ТУЛЕ - роман

ЛАСТОЧКИ




  Борька круто рванул крепкую, многослойно окрашенную доску  оконного проема. Длинный, ржавый гвоздь сухо захрустел, будто тоже был деревянным. Краска гладкая, свинцово-крепкая, серебрилась на поверхности доски, зеркально отражая темные проемы окон полуразрушенной школы.
- Неси ее скорей! Костер тухнет! – крикнула из темноты Надя.
- Хорошая досочка, - крякнул в ответ Борька. – Еще бы послужила.
Он  вразвалку подошел к костру и с сожалением положил доску на растерянные, слабые язычки пламени.
 Пламя задумчиво ощупало доску по краям, потом слившиеся было воедино язычки, снова разбрелись по сухим ребрам доски, заострились, обняли доску со всех сторон и жадно впились в бледное, покладистое дерево.
- Хорошо горит, - кивнула Надя.
-Чего уж там, - буркнул Борька. – Лучше сами потихоньку пережжем, чем кто-нибудь за раз спалит все.
  Школу в деревне закрыли два года назад, потому что там училось только восемь учеников. Борька с Надей, как старшеклассники, стали ездить в городскую среднюю школу. А малышей на автобусе возили в соседнюю деревню. Учительница Клавдия Ивановна завела вторую корову и стала ездить по воскресеньям на базар в город торговать сметаной. Сергей Петрович, директор, год караулил здание школы, ночевал в нетопленных классах, борясь с ночными посетителями. Днем он бегал злой и неприступный по чужим дворам, отыскивал то снятый кем-то шифер, то разворованный кирпич. Давил на совесть людей, вел самостоятельные следствия, ездил в район в отделение милиции, а потом завел себе ружье. По ночам изредка со стороны школы стали раздаваться выстрелы. Поначалу, пока Сергей Петрович не пил, деревня не обращала внимания на этот ночной шум, доверяя разуму директора, а потом все потихоньку стали волноваться, никому  не доверяя, в том числе и самим себе.
 Школа на глазах таяла, как засохшая новогодняя елка, оставшаяся без присмотра посреди ночной городской площади. Когда Сергея Петровича в очередной раз забрали в отделение милиции за хулиганское поведение и стрельбу в населенном пункте, кто-то снял входные дубовые двери и вынул оконные проемы из первого класса. Заплатив очередной штраф, Сергей Петрович поселился в бывшей учительской и стал пить по-черному. Его жена, Инна Дмитриевна, учительница литературы, ездила  на работу на велосипеде  за четырнадцать километров. Ближе школы не нашлось, а заниматься только хозяйством и пьющим мужем ей было не по нраву.  Она уставала и от усталости перестала обращать внимание на Сергея Петровича. А тот заказал для школы новую дверь и новые рамы. Но заплатить смог только за двери. Поэтому ему пришлось продать поросенка и всех кур вместе с петухом.
 Инна Дмитриевна незаметно для всех исчезла из деревни после этого случая, а Сергей Петрович окончательно перебрался в школу, разрешив поселиться в своем доме цыганам.
 Осаду он продержал полгода, больше не смог. Во-первых, потому, что у него не было денег, а во-вторых –  никем кроме директора не умел быть. И потому он тоже внезапно куда-то исчез, не оставив ни записки,  не сказав ни слова никому из деревенских жителей.
 Все решили, что он заскучал по жене и уехал к ней. Брошенный учительский дом на всякий случай заколотили досками, выгнав оттуда с милицией цыган, на том и успокоились. Правда, через неделю цыгане опять заселились в дом, но милицию больше вызывать не стали, потому что народ в деревне был не скандальный, и до чужих домов никому дела не было. Тем более, что связываться с цыганами никто не хотел во избежание пожаров.
- Слыш, Надь, - сурово вздохнул Борька, - Артур, говорят, приехал.
- И что?
- Да так… Чего это он не в Турцию, не в Египет, а к нам все ездит? Чего он тут забыл?
- Надоела человеку Турция. Невозможно всегда смотреть одно и то же, - сказала Надя со знанием дела.
В сгущающейся вокруг костра темноте что-то тихо шевельнулось. Оба насторожились.
- Ежик, что ли? – тихо спросил Борька.
- Кот, - покачала головой Надя.
Борька вздохнул:
- Говоришь, надоест одно и то же смотреть? А у нас здесь разве не надоест?
- Скучно, - согласилась Надя.
