Роман. Глава четвёртая. Мастодонты и махайроды

  Тюрьма – другой мир, со своими законами, специфическим укладом, строго очерченной системой взаимоотношений. Нужно иметь несгибаемую волю, обладать силой духа и умением постоять за себя, чтобы не сломаться, адаптироваться и выжить в этой непривычной, а, зачастую - враждебной реальности.
 
  Таково устойчивое мнение, навеянное романами и фильмами о тюремной жизни. Однако, есть ещё два существенных, но малоупоминаемых аспекта, от которых тоже многое зависит для адаптации «случайного пассажира», впервые попавшего за решётку: в какой социальной среде вращался человек большую часть своей жизни, и в каких бытовых условиях находился непосредственно перед заключением.
 
 Оптимист родился и вырос в маленьком посёлке, где ранее судимых было не меньше трети мужского населения. И у многих из них имелись дети, и даже внуки. Нет, конечно, предки  не хотели своим отпрыскам такой же судьбы, но, тем не менее, просвещали иногда, на всякий случай, мало ли что. Зарекаться-то, как известно, от таких вещей нельзя. А осведомлённые отпрыски, в свою очередь, делись информацией с друзьями-приятелями, одноклассниками и просто с живущими по соседству мальчишками.  Поэтому, хитрые  зоновские  подлянки, и заморочки  были всем известны, как говорится, с малых лет. И тюремные правила поведения Оптимист не только хорошо знал в теории, но и следовал большинству из них, как и многие другие пацаны.
 
  А срок он получил почти сразу после дембеля. Конечно, обобщённо сравнивать армейскую службу и отсидку в колонии нельзя, а вот если конкретно…
   
  Служил Оптимист в глухой, северной тайге, где  два года прожил в брезентовой  палатке, которая зимой отапливалась печкой-буржуйкой времён Великой Отечественной войны. Все удобства – на улице, горячая вода – только в городской бане, куда роту обязаны были возить еженедельно, но график этот соблюдался далеко не всегда. Теперь его домом на ближайшие годы стал тюремный барак – юридически, а по факту - кирпичное здание с паровым отоплением. Да и сама колония находилась значительно южнее. Антураж - точно такие же пружинные койки в два яруса, кружки, ложки, миски, столы, табуретки. Даже рацион питания почти полностью соответствовал армейскому. Что касается контингента - и он был привычным: в основном - молодые парни, ровесники, или чуть старше, которые ничем не отличались от тех, с которыми Оптимист вместе рос, а потом служил. Поэтому новый заключённый вписался в тюремный быт без особого напряга. Профессиональных преступников – блатных, было немного. Они рулили зоной, но держались особняком.
 
  Свой статус Оптимист, фактически, обозначил сам, при первом же разговоре с заместителем начальника колонии: «От работы не отказываюсь, стучать не буду». Майору понравилась только первая часть сказанного, но давить на новоприбывшего зэка он не стал: не худший вариант, а то заартачится и уйдёт в отрицалово – хлопот больше. А так - пусть живёт мужиком и трудится на благо Родины.
   
  Статья у него была не ахти какая козырная – обычная «бакланка». Но за колючкой обращают внимание ещё и на сопутствующие обстоятельства. А они были таковы: на следствии и на суде, человек брал всю вину на себя, упрямо не называя соучастника. Так тоже поступают, и нередко, особенно, если нет свидетелей, для того, чтобы не подпадать под  «совершение преступления группой лиц», которое наказывается строже. Один, дескать, был, гражданин начальник! Не веришь? А докажи! Но в случае с Оптимистом, во-первых, свидетели  имелись, а во-вторых – он с самого начала шёл по более тяжёлой части статьи, просто формулировка была: «вместе с неустановленным лицом». Так что, не сдав подельника,  никакой выгоды лично для себя осуждённый не получил, скорее, наоборот. Совсем другой расклад: это был поступок, говорящий о наличии определённых моральных принципов, которые весьма уважались завсегдатаями тюремных зон и лагерей. Так что и с этой стороны никаких вопросов к Оптимисту ни у кого не возникало. Он стал одним из многих «нормальных пацанов», правильных сидельцев. Не лучше и не хуже остальных.
   

