
глазок - дерматиновый бог.
Теперь-то уже не узнает ватага
очерченных в воздухе лиц,
как пахнет варёная рыба навага
в смертельном уюте больниц.
В каком закоулке забыл свою нычку,
теперь не узнал бы и сам.
Твои обезьяны влекут обезличку
по всем городским адресам.
В зелёных, малиновых, жёлтых жилетах
развозят напитки и снедь,
чтоб каждую печень и каждый желудок
вмонтировать в общую сеть.
Солги, лейтенант, перед дальней дорогой,
зима тебе вяжет носки.
Как сонную белочку, совесть потрогай,
и, как под присягой, солги.
Сожги, лейтенант, до последней цидульки,
архивы берёзовых рощ.
Расчистится почва для нового духа,
и к небу потянется хвощ.
+++
Рыба смеётся пронзённой губищей:
я никому не достанусь.
Чтобы ничьею не сделаться пищей,
я в этом сне не останусь.
Поезд отходит, звенит колокольчик,
время проститься с родными.
Задребезжит балаганчик-вагончик,
да и покатит во имя.
Слева в купе бородатые змеи,
справа сидят броненосцы.
Красные волки уныло-семейны,
а поросята несносны.
Соечка, вы успокоили б нервы,
мне за вас, право, неловко.
Вон Покрова показалась на Н;рли
спичечной серой головкой.
Значит, совместная наша дорога
сладкою будет халвою.
Сердцу до сердца всегда недалёко,
было бы сердце живое.
Тает вагончик в густом океане,
солнца качается гульден.
Где же вы, снасти, которые ранят?
Снасти, которые губят?
+++
В слове "спецрейсы" мне видятся пейсы.
Ах, эти пейсы винтом.
Милое дело: живи и надейся,
мало ль что будет потом?
Зайку ли выбросит злая хозяйка,
зайка ли мымру сожжёт?
Тумбалалайка, тумбалалайка.
Песню хотели? Ну вот.
Вместе читаем судьбы однотомник:
помнишь, ходили в музей,
видели счастия кукольный домик?
Он - для немецких детей.
Для итальянских бамбини - джелато
и апельсин золотой.
Ношеный клифт и на шляпе заплата -
это тебе, дорогой.
Так вспоминай же, покуда не умер,
как, бомболюки открыв,
мы разбомбили небесную Умань,
словно жемчужный залив.
+++
Не покидайте, милые мои,
родных краёв питейные галеры.
Не уходите в верхние слои
отравленной озоном атмосферы.
А всё равно не слушают: ушли,
не дождались лицейской годовщины
клеймёные губители земли,
цисгендерные белые мужчины.
Повсюду воцарилась благодать,
вернулся мир и стало вечным детство.
Да, надо было выучиться ждать,
и вот оно случилось наконец-то.
Но будет день, когда из темноты
в заброшенные явятся таверны
цисгендерные белые скоты
с тетрадками своих стихотворений.
И с криками "да здравствует Лицей"
стаканы дружно сдвинут обормоты.
Спустись в овраг, поройся в багреце:
там паспорта и свежие банкноты.
+++
Синий свет возле детского сада,
в переулочке только свои.
Не ходи этим местом, не надо,
синеватый прохожий любви.
Детский сад называется "Ангел",
есть в нём даже живой уголок.
Как не выйти отсюда врагами -
вот задача для детских голов.
Говорит Серафима Петровна
или радио в ней говорит:
мы с любовью поступим любовно
и как минимум сделаем вид.
Ты, прохожий, навек синеватым
остаёшься для тысячи глаз.
За портьерой взрывается атом,
и лягушки пускаются в пляс.
Но поди объясни простофилям,
по ошибке придя на банкет,
что действительно был этот синий,
первозданный, пронзительный свет.
Где валялись бесхозные доски
и футбольный скакал колобок,
где крест-накрест лежат Строченовский
и Стремянный, и тут же Щипок.
+++
Доктор, - жалуется Бисмарк, -
у меня сегодня насморк.
Утешает врач его:
это, братец, ничего.
Пустота, прореха, нихиль.
Серебро сменял на никель,
никель выбросил в кусты,
сам распался на куски.
Видишь Дона брег высокий
и акации в цвету?
Там малютки-ничевоки
добывают пустоту.
Это русская валюта,
твёрже царского рубля.
Тяжела для лилипута
говорливая руда.
Ничего тебе не надо,
ничего тебя не ждёт.
Нульжды нуль твоя награда,
пусто-пусто - твой бюджет.
Это лучшая валюта,
но пускай тебе под утро
не приснится Рюрик Рок,
растворённый между строк.
+++
В минувшую среду, была не была,
анализы сдал он на антитела.
