Кадникова Любовь

               Эколог. Писать начала с детства. Первые публикации стихов  - в  1998 году  в рубрике «Литературная мастерская» балаковской газеты «Круг». Участвовала в  пяти поэтических фестивалях «Радуга-21 век»  в Хвалынске,  с публикацией стихов и прозы в альманахах фестиваля за 2015-2018 гг.   Несколько стихотворений опубликовано в сборниках «Путешествие в детство» (2017 ) и «Под люстрой Эммы» (2018).

      
 Осень
Опять листва раскрашена под осень,
Река застыла к берегу прильнув,
А в небе между туч мелькает просинь,
И ветер стих рябину шевельнув.

Вот красный клен и желтые березы,
Вот дуб седой и ива с зеленцой,
Нет пышности былой у белой розы
И флоксы запросились на покой.

Лишь хризантемы пышно – величаво
Красуются в озябнувшем  саду,
И пусто здесь, и птицам не по нраву.
А я весной опять сюда приду.

Русская баня
Разгуляйся моя русская душа,
После водки наша баня хороша!
Хмель выводит из головушки больной,
Усмиряет пыл мой бешенный шальной.

Эх, как веничек по спинушке прошел,
Пар крученый к потолку! Ах, хорошо!
Все мосолики, все косточки хрустят,
Жарче веничек попробовать хотят.
Пар ласкает, и на части душу рвет,
Он вздохнуть вольготно легким не дает!

Снова, снова кровь горячая кипит!
Ты выскакивать из бани не спеши.
Потянись всем телом, лежа на полке,
Сосчитай сучки на досках в потолке…

Размягчено выползаешь на порог,
Сколь ни парься – снова тянет на полок.
Но, сперва в холодну речку головой,
Чтоб ожгло тебя водою ключевой,
Чтоб запела, засмеялася душа!
И без хмеля наша баня хороша!




*  * *

В сомненье мысли, как у двух дорог,
Что победит во мне, пока не знаю,
Тревожно сердце бьется, замирая,
Как в первый раз ступила на порог.

А впереди весь мир и ввысь и вширь,
Куда ведет тропа, куда дорога,
Все жду, остынут мысли понемногу.
 И на Руси есть света край – Сибирь.

Так то – для тела, а душе - то что?
Она вольна лететь куда захочет
И от того лишь, плачет,  иль хохочет,
Ей уготован трон иль в спину нож.

Все так: легко и просто, объяснимо.
И лишь одну задачу не решить,
И знаю я, негоже здесь спешить,
В который раз не хочется мне «мимо».



Старый дом

Наш старый дом, и мама у окна,
Седая, маленькая ты опять одна.
Сидишь одна и ждешь своих «галчат»
Когда приедут в гости, прилетят.

Мы выросли и разлетелись из гнезда,
Что ж делать, так случается всегда.
Для нас стал тесен маленький наш дом,
Лишь изредка бываем вместе в нем.

С годами мы поймем, что значит - ждать,
Сегодня ж не желаем понимать,
Нас манят дали, а домой в уют
Вернуться наши планы не дают.

Хотим мы покорить весь белый свет,
Но знаем, что милее места нет,
Чем этот старый дом, где у окна,
 Нас наша мама ждет сейчас одна.


               
          * * *
Так уходят они.
          Друг за другом, в молчании…
Так уходят одни,
            Не сказав слов прощания…
Что-то часто мы стали  собираться для проводов,
Будто вовсе не стало для встреч наших поводов.
И  нет мыслей, нет слов,
            провожаем растерянно,
Вот  опять чья-то жизнь
                стала нами потерянной.
Не сказать ни о чем,
                не взглянуть, не почувствовать,
Не коснуться плечом, 
                не обнять, не прочувствовать…
Можешь плакать в ночи,
                не вернутся, не встретятся,
Хоть зови - не зови,
                не придут не отметятся.
Только мы в свой черед
                к ним сумеем прийти
Чтобы тихо сказать:
                «Ты за все нас прости».



* * *

Я видела в толпе любовь.
Она среди людей витала.
Я видела в толпе любовь.
Она как листик трепетала.

Я видела в толпе любовь
Её несли те двое рядом,
Несли и говорили вновь
О чувстве трогательным взглядом.

Тихонько шли в руке рука,
Едва плечо - плеча касались.
Их нежность тихо берегла,
Чтоб невзначай не расплескались.

Он жестом с ней заговорил,
Она  руки  его коснулась,
Он ей букетик подарил,
Она счастливо улыбнулась.

