Про аффективность и структуру, из моей жежешечки

01 July 2013 @ 02:26 am

Итак, замена мистико-интеллектуального размышления аффективной декларацией.

Можно ли искать здесь одну из причин глобальной деструкции (пост-)индоевропейской речи?
Я не Шпенглер, мне претит разведение недоевропейского Востока и переевропейского Запада по разным углам; мне вообще кажется, что в наше время уместнее говорить о формации, образованной совокупностью трёх факторов: индоевропейским происхождением во всей его вопиющей путанице, сферой влияния нескольких Римских империй и грекоцентричной письменностью со всеми её изводами, от латинского до кириллического. Не уверена, что такое определение приближается к исчерпывающему (а уточнений - о, уточнений оно требует целое море), но, по крайней мере, оно набрасывает некие границы информационной ойкумены, для которой актуальна эта тема. Тема дезорганизации речи.

Тот факт, что язык исторически не эволюционирует, а упрощается, очевиден и ежу. Тот факт, что письменность сама по себе - слишком элитаристское явление, чтобы быть полноценно постигнутой широкими массами, очевиден в меньшей степени, и отсюда вытекают постоянные эсхатологические страхи интеллигенции при виде орфографических ошибок (куда мир катится? и что же с нами станется?) - см. последнюю статью в "Снобе", она очень смешна. Но исторические дисциплины ясно показывают, что орфографическая блажь - ровесница самой орфографии, что греческие посвятительные надписи кишат ошибками в духе "здать и зделать", что средневековые переписчики книг не были чужды "Шведций" и "Кинецбергов", но общий КПД культуры от этого не особо-то и падал, а для стройной и сложной структуры речи орфография и письменность вовсе необязательны: слепой аэд писал в уме.
В общем, когда я говорю о дезорганизации, ни грамматическое упрощение индоевропейских языков, ни орфографические изыски их носителей меня не занимают.
Меня вообще не занимает низовая речь, не претендующая на какое-то место в мировом литфонде. Меня занимает, в первую очередь, поэзия, и, немного меньше, - проза со всеми её внебрачными детьми.

Если для каждой эпохи индоевропейской поэзии (да и литературы вообще) основной характеристикой является её архитектура, про настоящий период хочется сказать, что основной характеристикой является полная архитектурная импотенция. В лучшем случае наблюдается эксплуатация старых форм (тут уж кто во что горазд, тащат от былинного стиха до частушечного и от гексаметров до дантовских терцин), в типичном же конвейер выдаёт аморфные массы, лишённые не только метрической структуры, но и любой структуры вообще. И это было бы, в принципе, не страшно, если бы внутри этих сгустков наблюдалась хотя бы некая семантическая цельность, хотя бы какое-то пространственное решение, - но нет. Пространства там практически нет. Там мог бы появиться какой-то едва ли не ветхозаветный номинализм, но его распыляют обрывки мыслей и душат судороги аффекта.
Вы, конечно, скажете, что это я о русской поэзии. О нет, нет. Что нобелевский лауреат Транстрёмер (бесспорный молодец, впрочем), что провинциальный, простихоспади, клоун Ифандис - куда ни посмотри, всё об этом. И ты об этом, username, и я тоже.

Аффекту не нужна архитектура, потому что аффект сиюминутен, он не подразумевает никакого становления как протяжённого во времени процесса. Ему может быть нужна эстетика, декорация; по сути, это - макияж, призванный усилить эффект, но никакой интеллектуальной функции он не предусматривает. Поэтому наиболее жалко выглядят аспирации, оформленные в виде глубокомысленных пассажей: это одно несчастное сдавленное "ах", преподносимое читателю в бутафорском медицинском пинцете. Читатель, впрочем, не видит в полумёртвом головастике ничего дисгармоничного, а если видит - это становится новым источником аспираций.

Аффекту не нужна архитектура, ему нужно обрядиться поярче и топнуть капризной ножкой, а эта самая европейская поэтическая речь со времён, как минимум, гомеровского щита Ахилла и до недавних пор была насквозь пространственным явлением. Созерцание, освоение и организация информационного пространства и есть основные элементы познания, если уж формулировать просто и грубо. Аффект - реакция на раздражитель, из этого пространства исходящий, но не более.

В общем, следующим нобелевским лауреатом по литературе должна стать чья-нибудь лента в твиттере.