Бумага ему показала, что в нём
живёт антитела огромный объём.
Фактически тело чужое, а он -
одна оболочка, реторта, баллон.
С тех пор он с работы уходит к шести
и в паб отправляется "О'Флаерти",
куда ксеноморфы приходят кутить
и очень за пиво не любят платить.
И там, наливая тому и тому,
он их вопрошает сквозь пьяную тьму,
весь вечер кочуя к столу от стола,
про тело чужое, про эти дела.
Кто я? Это я? Или я - это он,
а я - оболочка, реторта, баллон?
Но что ксеноморфу земная тоска?
Ему б на халяву побольше пивка,
и сизая вечность стоит перед ним -
не то вышибала, не то херувим.
+++
Торжествует повальный забой
со всемирным покосом,
где мы счастливы были с тобой
или с кем-то похожим.
Как мороженое, как метро,
как внезапная жалость:
где мы счастливы были, как то,
что нас окружало.
Эти рощи сгорают огнём
неживого закона.
Эти звёзды - для нас Орион -
меж собой незнакомы.
Не откликнется ни одна
и не спрыгнет с подводы.
Было ль толку давать имена
и присваивать коды?
Где мы счастливы были на миг -
остановка, снежинки, -
там чужой повторяет язык
сам себя без запинки.
+++
Религиозный фанатик
умер, а мы повторим:
тело - оно только фантик.
Сладкое съел серафим.
Небу не сесть на диету,
небо вольготно живёт,
и за конфетой конфету
тянут небесные в рот.
Сколько бы нам ни поститься
с небом на длинной ноге,
мы им - помадка, пастилка,
трюфель в блестящей фольге.
+++
Появился вертолётик
и разбил мои мечты
управляемой ракетой
с лучезарной высоты.
Вот он был - и тут же нету.
Улетел, судьбу кляня.
Просадил свою ракету
на ничтожного меня.
Я лежу под синей елью,
и мечты мои в труху.
Я сработал ложной целью,
и ошиблись там, вверху.
Но стоит укрепрайоном
неугляден, невредим,
недоступен горним дронам
новый Иерусалим.
+++
Поэзия, прости, мой друг, должна,
отгородясь работой и молитвой,
быть глуховата к тем, кто говорит ей,
какой она, по правде, быть должна.
Пусть видит око, ухо же неймёт
авторитетов и авторитеток,
что шепчут ей: вот тут не так, и этак
не надобно, а там наоборот.
Пусть манией ей будет глухомань,
а в городах пускай рядят и судят,
что выйдет из неё в конечной сумме:
беззвучно выкипающий шампань
или джаз-банд, играющий в сосуде?
+++
В северной провинции,
не страшась ареста,
улицы-убийцы
сторожат подъезды.
Вышел винопийца,
и его за ворот
улицы-убийцы
тащат через город.
Тащат следом санным,
сучьим перелаем:
назван Александром -
будешь Николаем.
Улица-Желябов,
улица-Каляев,
улица-Халтурин,
ряхи негодяев.
Подведут к прилавку,
сунут поллитровку,
выкинут на свалку,
плюнут на головку.
Беги-берегися,
глаз не разувая.
Улицы-убийцы
свищут на трамвае.
А когда ты бухнешься
в белый плат сугроба,
засмеются улицы,
как черви из гроба.
Червяные лица,
кольчатые шкурки,
улицы-убийцы,
переулки-полудурки.
А ты беги на Герцена,
угол Огарёва.
Там синяя Греция
и в небе прорубь.
+++
Надоело делать то, что звалось экономикой,
устали быть Сизифами подземные гномики.
Сколько ни паши, в кармане свищет ветерок.
В это тухлое время надо делать глэм-рок.
Глэм-рок – это ребята с вечной «бэйби» в мозгах,
это бритые ноги в волосатых сапогах.
Это полыхание разбитых витрин,
это мраморный дворец под вывеской Latrinе.
Лейбористы, консерваторы – то псих, то урод.
Всё летит к едреной матери, а мы наоборот,
из утробы той же матери выходим, плюясь.
Посмотрите на нас внимательно, запомните нас.
Глэм-рок – это хруст внутривенных льдинок.
Глэм-рок – это двух бухих басов поединок.
Это тёмные клубы, это жирные бабы,
у которых в волосах поселились крабы.
На каждой свалке есть бутылки, а работа не волк.
Галдят из ящика эксперты, хоть один бы умолк.
Ты же знаешь всё на свете, расписной голубок,
так расскажи нам, чёрный ворон, что такое глэм-рок?
Это красная улыбка во всю серую стенку,
это тощие коровы танцуют летку-енку,
это огненным коктейлем развороченный живот,
это ангелов над нами полицейский разворот.
