Воспоминания столетнего деда о Пушкине
Воспоминания столетнего деда о Пушкине
Пушкинистика
25 лет тому назад, когда ещё только что начиналась моя литературная жизнь, редакция газеты «Сын Отечества» поручила мне съездитъ на родину Пушкина, в село Михайловское
и написать ряд статей и заметок к столетнему юбилею поэта.
Предложение было интересное, а для молодого самолюбия даже почётное и я до сих пор помню те три дня — незабвенных три дня, — «которые я провёл в старом гнезде Пушкина.
Я познакомился с сыном поэта, высоким седобородым стариком, Григорием Александровичем, который очень мало помнил своего отца (ему было три года, когда убили Пушкина) и очень мало разбирался в отцовских произведениях.
Познакомился кое с кем из опочецких помещиков и помещиц и выслушал множество дамских рассказов о том, за кем, когда и при каких обстоятельствах волочился Пушкин.
Не знаю, найдётся ли в Опочке хоть одна барыня, в семейном архиве которой не сохранилось бы предания о «любви» Пушкина к её бабушке, тётушке, мамаше и т. д.
Но женщины — везде женщины, и Тургенев недаром говорил, что в Европе насчитывается около тысячи дам, на руках которых скончался Шопен. Не мудрено, что в Опочке найдется и другая тысяча, за которой ухаживал Пушкин.
Очень интересовал меня и крестьянский мир села Михайловского, и я не раз и не два всё стучался в эту глухую мужичью дверь и и не раз задавался вопросом: — Ну, а эти? Помнят ли, знают ли, любят ли? Но должен сознаться, что именно здесь, в крестьянском быту, мой молодой энтузиазм и моя юная влюбленность в Пушкина получала самые обидные щелчки. Я не встретил ни одного крестьянина (ни одного!) ни в Михайловском, ни в Святых Горах, который мог бы удовлетворительно ответить на простой вопрос:
Кто был Пушкин?
Мужички-псковичи, к которым я приставал с этим вопросом, давали всегда или смешные, или нелепые, или фантастические ответы: — Пушкин? Как не знать! Тут, слышь, могилка его в Святых Горах сохраняется. Господа очень интересуются, всё цветочки ему на могилку возят.
— А не слыхал ли, человече, кто он такой был?
— Ды кто ж его... Нам неизвестно... Баба-старуха, у которой я молоко пил, очень уверенно и очень охотно объясняла мне, что Пушкин был «енарал»:
— Знамо дело, у царя Николая первый советчик был...
Другие отвечали ещё короче:
— Барин был...
— Помещик был...
— Богач был...
— С турками, слыхать, воевал? Военный был. Но чаще всего напирали почему-то на богатство Пушкина.
— Несосветимый был богач!
— Первейший был богач!
— На всю губернию первый господин был!
Мне и сейчас обидно вспоминать эти крестьянские ответы. А тогда я с горечью думал: — Вот она «народная тропа»... В ста шагах от могилы Пушкина, живут в умирают люди, русские люди, которые даже не подозревают, что это здесь, в их лесах, взошло русское солнце, что это «отсюда есть пошла» русская слава и русская «нечаянная радость »...
— Хоть бы один сказал, что Пушкин был писатель. Хоть бы один из всей этой тёмной толпы поинтересовался и в свою очередь спросил у меня:
— А кто же он был, расскажи-ка!
Нет, и этого простого и естественного вопроса я не услышал ни разу. Самые искренние и самые серьёзные крестьяне отвечали особенно нехотя: Ды нам что ж... Нас не касаемо... Наше дело отдельное ...
Тогда в первые я ощутил эту зияющую, эту бездонную пропасть, разделившую русскую интеллигенцию от народа. На две половинки раскололась русская стихия: тёмный, дремучий лес крестьянства и маленькая горсточка интеллигенции... Что может интеллигенция в этом лесу и какую ценность для этого дремучего мира представляет наша культура, наша слава и наш Пушкин? Мы говорим: «русская гордость», слава и честь, а мужик, почёсываясь, бормочет:
— Бо-о-гатый генерал, говорят, был.
Было похоже даже на сарказм, на злую, предательскую насмешку. Как будто большая половина смеялась над меньшей половиной: что мол, «нечаянную радость » нашли? А мы вот тысячу лет без радости прожили и даже не слыхали про неё...
В светогорском монастыре мне сказали, что где-то в деревне есть старый-престарый мужик, современник Пушкина, который не раз видал и ещё хорошо помнит поэта. Как за якорь спасения я ухватился за этого мужика и решил во что бы то ни стало разыскать его и познакомиться. Авось, хоть этот свидетель и очевидец пушкинской молодости, сберёг что-нибудь в своей старой памяти? В монастыре мне дали в проводники служку: молодого, щекастого парня, должно быть, великого бабника, который по дороге всё задевал дородных светогорских девок и, казалось, не мог спокойно видеть, как трясутся на ходу их могучие, тяжелые груди:
— Не тряси, Алёнушка, — растрясёшь!
Парень был озорной и охальник, но не дурак и очень разбитной. Он без труда сыскал убогую, покосившуюся избёнку, всю обомшелую и старую-старую и твёрдо сказал:
— Тута!