Они несли любовь в себе,
На встречных радость изливая.
То было в ярком сентябре.
Любовь была глухо - немая.
               
               

Идёт весна

Вот-вот, еще немного подожди.
Присел снежок, задумались деревья.
Уж пробегают робкие дожди.
Волнуют кровь щемящие мгновенья.

И ветерок игриво шевелит
Оставленную под забором пленку.
И в окна утром солнышко глядит
Веселым ярко - радужным ребенком.

Синицы на рябине гомонят,
И воробьи кричат в весенней луже,
И в сини неба утопает взгляд.
Идет весна и отступает стужа.



* * *
Так в чем же смысл души скитаний?
Зачем она среди миров,
Среди времен и мирозданий,
Не зная, где ночлег и кров,
Без устали летит куда-то,
Все беспокоится, болит,
За все дает большую плату,
Порою совесть шевелит.
Логично все произрастает:
Из мысли – дело.  Результат
Плачевным в жизни не бывает.
Никто ни в чем не виноват.



* * *
Увидел я твой силуэт в тумане,
Размытую фигурку в «молоке»,
Как будто ты не рядом, на майдане,
А где-то в чужедальнем далеке.

Родная будто, и чужая – разом,
Движенья плавными чужими стали вдруг,
И подчиняться не желает разум
Действительной реальности вокруг.

Опять и снова я в тебя влюбился,
Душа поет, ликует, рвется ввысь,
Весь прежний мир мой о тебя разбился,
Я счастлив, слышишь? Ну же, улыбнись!