- Скучно, - вздохнул Борька.
- Скорей бы дачники понаехали…
- Ну, хочешь, я тебя поцелую? – предложил Борька.
- Дурак, - оживилась Надя. – И шутки у тебя дурацкие.
- Так это не шутки. Это серьезное дело, - угрюмо вздохнул Борька.
- Ты целоваться-то умеешь? – она насмешливо скривила губы и глянула на него исподлобья темными, чуть томными глазами. Свет костра золотил кудряшки над ее высоким, выпуклым лбом, отчего Надя была похожа на солнышко. Борька  рисовал такое с первого по третий класс на партах, пока не поумнел. Солнышко, похожее на Надю, было не с прямыми, а с кудрявыми лучиками.
- Так чего там уметь-то? Велика наука. Взяли да и поцеловались. Делов-то, - продолжал рассуждать Борька.
- И где ж ты так научился?
- Нигде. Сам знаю. От природы.
- Значит ты еще не целовался, что ли? – разочарованно протянула Надя.
- Тебе какое дело. Может, и целовался. И не раз… Так я тебе и сказал…
Борька загадочно примолк, вороша палочкой угли в костре.
- С Катькой Московской, - уверенно кивнула Надя. – Прошлым летом. Да?!
- Может, и с Катькой.
- Или с Наташей? На дне молодежи?
- Может и с Наташей, - захорохорился Борька. – Тебе чего? Докладывать буду? Говорю, что умею и все. Будешь целоваться или нет?
- Во дает! – всплеснула руками Надя. – Я удивляюсь!
- Не веришь, что ли?
- Не верю! И вообще… Кто ж так предлагает?… Говорить-то надо, подумав…
- Давай покажу, сразу и поверишь, – недовольно предложил Борька. – Иди сюда, что ли…
Надя испуганно замолчала.
- Идешь, нет?
Борька отбросил палочку в сторону и расправил плечи.
- Совсем дурак, - тихо ужаснулась Надя. – Кто ж так лезет целоваться: иди сюда… - передразнила она.. – Сам бы подошел.
- Сам если подойду, ты пихнешь. Я тебя знаю, - не согласился Борька.
- Плохо ты знаешь, может, и не пихну.
- Пихнешь. А то и по морде дашь. Я же вижу, как у тебя руки чешутся. Все время задираешься.
- Ну и сиди тогда, - обиделась Надя.
- Ну и сижу.
 Борька, не поднимаясь, завалился на бок, дотянулся до отброшенной палочки и снова принялся ворошить угли.
- Картошку мытую принесла, или надо к ручью по темноте переться? – сердито спросил он.
- Я вообще картошку не принесла, - с вызовом ответила Надя.
- Как не принесла? – оторопел Борька. – А что мы есть будем?
- Дома поешь, – отрезала Надя.
- Дома я костры не жгу, - не согласился Борька.
 Он тяжело, по-мужицки поднялся, потопал ногами, громко, многозначительно сплюнул и скрылся в темноте.
- Ты куда? – всполошилась Надя. –За картошкой?
 Борька не ответил.
- Я тут одна буду сидеть среди ночи? Эй, Борька! Стой, я с тобой пойду!
Надя вскочила с земли и побежала за ним следом.
- Стой, говорю! Где ты тут?
Борька где-то притаился и молчал.
-Включи фонарик, Боря! Страшно же, наверное, как ты думаешь? – примирительно заныла Надя, но темнота не ответила.
- Ты здесь или ушел? Как не стыдно тебе?
 В голосе Нади зазвучала тревога.
- Ну ладно, - согласилась она, - Если так хочешь, давай поцелуемся…
- Очень надо, - донеслось из кустов.
 Сучья затрещали громко и отчаянно. Борька решительно удалялся от костра в сторону деревни. Через несколько секунд Надя уже едва слышала шорох его шагов. Судя по всему, Борька удалялся в сторону дома через поросшую мелкой травкой спортплощадку школы.
- Ну и иди, иди. Упрямый стал, как бык, - буркнула она себе под нос и вдруг, спохватившись, закричала во все горло:
- Боря! Боря! Вернись! Я ведь картошку принесла. Я забыла, а теперь вспомнила, Борь!
Но Борька не ответил.
  Надя напряженно присела у костра, разглядывая гаснущие угольки. Еще минут двадцать костер продержится, а потом потухнет, затянется серой дымкой пепла. За дровами она одна не пойдет, и черная ночь, наступающая со всех сторон, окончательно победит тусклый красный свет крупных углей.
