Рассказы и притчи. ;ЧТОБЫ НЕ СОЙТИ С УМА В УЩЕЛЬЕ СМЕРТИ, ЮНЫЙ ПСАЛОМЩИК ЗАПЕЛ КОЛЫБЕЛЬНУЮ ПРЯМО В ПРИЦЕЛЫ ВРАГА.;
;Часть 1: Тишина перед пением
Война, в которой они застряли, не имела громкого имени. Она была просто изнуряющей, безымянной мясорубкой. Местом действия стало холодное, веющее безнадежностью, ущелье, где две армии, как два замерзающих зверя, вгрызлись в ледяные скалы и замерли, глядя друг на друга сквозь прицелы. Между ними лежала ничейная земля — хаос острых, как бритва, камней, перемешанных с грязным снегом и неразорвавшимися снарядами. Воздух здесь был густым и тяжелым. Он пах порохом, мерзлой землей, ненавистью и абсолютной, всепоглощающей тоской.
Солдаты, когда-то бывшие мальчишками с именами и мечтами, превратились в замерзших, озлобленных, безликих теней в грязных бушлатах. Среди этих теней был Лука. Ему было девятнадцать. Еще полгода назад его миром был высокий, светлый кафедральный собор, где он пел на клиросе. Его душа, привыкшая к гармонии церковных песнопений, к стройности Октоиха, к запаху ладана, здесь, в этом ущелье, задыхалась. Скрежет металла, матерная ругань, вой ледяного ветра, который казался безутешным плачем всего мира, — все это было для него физической пыткой.
Он не был воином. Он даже винтовку держал неуклюже. Его единственным, тайным оружием, которое он прятал от насмешек товарищей на дне вещмешка, был маленький, затертый до бархатной мягкости Псалтирь. Он был на грани. На грани срыва, безумия, смерти.
;Часть 2: Колыбельная над полем боя
Наступила ночь накануне великого двунадесятого праздника. Какого — он уже и сам не помнил. Время здесь слилось в одну серую, бесконечную массу. Перестрелка, вялая и бессмысленная, сама собой стихла. И ущелье накрыла звенящая, давящая, тяжелая, как могильная плита, тишина. Она была страшнее любого боя. Холод, казалось, проникал не под одежду, а прямо в душу, замораживая последнюю надежду.
Лука, сжавшись в комок в своем ледяном окопе, доведенный до последней черты тоской по дому, животным, липким ужасом, вдруг почувствовал это с абсолютной ясностью. Если сейчас, в эту самую минуту, он не услышит чего-то живого, чего-то настоящего, божественного, то его сердце просто остановится. Разорвется от этой нечеловеческой тишины.
И он сделал то, что в этом мире было чистым, беспримесным самоубийством. Спрятавшись за большим, покрытым инеем валуном, он прислонился к нему спиной, закрыл глаза, чтобы не видеть этого мертвого, лунного пейзажа, и запел.
Он пел не патриотический гимн и не строевую песню. Из его горла, сначала робко, дрожаще, а потом все увереннее, полился нежный, высокий, почти детский тенор. Он выводил самую тихую, самую беззащитную мелодию, какую только знал. Колыбельную, которую пела ему бабушка, когда он, маленький, боялся темноты. «Спи, моя радость, усни…».
Он пел, чтобы не умереть. Пел, чтобы отогнать вой ветра и вой в собственной душе. Его товарищи по окопу замерли, как суслики. Первой их мыслью было — заткнуть ему рот. Это же безумие! Снайпер снимет его через секунду. Но что-то в этом голосе, в этой хрупкой, неуместной, как бабочка на снегу, мелодии, парализовало их. Они лежали, вжавшись в мерзлую землю, и ждали выстрела.
Но выстрела не было.
Голос Луки, единственный живой звук в этом мертвом ущелье, летел над острыми камнями, над смертоносным металлом. Он наполнял стылый воздух звуком давно забытого, почти нереального мира. Мира, где есть теплые кроватки, мамины руки и нет войны.