       МАнюшка

      На Руси  в каждой деревне есть свой святой, свой юродивый. Они живут богоугодной жизнью, не привлекая к себе особого внимания. Как птички перелетные не знают, где покормятся, где переночуют, отдавая себя целиком в руки  Господа, они зачастую становятся прорицателями, предсказателями, вестниками Воли Божьей.
      В Преображенке жила Манюшка.  По возрасту была она чуть старше наших родителей. Рослая, крепкая русская женщина с крупными чертами лица. Зимой и летом на ней был надет халат выцветше-серого цвета на больших пуговицах, серый большой передник, такого же цвета платок, и резиновые калоши большого размера, привязанные тонкой бечевой к ногам, в зависимости от времени года босым, или одетым в чулки и шерстяные крупной ручной вязки носки. На левом плече висела серая пастушья сумка для подаяний. Кожа неподвижного лица и скрюченных парализацией рук была землисто- серого цвета.
     Манюшка ходила очень медленно, передвигаясь немного боком, здоровой правой ногой делала шаг вправо - вперед, переносила вес тела на переднюю ногу, упиралась в землю клюкой,  затем медленно притягивала к телу левую парализованную ногу. При такой ходьбе подолы халата и фартука резко колыхались, зрительно усиливая  угловатость движений. Она была строгой, сосредоточенной, не поднимая нахмуренных бровей, постоянно бубнила себе под нос то ли молитвы, то ли предсказания. Порой неожиданно резко устремляла колючий взгляд  во встречного и начинала что-то громко, но невнятно говорить грубым, немного утробным голосом. Те, кто оказывался в это время около неё, робея, внимательно вслушивались в её речь, пытаясь уловить смысл сказанного, утверждали, что в такие моменты она прорицает.
     Бывало, Манюшка падала в эпилептическом припадке. Это могло произойти где угодно:  на улице, в посещаемом дворе, на дороге, в луже, в сугробе. Невольные свидетели припадков старались помочь страдалице, поддерживали голову, прижимали руки и ноги, чтобы не поранилась о случайные препятствия, не разбилась о придорожные камни. По окончании припадка Манюшка поднималась, и, как ни в чем не бывало, следовала в известном ей одной направлении.
         Изредка, юродивая заходила в какой-либо во двор. По селу ходила молва, что  тех, кого посетит Манюшка, того  посетит  БЛАГОДАТЬ  ГОСПОДНЯ. Поэтому преображенские хозяйки всеми правдами и неправдами пытались заманить юродивую к себе домой. Но Манюшка всегда следовала своим, только Богу известным маршрутом, и  сманить её с этого маршрута было невозможно. Наблюдательные сельчане отмечали, что у Манюшки были любимые дворы, куда она заходила почти каждый день, и нелюбимые, куда она никогда не заходила. Ни  богатым подаянием, ни радушным приемом нельзя было объяснить её выбор.  Часто бедные многодетные семьи, где подать могли лишь луковицу или картофелину, посещались ею с завидной регулярностью, а зажиточный гостеприимный особняк богача она упорно обходила стороной.
      Войдя во двор избранного дома, Манюшка, не заходя в избу, поднимала свою клюку, указывала на окна и что-то громко пела или говорила до той поры, пока кто-то из домашних  не выходил,  вынося ей подаяние. Она замолкала, неуклюже поворачивалась, чтобы уходить. Никогда ничего не брала она из рук в руки. Подающий сам засовывал в её невольно подставленный заплечный мешок печеную картошку, вареные яйца, луковицу, реже конфеты. 
        Когда в Преображенку переехали многодетные Веретенниковы, Манюшка первая пришла к новоселам. Прошлась неуклюжей резковатой походкой по не широкому тогда еще, двору,  погрозила кому-то только ей видимому кривой клюкой, запела что-то ей одной понятное.  Когда хозяйка вынесла краюху хлеба, Манюшка громко заговорила каркающим голосом, показывая на дом и на Полину, из чего можно было разобрать только два слова: «хорошо» и «приехали».  С того дня Манюшка стала частым гостем в этом доме.  И чудесным образом в семье все стало налаживаться, горечь утрат быстро забывалась, оставляя светлую память об ушедших. Трудолюбие и дисциплина всех членов большой семьи помогали выживать в самые трудные времена.
      Недалеко от Веретенниковых стоял богатый, недавно отстроенный большой дом.  Сюда Манюшка не ходила. Однажды она изменила своей привычке и направилась к новеньким воротам. Постучав клюкой в запертую калитку, юродивая что-то закричала, указывая на большие окна. Через минуту хозяйка нового дома выскочила за калитку и попыталась положить пакетик конфет в холщевую сумку нарушительницы спокойствия. Однако, Манюшка резко повернулась лицом к хозяйке и грубо прокричала:
- Уходи!
- Куда? – опешила хозяйка. -  И зачем?
- Уходи!- повторила Манюшка и пошла своей кособокой походкой прочь.
     Озадаченная хозяйка стояла у калитки с забытым пакетиком конфет, рассуждая вслух:
- Ничего не понимаю. Куда уходить, зачем уходить? Что все это значит?
     Не найдя ответа на свои вопросы, хозяйка нового дома удалилась восвояси.
     Вечером молодежь  гуляла вдоль Иргиза. Над деревенской улицей вдруг появилось какое-то свечение и начало разгораться, потянуло дымом, послышался негромкий треск.
- Горит! Новый дом горит!- быстро соображал Саша,  сельский  заводила.
- Бегите, поднимайте людей! -  скомандовал он девчатам, - А мы, братцы,  туда! – указал он ребятам в сторону горящего дома.
    Сельчане быстро сбежались на пожар. Но огонь действовал быстрее. Шифер с треском взлетал в озаренное небо с новенькой крыши, из-под которой вырывались яркие языки пламени.
- Все. Если шифер занялся, спасать надо не этот дом, а рядом стоящие,  – рассуждали сельчане, переходя с ведрами к соседним домам.
       Приехавшие пожарные занялись тушением остатков дома. Под напором воды пламя понемногу стало опадать, люди постепенно успокаивались. Только теперь вспомнили о хозяйке дома.
       Она стояла немного в стороне ото всех, скорбно обхватив себя обеими руками за плечи, воспаленными глазами смотрела на свое догорающее добро. Рядом на земле валялись какие-то тряпки, коробки, чемоданы - все, что успели вытащить из горящего дома подоспевшие односельчане.
- Я  поняла… Она предупреждала, –  шептала потрескавшимися губами хозяйка. – Она знала...



      Пастух

     Арсентич шел  опушкой леса, поглядывая на молодые сосенки, примечая грибные места. Он давно жил в городе, а в Куликовку наведывался при каждом удобном случае. Здесь рос, ума-разума набирался, здесь встретил первую свою весну... Вся округа была знакома, каждый взгорок, каждый овражек. Роднички знал на перечет, укромные места с закрытыми глазами находил. О чудесах родного края часами мог рассказывать. Манили родные места. И не только места. Люди здесь были особенные. Спокойные, рассудительные, осанистые. Не чета городским, вечно спешащим, суетящимся, легковесным что ли.
     Поднявшись на пологий взгорок,  увидел стадо коров, бредущих между пшеничным полем и молодым березняком. Немного позади стада стоял пастух. Долгополый плащ с капюшоном скрывал его с головы до пят. На плече висел длиннющий кнут. Издали казалось, что пастух спит. Так неподвижно - непринужденна была фигура пастуха.
     Приблизившись к стаду, Арсентич узнал Семеныча – куликовского пастуха. Память услужливо нарисовала картинки полувековой давности.

