Старуха и тишина

    В этом году зима выдалась особенно длинной, снег шел чаще, ночи тянулись дольше, холодный ветер был злее, чем обычно… по крайней мере, Авдотье так казалось. Ее старый дом зарос сугробами по самые окна, словно закутался в пуховые одеяла, озябнув посреди заброшенной деревни.
    Проснувшись среди ночи, старая Авдотья сидела на узкой кровати и смотрела за окно, там в холодном мраке крупными хлопьями на промерзшую землю падал снег… и больше не было ничего. Только чуть правее окна, за узкой занесенной снегом дорогой сварливо скрипел фонарь, раскачиваемый порывами ветра. От его скрипов она часто просыпалась, уж очень они походили на человеческий плач… Вот и сейчас фонарь подвывал, как старый брошенный пес, искренне не понимая, кому он тут вообще светит, в этой кромешной глухой ночи мертвой деревни.
    Еще лет пять назад деревня была живой, конечно не такой, какой Авдотья помнила ее с детства - веселой, шумной, говорливой, работящей… нет, но и не мертвой. А теперь кроме нее самой тут ни души не осталось - только она, остывшие, осиротевшие дома да старый погост за рекой.
    Два года назад, как раз под зиму, еще и церковь закрыли. Не будет же священник приезжать на службу ради одной Авдотьи… Оно и понятно, у него наверное дел вон сколько! Так вот однажды, в воскресенье, пошла она в церковь по привычке, да только застала священника на пороге, когда он замок на двери вешал. И еще какие-то мужики несколько икон из церкви в машину грузили.
    Батюшка тогда старуху благословил, что-то утешительное сказал, языком поцокал, головой покачал, дал ей за свою руку подержаться, даже образок подарил маленький, да и уехал. Так и осталась она одна под дождем возле закрытой церкви, посреди деревенского погоста…
    Теперь погост совсем зарос травой, кое-где и крестов почти не видно. Грех это - за могилками не ухаживать, да стара уже стала Авдотья, не под силу ей одной-то все прибрать. Так только, дорожки кое-где протопчет, да на родственных могилах траву подергает и все.
    Да и то в прошлый раз так натрудилась, что на силу до дома дошла, сердце заболело, да грудь сдавило, дышать тяжко стало. Все лежала, пока не заснула.
    Любит она на кладбище-то приходить, здесь все свои, деревенские - каждый крест, каждое имя в душе отзывается, лица вспоминаются, голоса… Трава шумит под ветром, пчелы жужжат на цветках полевых… Здесь теперь жизни и то больше, чем в самой деревне.
    Авдотья, когда тоска подкатит такая, что спасу нет, привыкла в гости ходить, навещать дома опустевшие, хозяев которых она знала живыми, а некоторых и с детства помнила. Вот и теперь придет она в дом соседский, пол подметет, занавески на окнах поправит, скатерть разгладит и присядет на лавку. Покойников по имени звать - грех, так батюшка говорил, иногда захочется позвать, так Авдотья не станет, сдержится. А если молчать не в мочь, то она песню затянет по-простому, по-деревенски, может и не складно, но от души. Когда и свечку принесет, зажжет и смотрит на огонек ее живой. Не должен дом до конца остывать, надо чтобы он хоть иногда человеческий голос слышал, тепло рук чувствовал да огнем согревался, хоть и маленьким. Посидит Авдотья в гостях-то и домой пойдет, только дверь прикроет плотнее, чтобы сквозняки не гуляли, закрывать-то не от кого, не придет никто…
    Так вот за неделю дома три - четыре обойдет и ладно, а больше и не надо, часто-то в гости ходить тоже не хорошо.
    Ночами ей страшно бывало, жуть брала.
    Поначалу-то, как одна совсем осталась, Авдотья все звуков ночных пугалась, все прислушивалась. Чудилось ей, будто ходит кто по улице, ногами шаркает, будто в домах двери да ставни скрипят, калитки хлопают, голоса какие-то издалека раздаются…
    Думалось Авдотье, что это соседи ее покойные по ночам с погоста приходят к себе домой, истосковались по жизни-то человеческой, вот и приходят. Все ждала она, что однажды кто-то из них ей в окно постучит, по имени позовет. В дом-то без спросу не войдут, не принято это в деревне, а позвать могут… не позвали.
А потом то ли привыкла она к звукам ночи, то ли спать стала крепче, да только они ее уже не беспокоили. Даже если и проснется когда, то наоборот порадуется - все жизнь какая-никакая, главное чтобы не тишина.
    Сейчас-то тоже не тишина, фонарь вон как разнылся, наверное замерз на ветру, вот и плачется. А кроме фонаря-то будто и нет ничего на Свете, кроме старой Авдотьи, все остальное тишина проклятая сожрала, да теперь и к ней к самой подбирается.