 Надя виновато разворошила угли, образовав ямку, ссыпала туда глухо брякающие, вялые старые картошины, присыпала их сверху слоем горячей золы и, сложив по-бабьи печально руки, села дожидаться Борьку к ужину.
 Эка невидаль – целоваться…Могла бы и поцеловаться, не развалилась бы. Свой ведь Борька-то, не чужой… А теперь вот рассердился. Мало того, что может не вернуться, так ведь может, больше  и целоваться не полезет…
 Настя поежилась, стараясь не смотреть по сторонам.
 Мать ругать будет утром. Запросто так, для науки. Она все равно не знает, когда Надя возвращается.
- Волю вам дали! От воли вся беда! – заведет она утром обычную свою песню, гремя подойником и поросячьими шайками.
- Капусту выполи, огород весь зарос, людей стыдно! Скажут – одни мужики в доме, некому грядки полоть.
- Дашка пусть полет, - буркнет Надя из-под уютного пухового одеяла.
- Чего?..
Мать замолчит на полуслове, постоит так пару минут в тишине, а потом решительно затопочет в сторону Настиной кровати.
- Отговариваться удумала?!
 Она рывком откинет теплое, нагретое ночью одеяло и звонко шлепнет по голой лытке.
- Я те дам, как с матерью разговаривать.
Не больно шлепнет, так, для порядка. Но обидно. И сон сразу пропадет, и работать сразу захочется. Умеет мама шлепать. А Дашка мала еще, но Дашка не отговаривается. Дашка – труженица-пчелка, она то кружева плетет, то грядки поливает, то куклам шьет. И все песенки напевает. Смешная Дашка, не умеет пока ни сердиться, ни отговариваться. Потом научится, когда надоест поросячьи шайки выносить, траву собирать, корм скотине заваривать и платье  одно и то же перешивать то на юбку, то на кофту. А теперь вот – шорты в клетку… Комары кусаются. Лучше бы уж эти шорты платьем оставались.
 И зачем только родители придумали рожать двоих детей? Отца пять лет нет, а их с Дашкой еще лет пять растить, одевать-обувать надо. И не вытянуть матери Надино обучение в городе. Придется идти на почту работать почтальонкой. А что? И неплохо…. Если возьмут. Только вот – кому почтальонка нужна? Замуж теперь только переводчицы и юристы могут выйти удачно. Или экономисты.
 Надя почувствовала, что хочет плакать.
-Борь… - слабо пискнула она в темноту. – А Борь…
В кустах раздался шорох. Настя насторожилась:
- Это ты, Борь?
- Я, я, - пропищал женский голос.
Настя вытянулась в струнку.
- А чего не выходишь? – робко обронила она
- Дрова собираю, - донеслось из кустов.
Раздался сухой, резкий треск.
- У меня тут с прошлого года запас. Цел еще, не спалили…
- Поля, это ты? – удивилась Надя.
- Я, кто ж еще?
Из темноты с охапкой старых посеревших от времени березовых дров вышла высокая, худенькая девушка с длинным, белым, прямым, как у лошади, хвостом волос.
- Пелагея! – всплеснула руками Надя и бросилась девушке на шею.
- Тихо ты, дрова рассыплем, - засмеялась Поля. – А Борька где?
- Когда ты приехала? Сегодня?
- Ты одна тут сидишь в такой темноте? Ну, ты – сова! Ну, ты филин!
- Экзамены сдала? Перевели тебя на второй курс?
- Больше никого нет? Ты одна? А где все? Ну, ты филин…
- Полечка, как здорово! – хлопала в ладоши Надя. – А я тут сижу одна. Страшно! Дров нет! Не знаю, что делать. Борька ушел, дурак. Ну, такой дурак!
- Кто это – дурак? – раздался из кустов недовольный бас.
Девочки испуганно вздрогнули.
- Борь, это ты? – спросила Поля осторожно.
- Я… - протянул по-медвежьи Борька. – Дров принес, картошки.
- А у нас уже есть дрова. И картошка почти готова, - с вызовом сказала Надя. – Ты меня одну бросил в такой темноте - почему?
- Ничего тебе не стало. Я ж вернулся.
- А если б я пропала?
- Кому ты нужна, вредная такая…
- Сам ты… Никому не нужен. – обиделась Надя.