    Они были погодками. Витя учился хорошо, старался, не хотел расстраивать родителей, уважаемых в Куликовке людей. Арсентий – отец Вити пришел с войны раненым, долго болел. Мать – Екатерина тянулась в жилочку, чтобы поднять четверых ребятишек. Само собой «хорошисту» Вите прочили Терсинский техникум и городскую жизнь.
     На годок постарше учился Петька, заядлый лодырь и пофигист. Что с ним только ни делал отец! И грозил, и порол, и уговаривал – у Петьки один ответ:
- А зачем?!
- Хоть в люди выйдешь, жить будешь по человечески!- увещевал сына Семен.
- Я и так живу по-человечески, - меланхолично отвечал отрок, даже не увертываясь от оплеух отца.

    Как народ пророчил, так и случилось: Виктор закончил сельскую семилетку, выучился в техникуме, затем институт одолел, со временем стал именоваться Виктором Арсентьевичем, занял большой пост в городе. Много читал, следил за новостями, изучал все новые законы. Считался разумным грамотным руководителем. Легко ориентировался в жизненных вопросах.
      А Петька после трех классов, в которых просиживал не по одному году, взялся за кнут. Так в Куликовке объявился новый пастух. С «первой зеленой травки» до «белых мух» Петька пас  сельское стадо, постепенно его стали звать  Петром, затем  Петром Семеновичем, а теперь уж  Семенычем. Нигде, кроме Куликовской начальной школы он не учился, книг-газет не читал. По вечерам, да зимними долгими днями слушал радио, и то выборочно, зачастую засыпая посредине передачи.

     Встреча на опушке не сказать, чтоб теплой была. Сельчане не любят лишние эмоции наружу выставлять. Степенно поручкались, оглядывая окрестности, исподтишка наблюдали друг за другом.
- Жара-то стоит какая! Вся трава пожухла, – начал разговор Арсентич.
-  Да,.. По подлеску вожу, им напастись надо, - мотнул лохматой головой на буренок Семеныч.- Хозяйки недовольны будут, если пригоню домой не сытых.
- А ты все с кнутом?! – продолжал городской гость.
- А куда от него денешься! Ничему другому не обучен,– спокойно отреагировал сельчанин.
- Ведь ты не глуп, чего не учился?
- А зачем?! Ты вот в своем городе чего достиг? Карабкаешься всю жизнь, все вверх, чины да награды зарабатываешь Нервотрепка одна. А отдыхать сюда бежишь, вот к этим березкам да родникам. Здесь сил набираешься для очередного карьерного скачка. Понимаешь, ведь, что здесь она, настоящая твоя жизнь. Потому и летишь сюда каждый выходной. Так бросай все в своем городе, возвращайся домой.  Здесь твое место. Сердце не обманешь.
- Чтоб с тобой на пару с кнутом ходить?! Не для того я столько лет учился!
- Да ты на себя в зеркало смотришь? Замордованный городской жизнью сморчок. Ты даже вздохнуть вольготно боишься.- Прямая спина пастуха демонстративно еще больше выпрямилась под бесформенным плащом.
      Стоящий рядом городской гость тоже попытался выпрямиться, но тугой галстук на застегнутой сорочке, приталенный пиджак не позволили сделать вольное движение, как - бы подтверждая правоту слов сельчанина.
       Во время этого небольшого разговора стадо потихоньку отдалялось от мужчин. Коровы, существа умные. Поглядывая на пастуха одна из буренок махнув рогатой головой, направилась к березкам, норовя скрыться из виду пастуха.
     Семеныч, не поворачивая головы, с нарастающим рокотом в голосе протяжно проговорил:
- Ты кудаа попеееррррлааась! – на последнам слоге рокот перешел во властный рык.
      В наступившей тишине горожанин удивленно наблюдал, как только что норовившая скрыться в лесу, буренка, резко развернулась и бегом кинулась в середину мирно пасущегося стада.
- Чудеса! Они что, понимают твою речь? Это ж скотина! -  долго удивлялся Арсентич.
- Скотина, она лучше всякого психолога угадывает хозяина, - с едва заметной ухмылкой проговорил Семеныч.

   Уходя в сторону села Арсентичь все прокручивал в голове увиденное и услышанное.
- Вот человек на своем месте. Да, пастух. А его даже скотина слушается. И в селе его уважают. Жаль, что не захотел учиться. Хороший бы из него руководитель получился. Я б его к себе взял, мне толковые люди нужны…А если честно, то он на моем месте по быстрее меня бы разобрался. Может я под его началом бы ходил как те бурёнки…