Песня оборвалась так же внезапно, как и началась. И снова наступила тишина. Но теперь в ней слышался не только вой ветра. В ней слышалось напряженное, затаившее дыхание ожидание.
И вдруг… со стороны врага, из той тьмы, откуда всегда прилетала только смерть, раздался ответ. Это было чудо. Немыслимое, невозможное. Другой голос. Мощный, глубокий, красивый мужской баритон подхватил ту же самую мелодию. Он, очевидно, не знал слов. Он просто вел свою партию — низкую, обволакивающую, — создавая с высоким, трепетным тенором Луки идеальную, разрывающую душу на части гармонию.
Два голоса. Один — юный, почти мальчишеский, поющий о детстве. Другой — взрослый, сильный, поющий о том же. Голоса двух людей, которым утром было приказано убивать друг друга, сплелись в безмолвной молитве о мире над ущельем смерти. На несколько минут война исчезла. Ненависть отступила. Была только музыка.
Когда мелодия затихла, и эхо ее растаяло среди скал, со стороны врага, с чужим, гортанным акцентом, кто-то крикнул:
— Эй! Пой еще!
И тогда самый суровый, самый циничный солдат из окопа Луки, сорокалетний мужик по прозвищу Дед, потрясенный до глубины души, вдруг приподнялся над бруствером и, сложив руки рупором, заорал в темноту:
— А сами чего?! Сами пойте!
Часть 3: Литургия в окопах
И вражеский баритон запел. Но теперь это была не колыбельная. Это была простая, древняя, как мир, мелодия псалма. Псалма о покаянии. Музыка, знакомая каждому, кто хоть раз переступал порог христианского храма, на каком бы языке он ни говорил.
Лука узнал ее с первой ноты. И, не раздумывая, он присоединился, вплетая в чужую, незнакомую речь родные, славянские слова:
«Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…».
И тут произошло второе чудо. Из обоих окопов, сначала робко, неуверенно, по одному, а потом все громче и смелее, начали присоединяться другие голоса. Хриплые, простуженные, отчаянно не попадающие в ноты, но бесконечно искренние. Усатый пулеметчик басил невпопад. Молоденький связист вторил ему тоненьким дискантом. С той стороны им отвечал такой же разноголосый, несовершенный, но живой мужской хор.
Ущелье смерти на час превратилось в невиданный, немыслимый собор под открытым, звездным небом. Люди, которые не видели лиц друг друга, которые еще час назад были готовы друг друга убить, стали единым хором, единым телом, молящим одного и того же Бога об одном и том же. Они перестали быть врагами. В эту ночь они стали братьями, поющими одному Отцу.
Война не закончилась в ту ночь. С первым, серым, безжалостным лучом рассвета она вернулась, с ее грязью, кровью и ненавистью. Но Лука был уже другим. И не только он. Память об этом пении стала его невидимой броней, его личной, нетленной святыней, которая помогла ему выжить.
Прошли годы. Много лет. Седовласый, спокойный регент Лука, а теперь уже отец Лука, в тихом городском храме готовился к воскресной службе. В рамках культурного обмена к ним на службу приехал хор из той самой, бывшей вражеской, а теперь просто соседней страны. Приезжие певчие выстраивались на клиросе.
И их регент, статный, тоже седой мужчина с невероятно глубокими и печальными глазами, настраивая свой хор, чтобы показать им тональность, начал тихо, вполголоса, мурлыкать под нос мелодию. Ту самую. Ту самую колыбельную.
Их взгляды встретились поверх голов певчих, через языковой барьер, через десятилетия, через ту войну. Они не сказали друг другу ни слова. Они просто смотрели друг на друга, и в их глазах, как в отражении, на одно мгновение возникло то ночное, ледяное ущелье. И легкая, светлая, все понимающая улыбка коснулась их губ.
Они узнали друг друга. Душа узнала душу. Война давно кончилась. А музыка — осталась. И тот мир, о котором они пели тогда, вдвоем, посреди ада, наконец-то наступил.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