- Перестаньте, - отмахнулась Поля, - Вечно вам что-то не поделить. Не связывайся с женщинами, Боря.
- А с кем мне еще связываться? Никого больше нет.
- Приедут еще, - успокоила его Поля.
Борька с грохотом бросил на землю большую охапку березовых дров и пакет с картошкой.
- Вот принес дров… Что б школу не ломать.
- Конечно! – вставила Надя. – Полшколы сожгли, а теперь беречь стали.
Борька затравленно глянул по сторонам и нерешительно сказал:
- Это все понятно… А я вот сейчас его встретил… Там, на дороге, возле колодца.
- Кого? - криво улыбнулась Надя.
- Царь-царевича. Ты слышала, Надь, как трава шуршала, когда мы с тобой целоваться хотели? Так это он там ползал.
- Я не хотела целоваться! – воскликнула Надя.
- Да какая разница, - поежился Борька, - Я иду, фонарик не включаю, чтобы Надьку припугнуть темнотой. Слышу, шуршит и шуршит что-то позади. Уж, думаю, не она ли, смелая такая, за мной крадется?
- Вот еще, - фыркнула Надя.
- Я тоже засомневался, - кивнул Борька, - Фонарик не включал. А возле колодца дай, думаю, включу и прямо в лицо ей  посвечу, чтобы напугалась…
- Видишь, какой ты! – воскликнула Надя.
- Фонарик я включил, свечу, а Надьки-то нет! Никого нет. Я на землю посветил, а он – там…
- Кто? - упавшим голосом обронила Поля.
- Царь-царевич… Собственной персоной. Теперь мне надо что-то ждать в жизни…
- Слушай, Борь, - оживилась Надя, - А правда, что у него на головах короны?
- У него две головы, - вздохнул горько Боря.
- Так есть короны или нет?
- Не разглядел.
- Ну а если не разглядел, то, значит, и  - нет, - успокоила его Надя. – А если он без корон, то какой же он Царь-царевич? Это просто мутант. От радиации родился двухголовым.
- Я его прошлой осенью за лесом встретила. На камушке лежал, грелся на солнышке, - сказала Поля. – У него на головках желтые пятнышки. Он – ужик. Несчастный ужик.
- А я говорю, - это короны! – не согласилась Надя. – И не ужик он, а гадюка. Ядовитая и опасная. Хорошо, Боречка, что ты на него не наступил. Не будешь бросать меня одну.
 Борька, бледный и торжественный, медленно провел ладонью по лицу, будто стараясь стереть с него напряжение, потом он почесал рыжеватый затылок и принялся выкатывать из золы готовую картошку.
- Ладно вам, - сказал он, - Картошка горит, Надь… Дров навалили, и не смотрим…
- Вот мама говорит, что этот гад перед добром является. Намекает, мол, не кисни, будет тебе по заслугам за терпение…
- Держи картошку, Надь! – велел Борька.
- Я удивляюсь! – возмутилась Надя.. - Только что говорили про гада, а теперь он про картошку.
- Зачем много говорить? – удивился Борька, - Показался и ладно. Что теперь, картошку не есть из-за него?
- А ты в следующий раз застебай его прутом. Забей, и все дела, - посоветовала вдруг Надя.
- С ума сошла? – ужаснулся Борька, оглядываясь по сторонам.
- А что? Слабо тебе? – с вызовом спросила она.
- Слабо, - кивнул Борька. – Его нельзя бить. Он же Царь-царевич. У него – власть…
- Кто тебе сказал? Бабки? Ты их больше слушай!  Мы их всегда слушали, а теперь вот так и живем… как дураки. Потому что бабки – дуры. Забей его!
- Надя! – недовольно поморщилась Поля.
- Сама убью. Встречу – застебаю! – разозлилась Надя.
- Давай, давай, потом пожалеешь, - предупредил Борька.
- Он него, может, одни неприятности в деревне. А вы думаете, что он удачу приносит. Я прошлым летом встретила его тоже. Ну и что? Нет у него никаких корон, нет у меня никакого счастья. И впереди у меня – ничего нету! Вот и вся его власть.
- Что ты разбушевалась, Надя? - недовольно спросила Поля.
- Терпеть не могу пережитки прошлого. Придумают себе надежду и сидят, надеются. Ждут своего счастья. А счастье – где? Ау! Ау!
Надя сложила ладошки рупором и громко закричала в сторону деревни: «Ау! Ау!».