Мы вошли. В избе никого не было. Но служка уверенно взглянул на печь и стал трясти какую-то ногу.
— Дед, а, дед! Вставай чтоль! Вставай, тебе говорят, поскорее: господа к тебе пришли!
На печи послышались старческие вздохи, кряхтение и кашель...
— Не можется мне... Кто там?..
— Вставай, вставай! Говорить с тобой надо, господа пришли...
— Да чего такое?.. Хворый я... Ежели начальство, так ты к молодым води, а я что жа?
Мне было ясно, что старик недомогает и совестно было его тревожить.
— Бог с ним, не тревожьте! — сказал я служке. Но служка ещё ретивее стал трясти старика за ногу.
— Ну, чего там! Не молотить же его требуют. Слышь, дед, вставай, чтоль, эко разоспался!.. Вставай живей, проговорить надо!
— Да ты к молодым, к молодым... — слышалось на печи.
Но служка был настойчив и скоро, к моему конфузу, с печи слез огромный, точно пещерный человек с жёлто-седой бородой и с закисшими, старческими глазами. Он был так стар и казался таким далёким от всего живого, что я почувствовал себя совсем дураком и готов был сквозь землю провалиться от стыда. Казалось, что посреди избы стоит согнувшись прошлое столетие и с недоумением смотрит на неведомого молодого человека с записной книжкой в руках, который бормочет что-то такое непонятное о каком-то Пушкине...
— Да вы бы, дедушка, сели... Мне поговорить с вами охота...
— Ничаво... Постоим...
— Садись, садись, дед! — подхватил служка. — Садись смело, барин — не начальство, а хорошо поговоришь, ещё и на косушку получишь!
— Ничаво... Кое-как разбитной служка усадил таки деда на скамью. Но у меня точно язык прилип к гортани и я слова не мог вымолвить. — И зачем это? — проносилось в голове. —Господи, какая глупость и как это нестерпимо пошло!..
Дед сидел передо мной, как египетский фараон, которого выкопали из земли. Он протянул свои огромные узловатые руки вдоль колен, а его жёлто-седая борода веником рассыпалась но костистой, раскрытой груди, на которой чернел медный крест...
Ну как его спрашивать? О чём его спрашивать? — проносилась у меня мысль. Но служка и тут пришёл на выручку.
— На счёт Ляксандры Сергеича Пушкина они интернируются... Покойного барина твоего...
— Пушкина? — прошамкал старик. — Ляксандры Сергеича? Да мы не ихние были... Делов не было...
А вы, дедушка, знали Александра Сергеича?
— Ляксандру Сергеича? Никак нет... ведь не ихние были... Делов не было...
— А что же люди говорят, что вы видали Александра Сергеича?
— Видать отчего не видали... Но только как мы не ихние, так чего ж там, каки-таки дела?
— А где же вы, дедушка, видели Алоксандра Сергеевича?
— Где видал-то?
— Ну-да, — подхватил услужливый служка, — где, например, видал его: в церкви ли, во двор ли к нему ходил?..
— Нет, во дворе чего ж... Делов, я говорю, не было... Каки ж таки дела! А в церкви видал... Как жа... В церкви... Да-да... Ничего был барчук... Молодой, худощавенький такой. В рубашке всё ходил в русской и с палкой... Кажись, на клиросе пел... Да только вот не вспомню: пел ли, не, пел ли, плоха память к старости стала... Кажись, пел...
Мне было мучительно совестно и хотелось поскорее окончить этот стыдный разговор. Но служка вошёл во вкус и продолжал уже от себя:
— А из себя, говоришь, молодец был Ляксандра Сергеич, видный барин?
— Ничаво, худощавенький такой... Не очень, чтобы показной, а так... худощавенький такой...
Я, наконец, не выдержал и, избегая смотреть в закисавшие глаза старика, встал и сунул в его огромную руку бумажку.
— Спасибо, дед. Поговорили. Ложись отдыхай.
— Спаси Христос...
Мы вышли из этой убогой, покосившейся избёнки и, должно бытъ, всё лицо мое горело от стыда...
— Современник Пушкина!.. — думалось мне. — Видел, несомненно видел Пушкина и вот запомнил: «мы были не ихние»... «худощавенький», «делов никаких»... Это и всё ...
Но разве не сидела передо мной правда, сама правда в образе этого пещерного деда с жёлтой бородой и с такими огромными, похожими па рачью клешню руками?
Какое дело русскому крестьянству до наших радостей, до наших надежд и до нашей славы? И что другое могло зародиться в этом дремучем крепостном лесу, где люди владели людьми и где поэты писали для народа, не умеющего читать?
Желтобородый дед так и остался сидеть в позе египетского фараона с протянутыми на коленях руками, а мы со служкой побрели в монастырь. И опять по дороге встретилась нам прежнняя полногрудая Алёнушка, которая гнала хворостинкой телушку и опять служка, как молодой жеребёнок, взыграл и заржал:
— Ох, Алёнушка, растрясёшь., право слово, растрясёшь... А то не поддержать ли?..
© Copyright: Пушкинистика, 2009
Свидетельство о публикации №1911017941
Другие статьи в литературном дневнике:
