Прохожий

Натан впервые увидел её в тот четверг, когда солнце уже не обещало тепла, а только пустое свечение. Она шла по улице так, будто дорога была не частью города, а чем-то внутренним, чем-то, что ей самой надо было пройти до конца. Странно, но он сразу почувствовал: эта женщина идёт не туда, а оттуда.
Он подумал тогда, что встреча — самое лживое слово. Встретиться с кем-то — значит столкнуться в едином времени, но разве люди живут в одном времени? Она несла своё прошлое как рюкзак, тяжело, ощутимо, и это прошлое занимало всё пространство вокруг неё. Натан же жил, как почти все, в режиме постоянной отсрочки: всё, что важно, откладывалось на потом, на завтра, на когда-нибудь.
Они разминулись на повороте. Ни слова, ни взгляда. Просто два тела, движущихся в противоположных направлениях.
Через неделю он опять её встретил — в той же точке города. Теперь она шла медленнее, будто неохотно, словно знала, что в конце пути её никто не ждёт, но идти всё равно необходимо. Натан хотел остановить её, спросить что-то, но вместо этого замер. Потому что вдруг понял: она искала не место, а человека. И этот человек был давно мёртв.
Натан часто размышлял о смерти. Но размышлял неправильно. Он думал о ней как о событии, как о точке, после которой что-то обрывается. Теперь же, глядя на эту женщину, он впервые ощутил, что смерть — это не точка. Это распространение. Смерть одного человека расходится по миру, как чернила в воде, окрашивая жизни других в неявный, но неустранимый оттенок.
Он последовал за ней. Не из любопытства, а из чего-то другого — может быть, из солидарности с чужим горем, а может, из попытки понять собственную нехватку горя. Натан не терял никого. Его родители здравствовали, друзья отписывались в чатах, даже бабушка всё ещё пекла пироги по воскресеньям. Ему казалось, что он живёт в стерильной зоне, куда боль не имеет права войти, и от этого сама жизнь становилась не вполне настоящей.
Женщина вошла в старую больницу на окраине. Натан остановился у входа. Здание выглядело забытым: облупленные стены, выцветшие вывески, узкие окна, за которыми не угадывалось движение. Он знал, что эту больницу давно закрыли. Она стояла как монумент чему-то прошедшему, чему-то, что город предпочитал не вспоминать.
Он вошёл следом.
Коридоры были пусты. Натан шёл медленно, ощущая, как его шаги множатся в отголосках пустых стен, превращаясь в чужие шаги, в шаги тех, кто здесь больше не ходит.
Женщина стояла в одной из палат. Просто стояла, глядя на пустую кровать у окна. Натан остановился в дверях. Он хотел что-то сказать, но не мог. Потому что вдруг почувствовал: здесь не осталось места для слов. Слова были слишком грубы, слишком материальны для того, что происходило в этой комнате.
Она повернулась к нему. Посмотрела без удивления, без вопроса. Будто знала, что он придёт.
— Я не понимаю, — произнёс он наконец. — Зачем вы приходите сюда?
Она не ответила сразу. Потом сказала:
— А вы знаете, что такое навестить кого-то?
Натан кивнул.
— Тогда вы всё понимаете, — ответила она.
Он вышел из больницы в странном оцепенении. В голове крутилась одна мысль: мы навещаем живых, потому что хотим удостовериться, что они есть. Но когда человека больше нет, зачем приходить в пустое место? Разве это не самообман? Разве это не попытка удержать то, что уже растворилось в небытии?
Но потом, уже ночью, лёжа в постели и глядя в потолок, Натан вдруг понял. Понял, что она навещала не его. Она навещала себя. Ту себя, которая когда-то была здесь, рядом с ним, в этой палате. Потому что мы теряем не только тех, кто умирает. Мы теряем и себя — того себя, кто любил, надеялся, боялся вместе с ними. И когда они уходят, уходит часть нашей собственной жизни, и мы больше никогда не вернёмся в ту версию себя.
Через месяц Натан опять пришёл к больнице. Не знал зачем. Просто что-то влекло его сюда, какая-то необъяснимая нить, которую он не мог оборвать. Он прошёл по коридорам, нашёл ту же палату. Постоял у окна. Ничего не изменилось. Пустая кровать, серое небо за окном, дух забвения.
А потом увидел человека у входа в здание. Мужчина в старой куртке, с рабочими перчатками, что-то делал у заброшенной клумбы. Натан подошёл ближе. Человек сажал цветы. Прямо здесь, у стен закрытой больницы, в землю, которую никто не вскапывал несколько лет.
— Зачем? — спросил Натан.
Мужчина выпрямился, посмотрел на него.
— А зачем вы пришли? — ответил он вопросом.
Натан молчал.
— Видите ли, — продолжил мужчина, стряхивая землю с рук, — люди думают, что мёртвые хотят памятников. Мрамора, гранита, позолоты. Но мёртвым всё равно. Это живым нужны камни, чтобы было к чему прийти. А цветы... цветы нужны тем, кто всё ещё не может уйти. Понимаете? Тем, кто всё ещё здесь, хотя здесь больше никого нет.
Натан смотрел на него, и что-то странное происходило с его восприятием. Этот человек — обычный, в засаленной куртке, с мозолистыми руками — вдруг показался ему кем-то другим. Не садовником. Не прохожим. А кем-то, кто выполняет работу, о которой никто не просит, потому что эта работа не для людей. Она для того пространства между людьми и их утратами.
— Кто вы? — спросил Натан.
Мужчина улыбнулся:
— Я? Да никто. Просто делаю, что нужно. А вы?
Натан хотел ответить, но не смог. Потому что вдруг осознал: он не знает, кто он. Он живёт, работает, ест, спит, но кто он в этом огромном театре, где люди приходят и уходят, где каждый играет свою роль, и роли эти заканчиваются неожиданно, грубо, без аплодисментов?
Мужчина вернулся к своей работе. Натан постоял ещё немного, потом пошёл прочь.
Больше он женщину не встречал. Может, она перестала приходить. Может, нашла наконец то, что искала. Или смирилась с тем, что искомое невозможно найти, потому что оно не в пространстве, а во времени, а время не даёт второго шанса.
Но Натан часто возвращался к той больнице. Смотрел на клумбу, где теперь росли цветы — живые, яркие, несочетающиеся с серостью здания. Они были как вызов смерти. Или как согласие с ней. Он не мог решить, что вернее.
Однажды он принёс с собой семена. Не знал каких — взял в магазине первые попавшиеся. Присел у клумбы, вырыл ямку, бросил туда семена и присыпал землёй. Делал это медленно, неумело, как человек, который никогда раньше не сажал ничего. И в процессе понял: мы сажаем не для того, чтобы что-то выросло. Мы сажаем, чтобы удостовериться — жизнь продолжается, даже когда мы этого не хотим. Даже когда нам кажется, что всё кончено.
И тогда Натан подумал: а может, мы все — садовники. Мы приходим в места, где больше никого нет, и что-то сажаем. Воспоминания, надежды, молитвы. Неважно. Главное — мы приходим. Мы не даём этим местам окончательно умереть. Мы держим их в промежутке между бытием и небытием, между памятью и забвением. И в этом, быть может, и есть смысл. Не в том, чтобы понять смерть. А в том, чтобы не дать ей сказать последнее слово.