+++
Когда у тыквы вырастают ноги,
она смиренно ходит по домам
и собирает скромные налоги
из нежности, уже не нужной нам.
Она идёт по базе адресатов
весенних ласк и летнего тепла.
Откройте ей! Обоев полосатых
не застесняйтесь, жизнь-то уж прошла.
Сгущается под этой рыжей чёлкой
небывшее - и просится вовне.
Она расскажет, как была училкой,
девятый "б" гоняла на физре.
Между двумя провинциями света
забавен этот зыбкий переход,
где паттисон, солёная комета,
на всех эстрадах тенором поёт,
мерцает солнце орденом в стакане,
маня юнцов сквозь воздух спиртовой,
и тыква тоже делается пани -
не ягода, не овощ никакой.
+++
Мы выучили все их имена,
их адреса разметили на карте.
Но сгинул Холмс, и Ватсону хана,
и запропал профессор Мориарти.
Как будто итальянская на слух
фамилия? Не шефом ли в Сорренто
устроился? А что до этих двух,
молчит и гугл, и новостная лента.
Но как же Рейхенбахский водопад,
зачем он в небо тянется лианой?
- Такое чувство, что за мной следят, -
растёт из сердца голос деревянный.
- Такое чувство, что моя рука
в комоде кость нашарила без спроса.
- Оно пройдёт. Заморишь червячка,
и снова вдаль покатятся колёса.
Стол, холодильник, вешалка, постель -
переживём ещё одну неделю,
но где-то возле плинтуса есть щель,
и весь преступный Лондон в этой щели.
Убийцы, похитители камней
и похотливых лордов шантажисты -
вся шушера давно минувших дней.
О, как же ваши помыслы нечисты!
В ночи они выходят на парад
и каблуками цокают по плитке,
и мечется растерянный Лестрад
от бара к бару, осушая пинты.
- Где доктор мой? Где верный мой скрипач?
Распалась цепь, и век летит в клоаку.
Дорогой слёз, дорогой неудач
сэр Баскервиль ведёт свою собаку.
Но нету веры этим дуракам
и грош цена их пройденным этапам.
Я Шерлок Холмс, а Лондон - таракан.
Покажется - его прихлопну тапком.
+++
В резиновой лодке возили металл,
бензин, и пропан, и бутан.
Отпетых товарищей ветер мотал,
трепала река-океан.
Сияние тьмы, полыхание звёзд,
расплющенный глаз маяка.
Небритый Костаки Малевича вёз
всего - от мазка до мазка.
Сияние тьмы подгоняет корму,
полярного сполоха мех.
Как только товары уходят ко дну,
душа устремляется вверх.
Земля не возникнет до крика "земля",
солёного чрева киста.
Божественный Фёдор с главой кобеля
уже запрягает кита.
Зверей, аквилон, небосвод, роговей,
резину в сурьму окунай.
Подумаешь: что там болит в рукаве?
А это река-океан.
+++
Я хочу содержательно выпить с тобой,
мой далёкий страдающий брат,
чтобы космос раскрылся в беседе хмельной,
прекратил этот свой маскарад.
Или нет, не страдающий - что я несу? -
просто так же живущий, как я,
наблюдающий белок в осеннем лесу,
а в весеннем лесу соловья.
Одинаково день свой проводим и час:
то работа, то купля еды.
А ведь где-то стоячка пустует без нас,
безнадёжно вмерзает во льды.
И гуляют столы по её потолку,
паутиной углы оплели.
А всего-то - приди и со мной потолкуй,
и прохожего опохмели.
Я сквозь зеркало вижу, как ты на Луне
ковыряешь чужой огород.
А вопросов всё больше, и ночи длинней,
и спиртного душа не берёт.
+++
Над нами высится базар,
стоят лавчонки, лавки, лавцы,
а в них шумят христопродавцы
и прославляют свой товар.
Христос такой, Христос сякой,
Христос с клубничным ароматом,
Христос с коробкой-автоматом
и с механической рукой.
Найдите время для Христа!
Побалуйте себя Мессией!
Но наступает вечер синий,
и уплывает суета.
Все лавки превратились в лодки,
плотами сделались лотки.
Глухая осень, день короткий,
и город встал на край доски.
+++
Уже созрели фонари,
скамейки в белый креп оделись
и на посту железный Феликс
Гватт;ри или Гваттари;.
Благоухают фонари
лимонной памятью из сада.
Заходят в бар "Тивериада"
в ворсистых худи рыбари.
А нам пора кормить зверей,
и к чаю кончились лимоны.
Нарвём десяток фонарей,
пока не видят фараоны?

(с) Игорь Караулов

Октябрь, 2020

Другие статьи в литературном дневнике:

• 03.11.2020. Игорь Караулов