из комментариев

dredger: пароход и человек on July 2nd, 2013

1. Как здесь уже отметили, не только литература, но и язык вообще разрушается. Язык - парадигма, но существует она только как "облако синтагм", распределенное в сознаниях носителей. Когда критическое большинство носителей утрачивает способность удерживать в сознании всю сложность парадигмы... Дальше ясно.
2. Происходит, как это я называю :-), "тотальная десемантизация" - любое слово может в пределе означать абсолютно все, что угодно. "Наполеон" - это торт, пятилетний план "недоперевыполнен", а "фашист" - это гомофоб. И не только. Почему-то, говоря на эту тему, мы брезгливо обходим политику. А ведь необходимость представить общественности отжатие сырьевых ресурсов как "борьбу за права человека" требует титанической работы по разрушению именно семантики языка, устойчивых связей, сложившихся в сознании среднего носителя.
3. Поэзия - это ритм. А ритм - это транс. А транс - это общение с "богами" (в кавычках или без). Десакрализация сейчас не менее тотальна, чем десемантизация (я пока не знаю, хорошо это или плохо, и кому это нужно), поэтому поэзия приняла характер некоего, как это модно называть, "карго-культа". Вполне естественно, что транс заменяется аффектом. Субъективно - те же ощущения. Плющит, колбасит, надпочечники гормоны вырабатывают - все, как доктор прописал. А отдельные недобитые "желающие странного" становятся все более отдельными и маргинальными.
Мы ничего не можем с этим поделать. Мы можем только держать оборону в радиусе вытянутой руки.

Die Weltschmerzmaschine und andere Geschichten: fulgur_conditum on July 2nd, 2013

- Про носителей. Как известно, "большинство" никогда не отличалось способностью удерживать в сознании сложность парадигмы языка. Отсюда ясное функциональное разделение т.н. высших и низших культурных слоёв. В обществе, где высота положения определяется строго экономическим благосостоянием, постепенное вырождение неизбежно. Собственно, вся индоевропейская история - история такого вырождения, и ещё неизвестно, существовало ли когда-либо стратифицированное и-е общество, жившее иначе. Другое дело, что, пока существует идеал, существуют идиоты, желающие ему соответствовать.
Это примерно как с рыцарским идеалом: понятно, что европейское рыцарство в 99.9 % случаев вело себя, мягко скажем, непохоже на всем известные романы. Но, тем не менее, существование идеала выдвигало на первостепенные культурные позиции не это, а 0.01 процента, и, как теми рыбами и хлебами, вполне успешно кормило как этическую, так и художественную мысль.
- Про ритм. В современной поэзии ритм тоже есть. Как и в музыке. И транс в ней тоже допустим (более того, идея транса всячески муссируется). А вот чего нет - это целеполагания. Потому что транс пифии или сибирского шамана - это транс людей, ищущих ответа на определённые вопросы. Транс дрыгающейся девки на дискотеке - это транс человека, ничего не ищущего, и желающего просто убить время.

dredger: пароход и человек on July 2nd, 2013

Небольшие уточнения. Тоже не для спора, а для развития темы.
Про транс. Для меня он железно ассоциирован с психотерапией и шаманизмом, поэтому даже в голову не пришло, что он может быть бесцельным. Для бесцельного транса, по-моему, больше подходят слова "кайф" или упомянутый Вами "аффект". Тоже измененные состояния сознания, но гарантированно разрушительные, в отличие от транса, в котором - как повезет.
(Нет, не подумайте, я - не "духовный искатель", я нормальный. Просто всякое бывало.)
Про деградацию. "Ротация элит" неизбежна, и так же неизбежно она выносит на вершину пищевой пирамиды все более примитивных каннибалов. Но это уже, как говорится, тема для совершенно отдельного разговора...

strepetaa on July 8th, 2013

Скажите, а упрощение языка можно как-то измерить? То есть - сложность, чтобы доказать ее уменьшение? Или это субъективное ощущение?
Если мерять размер грамматик, то это получается сложность по Колмогорову. Все бы хорошо, но только по Колмогорову максимальная сложность - у абсолютно случайного бессмысленного текста. Его единственная грамматика - это он сам.
Понятно, что нужно как-то учитывать "осмысленность." То есть сложность бывает "хорошая" и "плохая". Но это опять субъективно. Если натуральный язык теряет какие-нибудь древние чередования гласных, он упрощается. Если это - "плохо", значит, "хорошо" будет в искуственном языке такие чередования ввести? Но нет, почему-то это не кажется хорошо. Мне, во всяком случае.
Или возьмем символы. Инь-янь какой-нибудь или крест. Можно ведь сказать, что они очень сложны, потому что на них очень много всего навешано в культуре. Целые книги пишутся. И в то же время графически они максимально просты. И мне кажется очевидным, что эти две сложности не случайно так сильно разошлись - что если бы символ был сложнее в своей внутренней структуре, он никогда бы не приобрел такую внешнюю сложность и богатство интерпретаций. Что если наши индоевропейские языки движутся в сторону символизации - упрощают структуру, но развивают многозначность, сочетаемость элементов?

Die Weltschmerzmaschine und andere Geschichten: fulgur_conditum on July 11th, 2013

Очень дельный комментарий, спасибо за него.
Но, во-первых, давайте разведём в разные стороны несколько понятий. Текст - это продукт языка и культуры.
Язык - это средство коммуникации и создания культурных продуктов.
Сложность может относиться к чему угодно: к смыслу, к синтаксису, к форме записи и т.д.
Архитектура - это не синоним сложности, она может быть простой и красивой, а может быть сложной и дрянной. Бывает и так, что её вообще нет и перед нами разливанное море эктоплазмы.

Так к чему относится Ваш вопрос? К сложности языка, к сложности текста или к сложности архитектуры? Первая часть коммента как бы о тексте, вторая - о языке, третья о структуре, но только о внешней её части.