  За решёткой ценятся люди, которые умеют делать то, что не умеет большинство. К примеру, кольщики, или сувенирщики.  Если кто-то думает, что любой художник способен  сделать хорошую татуировку, то это не так: кольщик – особый художник. Человеческое тело – не бумага и не холст. Оно имеет объём, неровности, свои индивидуальные особенности, которые нужно учитывать, чтобы рисунок смотрелся достойно. Тем более, если новый фрагмент нужно включить  в уже имеющуюся панораму.
   

  Оптимист  рисовал на уровне трёхлетнего ребёнка, да и во всех остальных видах прикладного творчества был абсолютным профаном. Он искренне восхищался  непостижимым для него талантом мастеров, под руками которых обычная обрезная доска превращалась в икону, или шкатулку, а бесформенные, пластмассовые отходы производства становились наборной  рукояткой финского ножа.

  Но у Оптимиста тоже имелась одна скрытая до поры способность, причём, несомненно, гораздо более уникальная, чем умение выразительно изображать на человеческих  телах оскаленные звериные пасти, или  вырезать из дерева изящные шахматные  фигурки. Выяснилось это случайно.
 
  Однажды он увидел как один из недавно прибывших по этапу заключённых - его земляк из соседнего города, что-то старательно писал.

- Письмо пишешь? – поинтересовался  Оптимист. – А что так тяжко вздыхаешь? Ручка что ли не фурычит? На, возьми мою, чего мучаешься?

- Ага, письмо. Господу Богу. - угрюмо отозвался Егор. – «Касатку» мастырю, братан. Да что-то пока не очень клеится, по-моему.
 
 «Касаткой» на жаргоне именовалась кассационная  жалоба, которая, в отличие от апелляционной, подаётся  уже на вступившее в законную силу решение суда.

- А почему сам? - удивился Оптимист.

- Каждый чих адвоката – денег стоит, а у меня лишних нет. И, потом, он вообще говорит, что бесполезно трепыхаться.
 
  «Правильно говорит», - подумал Оптимист: даже поговорка есть - «не прошла аппеляция – забудь о кассации». Большинство профессиональных  юристов вообще не возлагают никаких надежд на эту инстанцию. 

- А с чего ты вдруг решил в рулетку поиграть, Егор? Ведь могут так пересмотреть, что не убавят, а прибавят.

- Да всё равно! В моей делюге много всяких процессуальных нарушений было. Вот я и хочу, чтобы по справедливости разобрались.
   
 Оптимист усмехнулся. 

- Хорошее желание, хотя и труднореализуемое. Если не против, дай глянуть.
   
  Корявый, сумбурный, безграмотный текст – одни эмоции. Эту галиматью даже до конца не дочитают, стандартно отпишутся и всё. Не будет никакого пересмотра. Оптимист с сожалением вздохнул.
   
  В начальных классах он получал одни пятёрки, но в старших стал учиться неровно: русский язык, литература – хорошо и отлично, остальные предметы – значительно хуже. В целом - типичный  середняк. А вот равных в написании изложений и сочинений ему не было - факт, известный всем педагогам. Но имелся ещё и дополнительный нюанс, о котором почти никто не знал.

- «Преступление и наказание». О чём хоть книга-то? В смысле, кто там, за что, и кого?  - шёпотом спрашивал высокий, черноволосый юноша со светлыми глазами, увидев на доске тему очередного задания.
   
  Сосед по парте вкратце пересказывал сюжет, называл имена основных действующих лиц. 
 
  Через день, учительница литературы, нежно прижимая к груди заветную тетрадку, вдохновенно вещала:

- Не просто нужно с огромным вниманием, причём, не один раз, прочесть это великое произведение - нет, даже этого будет недостаточно, чтобы настолько глубоко, объёмно, ярко и проникновенно выразить самую суть авторского замысла! Для такого – учительница торжественно отрывала от груди тетрадь и поднимала её над головой, словно знамя, - внутренний мир каждого персонажа необходимо пропустить через своё собственное сердце. Именно данная работа примет участие в городском конкурсе. А потом,  после  победы,  в которой лично я не сомневаюсь, отправится на областной.  Браво, юноша! Брависсимо!
 

  Юноша сдержанно благодарил, осведомлённый сосед по парте  таращился на него, как на живую чупакабру, а отличница и гордость школы, будущая золотая медалистка и дипломат, Вероника Белова, сидела, склонив голову, с трудом сдерживаясь, чтобы не вцепиться в горло этого симпатичного выскочки своими белоснежными, ровными и крепкими девичьими зубами.

