Зал

Я вижу, как моя рука берёт стакан — гранёный, из которого мой отец безудержно и беспрерывно хлестал водку. Жадно заливался до того, что не говорил, а мычал — невнятно, медленно, до тошноты мерзко. И слышу, как мой голос говорит что-то, но это не я.

Вижу всё это со стороны, будто сижу в кинотеатре и смотрю фильм, снятый эталоном кинографомании. Но тот свято верит в гениальность своего ремесла и вновь и вновь крутит передо мной картинку моих коцанных, костлявых рук, поднимающих советский, с четырнадцатью гранями, стакан, и без конца я слышу свой голос, который из раза в раз дрожит всё сильнее.

Дрожит от того, что в зале даже нет никого, чтобы попросить ущипнуть за бок и проверить, насколько происходящий вокруг вздор реален (если реален вообще).

И мне ничего не остаётся делать, кроме того, чтобы прилипать глазами к экрану и мучаться, видя этот бред. И я смотрю, вникаю, снова вижу руки, стакан, постаревшее, морщинистое лицо отца, а потом вижу своё, совершенно идентичное, и начинаю понимать, что к чему.

Мне хочется сползти по креслу вниз, убежать из зала или просто исчезнуть, но меня держит что-то неосязаемое. Всё начинает меркнуть, а звук тонет в нарастающем гуле. И я тону в страхе от встречи с собственным «я».

А потом в мгновение раздаётся пронзительный и громкий щелк. Звук выключателя. Свет в зале заливает всё вокруг слепой белизной. Экран гаснет. Я больше не вижу ни рук, ни стакана, ни отца. Я сижу один в пустом холодном зале. В ушах звенит тишина. А во рту — вкус меди и пыли.

Я поднимаюсь и иду к выходу, по полу громко стучат каблуки. Дверь тяжела. Я толкаю её, и на меня падает свет уличного фонаря. Фильм кончился. Пора идти домой. Готовить завтрак. Жить. С этим лицом. С этим знанием. С этой пустотой внутри, которую уже ничем не заполнить.