    Авдотья накинула на плечи свой старый шерстяной платочек, стало теплее и спокойнее. Ничего что ветер за окном носится, да снег в стекло скребется, ничего. Зима кончится, будет и весна, а потом будет и лето… А будет ли Авдотья? Старуха вздрогнула, словно от холода, поежилась, перекрестилась. Будет конечно, а как же без нее, кто же будет в домах убираться да на кладбище ходить?
    Так и думала все о своем, да задремала. Снилось ей отчего-то детство ее давнее, травы душистые, игры веселые и как солнце в речке отражается, яркими искрами блестит - тепло, задорно…
    В дверь постучали… глухо так, тяжело, по-мужичьи. Словно потребовали впустить, а не попросили разрешения зайти. Авдотья села на кровати, платок накинула, ноги в валенки сунула, да не вставала - сомневалась все, не почудилось ли.
    Снова постучали, хрипловатый мужской голос откуда-то из сеней спросил: -“Эй, хозяева! Есть кто дома?!”. Дверь визгливо скрипнула, поддаваясь и впуская в дом незнакомца.
    - “Нет там никого, деревня вымерла давно” - другой голос, тоже мужской, только высокий, напевный какой-то, моложавый. -“Может быть печка целая еще, затопим, погреемся. Вот ведь как неудачно машина сломалась…”
    Авдотья молчала да сама себе удивлялась - неужели все-так забыла она как это - с людьми разговаривать, запросто так, повседневно. Ведь сколько лет для нее это в диковинку было - с человеком поговорить, а не только все со своей памятью стариковской, выцветающей да расползающейся от прикосновений, как старая ткань вышитых еще руками матери занавесок на окнах ее избы…
    Крякнула рассыхающимися досками дверь в сени, в комнату влетел свежий уличный воздух, колыхнул скатерть на столе да кружевную салфетку, на старый телевизор накинутую. В комнату вошли двое мужчин. Тот, что первым вошел - кряжистый такой, с короткой бородой, в шапке до самый глаз - сразу озираться стал вокруг, будто что искал. Второй поменьше ростом, в высоких теплых сапогах и куртке с капюшоном, встал посреди комнаты да все руки растирал, замерз видно.
    Вот ведь слепни - подумалось вдруг Авдотье - войти-то вошли в чужой дом, а хозяйку и не заприметили, или воспитания нет совсем. Городские наверное, надменные, к порядку не приученные…
    -“Здесь я!” - гаркнула Авдотья прямо со своей кровати, и сама удивилась своему голосу - глухому и скрипучему одновременно, словно ворона старая голос подала. Раньше-то голос у нее звонкий был, мягкий, от того она и петь так любила когда-то.
    Мужики и ухом не повели. Бородатый стал у печи возиться, разжигать ее видно собирался. Так вроде же топлено, еще вчера на ночь Авдотья целую вязанку сожгла…
Второй стал по комнате прохаживаться, шапку стянул с головы, из-под нее копна русых волос высыпалась растрепанных. Заглянул он вдруг в закуток за печкой, где авдотьина кровать стояла, чуть не наткнулся на кровать и на саму Авдотью. Остановился и впился в нее глазами, будто вдруг что-то странное увидел, аж рот раскрыл.
    Так и смотрели они друг на друга - старая Авдотья с кровати, кутаясь в платок, смотрела на незнакомца, а он на нее уставился своими раскрытыми от изумления серыми глазами.
    - “Дима, тут старушка…” - обрел наконец-то голос парень.
    - “Ага, неужто разглядел” - подумала Авдотья, все так же неотрывно глядя на незнакомца.
    - “Мертвая она, давно уже. Похоронить бы надо…”

    Уже и вечереть стало, а Авдотья все сидела на выцветшей и облупившейся от синей краски деревянной скамеечке возле свежего холмика на краю деревенского погоста. Сколоченный из неоструганных досок крест, слегка покосившись набок, уныло стоял над могилкой. Ее, авдотьиной, могилкой…
    Ни оградки, ни имени, ни годов жизни - ничего, только холмик да крест. Пройдет несколько лет, холмик сравняется с землей, крест прогниет да завалится на сторону и не останется совсем никакой памяти об Авдотье, уже не осталось… А кому она нужна-то, эта память, если помнить некому?
    Вздохнув и утерев уголком платка блеснувшую было слезинку, Авдотья поднялась со скамейки и тихо побрела к своей деревне. Спускаясь с холма, она все четче видела родную длинную улицу со знакомыми с детства рядами домов.
    Чем ниже спускалась она с холма, тем легче становилось ей идти, тем мягче и пружинистее несли ее ноги, тем прямее становилась спина. Вот уже и печным дымом потянуло, он поднимался над трубами печей густыми белыми столбами. Вон за околицей и ребятишки играют, салазки за собой тянут. А вон и сосед на санях запряженных едет, машет Авдотье рукой, одетой в теплую рукавицу. Вот и мама на крылечко вышла в тулупе, смотрит на Авдотью да улыбается.
    Хорошо все-таки дома…