- Ну, чего молчишь? – Егор нетерпеливо подтолкнул задумавшегося Оптимиста. – Нормально, или как?

- Тема нешуточная, грамотного подхода требует. - медленно, словно нехотя, ответил  Оптимист. – А ты пока с мыслями соберись и сформулируй то, что считаешь самым важным. И не старайся красиво излагать  – мне просто информация нужна, в любом виде.
 
  На подготовку и создание документа ушло два дня. Егор  несколько раз прочитал написанную от его имени кассационную жалобу и устремил на подлинного автора недоуменный взгляд.

- Это ты сварганил из того, что я рассказывал?

- Конечно, из чего же ещё? - усмехнулся Оптимист, - всё с твоих слов, я только причесал  маленько.

- Путёвый ты парикмахер, в натуре! – засмеялся Егор и серьёзно уточнил: - Чем буду обязан?

- Никакой обязаловки, земляк. Результата дождёмся, а пока и говорить не о чем. Перешлёшь адвокату, пусть оформляет, как положено, и подаёт. Только предупреди его, чтобы не умничал и ничего не вздумал исправлять, если уж сам мастырить отказался. Оптимист помолчал и шутливо прибавил: - И смотри, не замочи меня потом в горячке,  если что не так пойдёт. Откликнуться ведь может и совсем не то, что аукнулось.
 

  Прошло несколько месяцев. Егор ничего не рассказывал, Оптимист ни о чём не расспрашивал, поскольку понимал, что добиться отмены и пересмотра уже вынесенного судебного решения практически невозможно. Ведь если была ошибка – она должна устраняться ещё на стадии аппеляции. А кассационная отмена, да ещё с последующим пересмотром дела  – серьёзнейший удар по репутации судьи, выносившего приговор.
 
  В один из вечеров Егор пришёл в барак и стал напротив сидящего на своей койке Оптимиста, держа руки за спиной. Довольно долго стоял и молча смотрел, ничего не выражающим взглядом. Потом из-за спины показалась одна рука, следом – другая: в каждой была холщовая сумка. На тумбочке стали появляться банки, свёртки, пакеты. Пахнуло душистым  ароматном домашней снеди.

- Я так понимаю, что пику мне в бочину загонять не будешь? – шутливо уточнил Оптимист. – Уже радует, некоторым образом. Тогда давай подробности!
 
  Егор хотел ответить, но перехватило дыхание. Он запрокинул голову, словно хотел что-то увидеть наверху, или, возможно, даже спросить о чём-то, кого-то неизвестного ему до сих пор. Потом справился с собой и начал говорить - очень медленно, делая большие паузы через каждое слово.

- Пересмотрели. Статью. Изменили.  Срок. Срезали. Наполовину.

- Компот не кислый  бабушка сварила! Прими поздравления! И ты, значит, отблагодарить решил?

Егор возмущенно замахал руками:

- Ты чего, братан? Какая же это благодарность за такое добро? Так, босяцкий подгон, от души. А я тебе вот что предлагаю: давай с бригадиром добазарюсь, чтобы процентов тридцать моей выработки на тебя переводил: ты же план не тянешь, значит, на условно-досрочное  освобождение рассчитывать не можешь. А мне перевыполнение теперь без надобности – и так скоро выпустят.

- Это точно. УДО мне не светит. Я, правда,  костыли в шпалы умею с двух ударов заколачивать, но здесь такая способность без надобности.

- Значит, договорились. А про твои способности сегодня вся зона узнает! Пока шёл, с корешами  из четвёртого отряда столкнулся – прости, не сдержался, рассказал. Не поверили сначала, думали, что заливаю. – Егор звонко, по-детски, расхохотался. -   Кстати, давно поинтересоваться хочу: если нет желания – не отвечай. А ты себе-то почему до сих пор ничего не замастырил?

 Оптимист  поморщился.

- Мой потерпевший в овощ превратился, а потом, вообще, в мир иной отошёл – какая «касатка»? Чтобы ещё пару годиков накрутили? Мне и так впаяли – столько за убийство не всегда дают.

 Собеседник сочувственно и понимающе кивнул.

- Да, при таком раскладе могут. Вот ведь непруха голимая хорошему человеку, ты смотри! Ну, ладно, хватит разговоры разговаривать - давай  покушаем, братишка:  сальце бери, огурчики, колбаска домашняя, угощайся, угощайся… И за тебя, конечно, за тебя! Век не забуду!
 

  Новость стремительно облетела жилые бараки, рабочие цеха, проникла даже в штрафной изолятор. И хотя напрямую она касалась только одного Егора, остальные восприняли её с не меньшей радостью и восторгом.  Ещё бы!  Фактически, на их глазах, произошло событие, изменившее привычный порядок вещей. Рухнул казавшийся незыблемым до сих пор постулат: «не прошла аппеляция – забудь о кассации». Для полутора тысяч заключённых колонии это было подлинное, несомненное чудо, ничем не уступавшее любому другому. Невероятную историю охотно пересказывали каждому прибывающему по этапу новому сидельцу, всякий раз, несколько приукрашивая и добавляя свежих подробностей. Всё зависело от воображения конкретного рассказчика. Впрочем, суть оставалась неизменной.
   

  А вот массового паломничества за кассационными жалобами не произошло. Чудо – штука приятная, но ненадёжная: сегодня - лицом, а завтра может и другой частью тела повернуться. И вполне возможно - именно к тебе. Пускай лучше всё идёт, как идёт, потихоньку, помаленьку. Человеческий прагматизм брал верх над призрачной надеждой.
 
  Лишь самые отчаявшиеся, или наиболее упёртые, время от времени обращались за помощью к Оптимисту, чей авторитет возрос многократно, причём – сразу, в один день, чего обычно не происходит никогда.
   
  А через полгода в отряд перевели Суслика, точнее, Суслова Николая Евгеньевича, осуждённого за непредумышленное убийство. Сын довольного крупного чиновника, студент престижного ВУЗа, застрелил из отцовского ружья своего приятеля, получив за это ниже нижнего предела, значительно меньше, чем тот же Оптимист. Понятно, что папаша включил свои возможности на полную мощность и отмазал отпрыска, насколько мог. Однако, для Коли Суслова, каждый день, проведённый в обществе тех, кого он раньше и за людей-то не считал, был невыносим и бесконечен. Да ещё эти скрипучие железные койки, с жёсткими, вонючими матрацами, оловянные миски и ложки,  хождение строем - кошмарный сон, ставший явью.
   

  Но настоящим проклятием и кошмаром Суслика стал заключённый Глебов, по кличке Глыб. Оптимист называл его мастодонтом. Про себя, конечно. За подобные сравнения, высказанные вслух, здесь можно серьёзно ответить. Были в древности такие млекопитающие из отряда хоботных.  По убеждению Оптимиста, Глебов полностью соответствовал тому, что было изображёно на картинке в детской книжке – и не только внешним обликом.
   
  Здоровенный  бугай, больше двух метров ростом, возненавидел Суслова сразу и бесповоротно. Они были осуждены по одной статье: отдыхая в кафе, Глебов небрежно отмахнулся от пристававшего к нему с каким-то вопросом  пьянчуги, и случайно убил его с одного удара.  Но впаяли ему за это в два раза больше, чем Суслику. - И где справедливость, в натуре? Мажору за огнестрел  кучу смягчающих обстоятельств нарисовали, а мне – ни одного не учли! - громко возмущался Глыб.
 
  Он стал давить Суслика – не физически, а морально, но методично и постоянно.  Впрочем, и габариты Глыба, тоже, очевидно, влияли на процесс, в котором  щуплый Суслов, формально, был виноват сам: он не разбирался в тонкостях тюремной жизни и постоянно допускал ошибки, или на жаргоне «порол косяки». Оптимист не раз объяснял ему, что можно, а что нельзя – говорить, или делать, терпеливо посвящая в обязательные правила поведения. Но количество этих правил исчислялось многими сотнями. Нужно было впитать в себя общую атмосферу, чтобы начать разбираться в нюансах. К тому же, Глыб почти постоянно держал Суслика в поле зрения, а иногда специально подстраивал так, что тот невольно совершал очередной промах. 
 
  И нельзя утверждать, что Глебов был каким-то законченным садистом, или получал особенное наслаждение от этого процесса, нет. Простой мужик, в меру хитрый, в меру злопамятный. Обычный. Заклинило его, словно нечто чужеродное и враждебное завладело сознанием и уже не отпускало ни на минуту.
 
  Любимое развлечение Глыба: подойти к Суслику перед отбоем, присесть напротив, уперев мускулистые ручищи в необъятные ляжки, и тяжёлым, утробным голосом произнести: «Опять по-крупному накосячил, маромойка. Думай теперь, как отмазываться будешь.» После этого Глебов не спеша поднимался и вразвалочку уходил. И не подходил – день, два, три, неделю. Всё это время Суслик находился в состоянии запредельного нервного напряжения. И каждую секунду ждал, когда рядом с ним снова возникнет  эта страшная громадина и потребует ответа. 
 
  Хотя, по мнению Оптимиста, заключённый Суслов не являлся таким уж безвольным и бесхребетным созданием. Он просто был даже не из другого мира, а из другой Вселенной, которая раньше никогда и никак не соприкасалась с той, в которой он сейчас вынужденно оказался.
 
  Однажды Суслик уронил в курилке сигарету и машинально подобрал её с пола. Делать это строжайше запрещено. Оптимист хотел подойти и объяснить ошибку, но Глыб находился гораздо ближе.

- Опа! Зашквар конкретный. Чем оправдаешься?
 
  Суслов молчал. Он был настолько истерзан этим постоянным давлением, что обрывочные мысли уже с трудом связывались в единое целое и тем более не хотели трансформироваться в членораздельную речь. А глаза бывшего студента выражали стеклянное безразличие - к жизни, в целом, и к своей собственной судьбе, в частности.
 
 Оптимист почти докурил – пара затяжек, бычок в урну и на выход. Но он не ушёл.

- Загнобил уже пацана, Глыб. Ни дохнуть, ни чихнуть не даёшь. Жить, что ли, скучно?

- Я его правильным понятиям учу, чтобы косяков не порол. А ты чего впрягаешься в чужое? По какому праву?
 
  Глебов имел к Оптимисту конкретную, но скрываемую неприязнь. Когда-то он обратился к нему с просьбой о кассационной жалобе. Тот выслушал его историю и ответил, что шансов нет. Мокруха есть мокруха, лучше судьбу не дразнить.  Проситель ушёл ни с чем. Но огорчился не на шутку. Морально воздействовать на Оптимиста он не мог, физически, без веских оснований – чревато последствиями. А тут сам подставляется. Радостно. Есть на свете справедливость.

- А может, пободаться решил? – Глыб демонстративно  расправил мощные плечи и насмешливо сузил глаза. – Не советую. Лучше в стену рогами упрись и с ней бодайся – целее будешь.
   
  Это было оскорбление – неявное, завуалированное, но всё же, оскорбление. В местах лишения свободы есть немало табуированных слов, имеющих другое значение, чем в обычной жизни. «Рога», «рогатый» - всё это относилось к определённой категории заключённых. Оптимист к ней не принадлежал. Значит, имел право учинить Глебову разбор и потребовать обосновать предьяву. А лучше прямо сейчас выставить его посмешищем - тоже словами, с которыми Оптимист умел обращаться значительно более  виртуозно. Но что это даст? Глыб ещё больше озлобится, но не оставит в покое Суслика. Ни завтра, ни послезавтра. Никогда.
   
  И Оптимист ничего не ответил, поскольку, вдруг, окончательно осознал: перед ним – настоящий мастодонт, в облике человека. Или человек, в облике мастодонта –  кто его разберёт. Но одно очевидно:  это малочувствительное существо будет давить и давить пацана до тех пор, пока его психика окончательно не перейдёт в иное состояние, из которого только два выхода: замочить обидчика, или наложить на себя руки. Вероятнее всего, произойдёт второе. И не Суслик он, а котёнок. Из той коробки, у гаражей. Какой из пяти?  Наверное, самый маленький, с разноцветными глазами, который не умел даже пищать, только беззвучно открывал рот. Впрочем, уже не важно. Оптимист непроизвольно сделал несколько шагов навстречу Глебову и остановился. Теперь их разделяло ровно полтора метра.
   