- Тихо ты, людей разбудишь, - строго одернула ее Поля.
- Не там ищешь, - многозначительно крякнул Борька. – Чужое-то – за горами, а свое – рядом.
 Он поводил плечами и потянулся.
 Поля тихо улыбнулась. Костер завеселился, разгорелся. Сухие березовые дрова, принесенные Полей, щелкали и потрескивали, как далекие  отголоски прошлогодних ночных выстрелов Сергея Петровича.
- Про директора ничего не слышно? – спросила вдруг Поля.
Борька молча покачал головой.
- Случайно не объявился?
- А его никто не ищет, - махнула рукой Надя, - Кому он нужен? Был – и нет. Или вон – школа. Кому она нужна? Спалим по досочке и – прощай детство, отрочество, юность. А там уж доживем как-нибудь, домучаемся.
 Полины глаза стали сухими и колючими.
- Кто научил тебя такому, Надя? – спросила она отрывисто.
- Сама додумалась.
- Я ж говорю – того…
 Борька возмущенно покрутил пальцем у виска.
- Ты так же думала, Поля, до того, как в институт поступила. Это потом у тебя в голове все перевернулось и оказалось, что думать об этом не нужно. Ты выпала из нашего коллектива, у тебя появилась надежда построить свою жизнь. Если у меня надежда появится, я тоже забуду эти слова. Иди, Борь, тащи парту из первого класса. В среднем ряду, вторая. Я там с Колей Никандровым сидела.
- Нести?
Борька напряженно глянул на Полю.
- Зачем?
- Не знаю, - замялся он. – Все равно сгорит. Пляжный сезон начнется, дачники понаедут, будут прямо в классе костры жечь. Пить, курить…
- Нет, - резко бросила Поля, - Неси две. Последнюю из первого ряда тоже. Там крышка сломана была. Может, починили.
- Нет, не починили. Кому нужно? – сказал Борька.
Он тяжело поднялся с земли и лениво зашагал в сторону школы. В темноте неприятно заскрипели деревянные ступеньки крыльца.
Надя тяжело, судорожно вздохнула:
- Тоска… Напиться, что ли?
- Пьете? – спросила Поля.
- А что мы, хуже вас? Мы тоже не лыком шиты. Правда, когда деньги есть. Но Борька самогонку приносит. Она почти бесплатная.
- А кто гонит?
- Все гонят. И Степаниха, и Васька Сухой, На продажу…
- Рано вам еще пить-то.
- Все пьют. И курят. Мы от города не отстаем, - гордо сказала Надя.
- Там еще и наркоманить теперь модно, - подсказала Поля.
- И это попробуем. А что? Любопытство – не порок.
- Любопытство – это опасность.
- Кто не рискует, тот не пьет шампанское. Что зря молодость губить? Сидеть и слушать, как другие интересно живут. Мы тоже не кривые, не косые. Нам тоже хочется попробовать все радости жизни, - искренне воскликнула Надя.
Поля ничего ей не ответила. Тихо потрескивали догорающие поленья, из школы доносились глухие звуки падающих предметов.
- Скоро он там? –  засуетилась Надя. – Картошка уже остыла. А ты еще красивее стала, Поль.
- Усохла, - улыбнулась Поля, - Я ведь на вечернее отделение перевелась. День работаю, вечером учусь. Кожа да кости остались.
- Дело наживное. Недельку на молоке с булками, и все будет на месте. А я вот не знаю, как похудеть. Есть, говорят, такая Кремлевская диета, вся Москва на ней сидит. И теперь они там все стройные, не то, что мы.
- Стройные, покойные… Очковая, что ли?
- Да, там можно съесть 2000 очков. Но это сложно. У них ведь на продуктах очки пишут, а у нас на картошке и на огурцах ничего не написано. Но я все равно похудею. Летом все худеют. Куда он делся-то, Борька этот наш? Спать, что ли лег там за партой?

 Он возник из темноты внезапно. Сначала девчонки подумали, что это Борька, только чуть другой. И в первую секунду Надя воскликнула:
- Где парта?
- Какая парта? – поинтересовался Борька чужим голосом. Вкрадчивый, тихий вопрос оглушил Полю и Надю, как выстрел. Они  замерли.
- Не пугайтесь. Я на огонек зашел,- сказал парень, открыто улыбаясь.
 Разглядывая ровные полоски его многочисленных белоснежных зубов, Надя подумала вдруг, что зубы только что на днях вставлены. Она даже толкнула локтем Полю, нетерпеливо желая поделиться этой мыслью.