1. про текст

Я не думаю, что закономерности математического числа применимы в полной мере к культуре (да и не в полной тоже). Здесь я как раз разделяю позиции нежно пожурённого мною в исходном посте Шпенглера. Объясню почему. Культура не оперирует абстракциями; отношение к объекту в ней определяется строго ценностной системой. Говоря же о максимальной сложности случайного бессмысленного текста и списывая при этом со счетов фактор ценности, мы говорим о чём-то совершенно несуществующем. Собственно "сложность" текста в культурном, а не математическом, понимании формируется диапазоном и архитектоникой ценностных привязок. Общая же ценность формируется его исторической информативностью, причём под историей следует понимать не только историю человечества, но и ретроспективное познание вообще. Степень осмысленности тут не всегда важна: бред сумасшедшего информативен, т.к. позволяет нам получить задним числом некие знания о его болезни. Лепет ребёнка информативен; информативен вой алконавта в белой горячке. Вопрос только - для кого и в какой степени. Но говорить о сферическом бессмысленном тексте в вакууме я не хотела бы.

2. про язык

Когда мы (историки) говорим об упрощении языка, мы говорим, в первую очередь, об уменьшении количества структурных приёмов, испрользуемых для моделирования связной речи. Мы говорим только об этом, просто потому, что пересчитать и просчитать неструктурные приёмы - ассоциативные, например - пока не представляется возможным, по крайней мере, в рамках относительно научной беседы на нашем убогом уровне. Вероятно, это по силам прокачанным адептам когнитивной лингвистики, но я, увы, не из них. Итак, грамматика, синтаксис и фонетика. И, отчасти, графика.
Допустим, у нас наблюдается повсеместное сокращение количества падежей и снижение вариативности падежных окончаний. Хорошо это или плохо - странный вопрос, подозреваю, что само по себе это никак, и, разумеется, насильственное введение в русском языке местного падежа было бы полным маразмом.
Другое дело, что, по мере этого сокращения у нас параллельно развиваются приёмы, его уравновешивающие: предложные конструкции, разнообразие самих предлогов, сопутствующая лексика и т.д. Иными словами, на уровне внутреннего баланса срабатывает, так скажем, естественный иммунитет языка, позволяющий ему придерживаться определённого уровня выразительности.

И всё бы хорошо, но поэтическая речь - это, скажем так, "язык в языке". У языка уже есть определённая архитектура, поэзия развивается в её рамках, но параллельно строит собственную архитектуру и наращивает собственный запас выразительных средств. И если "язык вообще" развивается относительно "самостоятельно", по мере спонтанного человеческого словопроизводства в любой его форме, то поэтическая речь - это швейная машинка с ножным приводом: не понажимаешь на педаль, трусов не будет. Поэтому восстановление баланса между историческими утратами и новыми средствами возможно только в том случае, если кто-то будет активно эти средства производить и воспроизводить. Предположим, ясно, что классическая строфика сейчас уже неактуальна. Но ясно и то, что стихотворение без ритма - это не стихотворение, а проза, записанная в столбик. Вместо того, чтобы двигаться к созданию новых метрических и ритмических форм (предпосылки чему были, кстати говоря, в нач. 20 в.) западноевропейские аффтары в большинстве своём предпочитают прозу в столбик и радуются. На русском пространстве, наоборот, до сих пор не закончился 19 в. с его квадратными строфами.

3. Ну и про символы, наконец.

Во-первых, они бывают разными. Есть инь-ян, а есть, например, облачение христианского священника или крестово-купольная базилика. Есть меандр, а есть какая-нибудь пещера нимф. Разумеется, символика пещеры нимф или той же базилики строится на совокупности более простых символов, но если лишить эту совокупность архитектурного решения и, например, повязать епитрахиль на лоб или вклепать алтарь сразу у порога, информативность всей структуры резко упадёт.
В общем-то, символ или совокупность символов - это схема философской концепции.

Отсюда следует "во-вторых": элементарные символы - это схемы базовых аксиом философских концепций. Разумеется, они максимально востребованы в культуре и максимально долговечны. Но это не значит, что они не допускают надстроек: напротив, они их всячески притягивают. Условно говоря, если схема предписывает указать, что 2х2=4, она не запрещает написать рядом, что 4х4=16, а если материнская концепция изначально допускает, что в какой-то параллельной системе счисления 2х2=5, это можно указать тоже. Отсюда, например, невероятный диапазон вариаций креста, вплоть до каких-нибудь вот таких
http://www.bibliotekar.ru/encCelt/77.files/image002.gif

Мне бы, конечно, хотелось надеяться, что наши языки развивают символизм, а не медленно уходят от символизма к псевдосимволизму, этакой поверхностной эмблематике. Но я не знаю, как можно измерить символизм в рамках языка. Просто потому, что для этого нужно с чем-то сравнивать (очевидно, с символизмом древнейших вариантов рассматриваемых языков) - а это "что-то" известно нам крайне фрагментарно и ни фига не понято.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 12.07.2013. Про аффективность и структуру, из моей жежешечки