  Мы часто говорим, наблюдая неожиданную вспышку ярости у всегда спокойного и уравновешенного человека: «в нём словно зверь проснулся», но не уточняем, какой именно. Просто зверь, и всё. Однако, в Оптимисте пробудился не абстрактный, а вполне определённый представитель животного мира - наиболее подходящий именно для этой ситуации.
 
  И  человек-мастодонт не догадывался, что сейчас перед ним уже не заключённый номер 328,  по кличке Оптимист, а древний саблезубый тигр, или махайрод. Возможный потомок ещё более ужасных звероящеров, от которых он унаследовал свои чудовищные клыки-кинжалы и неукротимую злобу. Самый эффективный хищник тех далёких, полумифических времён, стоявший на вершине пищевой цепочки в течение пятнадцати миллионов лет. Именно такой монстр заполнил сейчас естество Оптимиста, вытеснив оттуда всё человеческое. Однако, ничего этого увидеть было нельзя  – только ощутить интуитивно, а потом сконцентрироваться и приготовиться к жестокой схватке. Но Глыб стоял в ленивой, расслабленной позе, настолько он был уверен в своей могучести и несокрушимости, что абсолютно не боялся противника, уступавшего ему по всем внешним физическим параметрам. А зря: именно мастодонты являлись основной добычей махайродов в эпоху миоцена. Правда, эти первобытные кошки охотились, чаще всего, стаями, но и в одиночку были грозным орудием нападения - коварным, расчётливым, безжалостным и неустрашимым.
   
  Перед глазами Оптимиста на мгновение возник огромный зелёный прямоугольник, а в голове зазвучал уверенный мужской голос с лекторскими интонациями и характерной особенностью делать ударения на предлогах и прилагательных.

- Настоящий вратарь должен без раздумий броситься в ноги атакующему игроку соперника, чтобы спасти свою команду! Ты молодец, не боишься. – тренер похлопал по плечу высокого парня, нового голкипера юношеской сборной города по футболу. – Теперь запомни: самая удобная дистанция для броска – один метр пятьдесят сантиметров. Научись определять её точно, внутренней рулеткой. От этого зависит, успеет противник среагировать, или нет. Бросайся резко, и, обязательно, головой и руками вперёд. Только в этом случае, даже если на газон нападающего уронишь, судья пенальти вряд ли назначит - игровой момент. Так что, тренируйся парень,  нарабатывай связку, чтобы на одном дыхании и без лишних телодвижений: выход вперёд, дистанция, бросок. Такой приём во вратарском арсенале – ключевой элемент!
 
  Голкипер стал постоянно оттачивать его на тренировках, и, в конце концов, сумел довести до абсолютного автоматизма.
   
  Неожиданно и стремительно Оптимист бросился в ноги Глыба. Это было инстинктивное решение и единственно верное: ввязаться в обмен ударами с таким амбалом - значит стопроцентно проиграть, а может, и калекой остаться. Его надо вырубать сразу, не дав ни единого шанса. Надёжнее, конечно, табуреткой приложить. Но не имел Оптимист привычки  использовать в драках подручные средства. Крепкое, пружинистое тело, врезалось в колени Глебова, словно камень, выпущенный из катапульты. Здоровяк потерял равновесие, коротко вскрикнул, и, сделав невольный кульбит через голову, грохнулся  навзничь всей своей стотридцатикиллограмовой  массой. И теперь лежал с выпученными глазами, беспорядочно перебирая  конечностями, в точности копируя движения лапками перевёрнутого на спину жука. Махайроду хватило трёх секунд для превращения несокрушимого мастодонта в огромное, но беспомощное и уже совсем не опасное насекомое. Такие тоже ползали  по планете Земля в незапамятные времена.
 
  «Только бы не сломал позвоночник» - успел подумать Оптимист, хотя понимал, что и без этого ситуация не из приятных – мягко говоря. Влезать в чужой базар и заступаться за других здесь категорически нельзя. На это имеют право только семейники, те, кто вместе держаться, чифирят, делятся между собой передачами от родных. Да и то будет разбор в каждом конкретном случае – таков порядок. Иначе, все друг друга перебьют, перережут или перегрызут.  Суслик не был семейником Оптимиста – это было известно всем. Глыб тяжело перевернулся на бок, но встать не смог. Значит, позвоночник, скорее всего, цел. Хоть это радует, но всё равно могут быть серьёзные проблемы. «В такой блудняк вляпаться из-за какого-то мелкого грызуна» – сам удивляясь своему неподходящему настроению, весело подумал Оптимист.