- А кто кричал «Ау!»? – спросил парень ласково, как доктор больных.
- Я, - призналась Надя.
- Вот я и пришел, - улыбнулся парень.
- Мы вас не знаем, и мы вас не звали, - сказала Поля, полоснув взглядом темно-русые, отросшие до плеч прямые  волосы, ровную линию носа, небритый подбородок и умные, нагловатые глаза.
- Так давайте, познакомимся, - предложил парень. Я – Артур.
- Конан Дойль? – уточнила Надя.
- Нет, Сергеев.
- А что ж так простенько? – посочувствовала Поля.
 Газа парня похолодели.
- Вы не очень воспитаны, барышни. Зачем грубить?
- А мы деревенские, знаете ли… - сказала Поля.
- Не надо грубить, - повторил парень строго.- Я злой бываю…
- Ой-ой..
- А мы не грубим, мы так шутим, - торопливо пояснила Надя, - Боря! Боренька! Зайчик мой! Ты нашел эту парту?! – закричала она заполошно в сторону школы.
- Угу! – донеслось из школы, будто там сидел не Борька, а большая, старая сова.
- Так что ж ты не несешь-то? Мы ждем, Боря!!!
- А как вас зовут? – спросил парень Полю, не обращая внимания на Надины вопли.
- Ее – Надя, а меня – Пелагея.
 Парень поморщился.
- Глупо. Я думал вы умнее…
Он разочарованно вздохнул.
- А вы напрасно не верите, – спохватилась Надя. – Жаль, что у нас нет с собой паспортов, а то мы бы показали. Вам разве не понравились наши имена? А что в них плохого?
 Парень недоверчиво посмотрел Поле в глаза. Та насмешливо разглядывала его.
- А вы из какой деревни? – продолжала испуганно тараторить Надя, - А если кому не нравится Пелагея, тот может называть ее Поля. Мы, к примеру, Полей зовем. Откуда вы в наших краях?  Среди ночи…
Глаза у парня потеплели.
- А если кому что-то не нравится, - уточнила Поля, - Тот может идти своей дорогой и не задерживаться у чужого костра.
- Мне нравится… Пелагея…
Парень улыбнулся.
- А мне не нравится : Ар-р-тур-р-, - сказала Поля.
- Какой ужас, - удивился парень, округлив глаза. – А если я обижусь?
Надя принялась активно ворошить угли в костре длинной, тонкой палкой, потом она подскочила и изо всех сил закричала прямо в лицо Артуру:
- Боря! Иди я тебя познакомлю с нашим гостем! Куда ты делся, Борис?- и добавила шепотом - Медведь косолапый и глухой.
В это время со стороны дороги раздались протяжные женские крики: «Артур! Артур!»
- Это вас, - с готовностью  закивала Надя.- Барышни. Артур, говорят…
Парень продолжал задумчиво разглядывать Полино лицо.
- Жаль, что вы уже уходите. Всего вам доброго, - сказала Надя.
- А я еще вернусь, - пообещал Артур, не сводя прищуренных глаз с Поли.
Поля промолчала.
-Я очень скоро вернусь.
Он скрылся в темноте так же беззвучно, как и появился. Девушки, не сговариваясь, подвинулись поближе к костру.
- Скоро – это когда? – осторожно спросила Надя.
Полина пожала плечами.
- Ты с ним больше не связывайся. Кто это был-то? А?
- Артур какой-то.
Полина зябко поежилась:
- Надя, а ты его разве не знаешь? Ты же всех тут знаешь…
- Первый раз вижу.
-Я думала, дачник какой…
- Может, и дачник…
 Тонкий лучик света перебежал от деревьев к пруду. Борька с шумом спускался с крыльца. Свет его фонарика плясал по всей округе, как неожиданно проснувшийся среди ночи солнечный зайчик.
- Что ты кричишь? – спросил он недовольно, заваливаясь на траву возле костра. – Не в лесу, поди…
- В лесу! – отрезала Надя. – Нас тут сейчас посторонний мужчина посетил. Думаю, что маньяк.
- Обычная твоя дума, - кивнул Борька.
- А парта где?
- Парту я пожалел. Пусть будет.
Борька выкатил из золы обгоревшую картошину и стал бросать ее с ладони на ладонь.
- И не спросит даже, что за мужчина! – удивилась Надя.