  Меньше, чем через час, его позвали к смотрящему за зоной.
   

  Глыба ещё не успели дотащить до санчасти, а Гена-Воркута уже знал о случившемся во всех подробностях. Такие происшествия не только нарушают установленные правила, но ещё и вполне могут навредить общему благу: начнётся разбирательство, понаедут разные комиссии-проверяющие, администрация колонии ужесточит условия содержания, а может и напрочь перекрыть каналы с гревом от братанов с воли.  Многие предлагали спросить с Оптимиста по полной, как с понимающего, невзирая на то, что он был «в уважухе».

  Смотрящий - старый, убеждённый хранитель воровского закона, не прощавший  никаких косяков даже своим корешам, выслушал всех, кто имел право высказать собственное мнение, как всегда оставив последнее слово за собой.

- Сначала с глазу на глаз побазарю. Здесь обстоятельно разобраться надо, без нервяков.
   
  Теперь он внимательно изучал вошедшего в каптёрку парня. Спокойно держится, мандража нет, взгляд не прячет. Воркута кивком головы указал на табуретку – присаживайся.

- Кое-кто толкует, что ты не просто так за Суслика вписался: дескать, захотел с него поиметь деньжат – родня  ведь у него зажиточная, упакованная. Но я меркую, что ты на вальтах этот кипиш замутил, о наваре не думал. Верно?

- Так и есть. На эмоциях кипишнул, Геннадий Андреевич. - Оптимист всегда называл  Воркуту только по имени и отчеству. И не из страха, или желания прогнуться  перед авторитетом, а из внутреннего уважения  не только к его статусу, но и возрасту.  И проницательный  смотрящий  это понимал и ценил, хотя не показывал вида. –  Доставал его Глыб всячески,- продолжал Оптимист, - вот я и не сдержался. Признаю. Готов ответить.

- Хвостом не крутишь, стрелки не переводишь, похвально. Но ты мне лучше вот что ответь: сколько всего касаток замастырил?

- Пока четыре.

- И все, насколько я знаю, в яблочко?

- Получается. Одному год скостили, двоим – по полтора, а земляку моему срок споловинили, скоро на волю пойдёт. Но здесь совсем в наглую  пацана засудили, так что, не удивительно.

- Ништяк! У меня племяш загремел – первая ходка. Дело плёвое - спичечный коробок с горкой, а прицепили к нему три вагона с чужими грехами. Беспредел прощать нельзя. Сделаешь «касатку»?

- Можно, если такие расклады. – Оптимист задумался. - Уточнить кое-что хочу, чисто для себя. Ладно, мужики-работяги, у них лишних денег отродясь не было. Но неужели ты, Геннадий Андреевич, не можешь адвоката нанять толкового?  У меня ведь образования нет – ни юридического, да и вообще никакого.

 Смотрящий усмехнулся.

- Конечно, могу, копейка имеется. Но образование, квалификация, опыт – это одно.  Любой может отучиться, да и наблатыкаться тоже: будет потом аппеляшки да касатки штамповать по трафаретам, если не совсем тупой. А у тебя дар – другая масть, более высокая. И ещё - фарт нужен в любом деле. А тебе фартит, в натуре. Заглянешь после отбоя, я всё подробно обскажу и даже дело племяша подгоню.

- Добро. Но никаких гарантий! - чётко обозначил Оптимист.

- Зато я тебе гарантирую: если выгорит - выйдешь по УДО. А если нет – все при  своих, никто никому ничего не должен. Ну, двигай, до вечера.
 
 Воркута поразмышлял ещё несколько минут, потом вышел к братве, и объявил:

- Оптимист не прав, но и Глыб за метлой не следил: нормального пацана рогатым окрестил на людях. Вот и ответил за свой базар. Короче, обоюдный косяк. Спрашивать не с кого. Замяли и проехали. Глыбу передайте: пусть говорит, что случайно поскользнулся и хребтиной приложился. И чтобы не вздумал ответку замышлять, а то, не ровен час, ведро с цементом, или бревно башкой словит, и вообще копыта отбросит. У Оптимиста близких много - за всеми не углядишь.