- Ты же сказала – маньяк. Все понятно.
 Борька впился крепкими зубами в парящую, крахмальную мякоть печеной картошки и зафукал, прикрывая ладонью рот.
- Горячая? – поинтересовалась Надя и протянула спичечный коробок, наполненный крупной солью.




  Утро было солнечным и зябким. Надя забежала за Полей и они пошли на речку. Быстро искупнулись в обжигающей до мурашек воде и пошли домой.
Дождь выплеснулся из легких облачков, как брызги случайных чьих-то несерьезных слез. Небо будто вспомнило прошлую досадную ошибку или легкую обиду и нахмурилось. Солнышко заслонилось от грустных мыслей пухлыми кулачками облаков, потерло ими погрустневшее лицо и заплакало внезапно, растирая по щекам мелкие теплые слезки. Потом небо вспомнило еще что-то совсем обидное и разрыдалось вовсю.
- Зайдите на веранду! – махал руками Петечка Котов, - Дождь переждете!
 Поля и Надя никуда особо не торопились, поэтому, не сговариваясь, свернули на узкую, гладкую тропку. Увидев это, Петечка засиял, заулыбался широко и искренне. Потом он засуетился, заволновался, стал торопливо собирать какие-то кастрюли и ведра с цементной дорожки, расчищая путь дорогим гостям. Длинные руки и ноги мешали ему, он спотыкался то и дело. В конце концов, когда девчонки были уже рядом, левая его нога зацепилась за правую,  Петечка громко хлопнул кастрюлями и рухнул прямо перед Полей.
- Ну ты красивая какая стала, Пелагея… - прошептал восхищенно Петечка, не спеша подняться с земли.
- Какая была, такая осталась, - отмахнулась Поля, помогая Петечке подняться.
- Я тоже красивая! – воскликнула Надя, - Только к моей красоте ты привык, а Полькино лицо давно не видел.
- Может, и так, - согласился Петечка, вставая на ноги и краснея всем веснушчатым, бледным телом.
- Рыжик!– донеслось вдруг  из дома.
Петечка затравленно пригнул голову и исподлобья глянул на Полю.
- Я выбрасываю этого мудреца! Больше не могу жить с ним в одном доме! – донеслось из окна.
- Мать пьяная, - буднично сказал Петечка, поднимаясь по высоким ступенькам крыльца.
- На сеновал его неси, чтоб не жужжал тут своими мозгами. Жуть какая!
- Тетя Неля, не кричите так громко, а то мы вас боимся! – крикнула Поля, следуя за Петечкой и отряхивая мокрые от дождя волосы.
 В доме на миг затихло. Потом в сенях послышались вкрадчивые, шаткие шаги и через минуту в проеме двери появилось бледное лицо, обрамленное рыжевато-красными, выжженными химической завивкой волосами. Беззащитные белесые глазки часто мигали, бледные губы шевелились, будто репетировали, проговаривая слова, и наконец, тетя Неля решилась:
- Присаживайтесь, девочки, добро пожаловать к нам в гости.
 Она улыбнулась широко и глупо, обнажив мелкие, редкие зубы, покрытые налетом табака:
- Петр, что же ты стоишь, как истукан? Поставь чайник. Попьете чайку. А, Наденька? А?
 Тетя Неля была доброй, но несчастливой, отчего много и часто пила. Рыжий Петька не боролся уже с этой болезнью матери, а только горько сострадал ей и молча переживал чужие пересуды.
- Иди,мам, иди, - попросил он тихо.
- Я ж так… Хотела только на вас посмотреть… Какие вы все стали взрослые. Детки мои… А я какая стала старая! Зубы выпали, красота пропала, волосы мои во как завили в парикмахерской. Сто пятьдесят рублей отдала, все отвалились.
 Она притронулась негнущимися, растопыренными пальцами к легкому пушку на голове.
- Некрасиво? А какая была коса! На всю деревню первая. Рыжая! Помните?
- Мам, иди, - снова попросил Петечка.
- Да пусть, - шепнула ему Надя, - Не нервничай.
- Петя! – вдруг строго сказала тетя Неля, - Ты видишь, что дождь идет? Ты подставил бочки под стоки?
- Подставил, - буркнул Петечка.
- Я тебе не верю! – воскликнула мать, - Ты обманываешь меня.
- Начинается… - вздохнул Петечка.
- Кроме своего комфютера ничего не хочет знать, - пожаловалась она девчонкам, - День и ночь жужжит эта железяка проклятая. Фу, ну такая гадь! Ну так неприятно… У вас тоже такие есть?
Тетя Неля судорожно передернулась.
- Да, - кивнула Поля.
- Как вы их терпите? А я не могу с этой гадостью в одном доме. Выброшу вон!
 Она, держась руками за стены, медленно сползла со ступенек крыльца и шагнула под ливень.
- Пусть освежится, - шепнула Надя.
- У-у-ух! Красота! – закричала татя Неля, подставляя бледное, серое лицо под свежие струи воды. – Какая красота!
 Она начала подтанцовывать, гулко стуча тощими пятками по бетонной дорожке, высоко вскидывая длинные, сухие, как у подростка ноги, и задирая подол легкого платья.
Петечка мучительно побагровел.
- Она никогда не постареет, - вздохнула Надя. – Век свой ребенком отживет.
Петечка потер руки и вдруг предложил:
- А хотите, я вам фотки Димы Билана принесу? Из Интернета вытащил и распечатал.
- Зачем они нам? – удивилась Поля.
- Все девчонки любят Диму Билана. Хотите, подарю?
- Ну неси, неси, - согласилась Надя.
Петечка, косясь на мать, пошел в сени. Надя с Полей присели на заваленный разным домашним скрабом старый диван. Дождь шумно хлестал по шиферу просторной веранды. Тетя Неля плясала под дождем, раскрасневшись и фыркая, как молодая, довольная жизнью лошадь.
- Слушай, по-моему она не совсем в порядке, - прошептала Поля, - Раньше она вела себя поумнее…
- В порядке она, - махнула рукой Надя, - Пьяница просто, распущенка.
Тетя Неля, намокнув как следует под дождем, вспомнила о хозяйстве и забыла о гостях.
- Рыжик! – закричала она, - Подставляй ведра, зачем воде задаром литься?
Она стремглав помчалась к сараю, схватила там несколько больших плетеных корзин и стала деловито подпихивать их под водные потоки.
- Видишь, - прошептала Поля, - Не в порядке… В корзины воду собирает.
- Дурит.
-Рыжик! Чтоб тебя! Я долго буду звать? – заорала она зло и отрывисто. Лицо ее стало бледным и страшным.
 Петечка вышел с пачкой фотографий певца, спокойно отдал их Поле и, прихватив пустое ведро, выскочил на улицу.
- Зачем тебе вода? – спросил он мать тихо.
- Огурцы поливать.
- Дождь поливает.
- Ставь ведро! – одернула его мать. – Положено воду дождевую собирать. Мамка моя собирала, я собираю, и ты будешь. Все собирали. Царствие им небесное…
Неля  шлепнулась на лавку.
- Всем царствие небесное. Кого ни вспомню, а все уже – там. Одна я тут…
Дождь, видно охладил ее пыл и настроил на лирический лад. Она печально поднялась с лавки и пошла к веранде.
- Петенька, а чего корзины мокнут под дождем? – спросила она удивленно.
- Ты поставила, - буркнул Петька, из последних сил скрывая раздражение.
- Я?! Корзины поставила?
- Ну…
- Ну, тогда пусть мокнут, - согласилась она и стала подниматься на высокое крыльцо веранды. Увидев там Полю и Надю, она сначала оторопела, но быстро пришла в себя:
- Доброе утро, девочки, я рада вас видеть, - кивнула она и медленно, торжественно прошествовала в дом.
- Ну что, хорошие фотографии? – спросил Петечка, виновато заглядывая Поле в глаза.
- Отличные! Я возьму парочку.
- Да берите хоть все! – обрадовался Петечка, - Я еще сделаю. Я могу даже монтаж. Ну, к примеру, тебя в обнимку с кем-нибудь или, к примеру…
- Компьютерный гений, - похвалила его Надя.
Петька скромно улыбнулся.
- Кто тебя учит? – спросила Поля.
- Сам. Я книжки купил. Там все сказано. Да и сам он, компьютер – лучший учитель мой и друг.
- Мать купила?
- Где там… Серега, дачник подарил. У них много в Питере.
- А чего она ругается?
- Не любит его. Как-то весь день трезвая просидела рядом. Я ей все объяснял, рассказывал, думал, удивлю, порадую… На свою голову. Теперь, что ни запой – то война. Я уж его ватным одеялом накрываю, чтоб на глаза не попадался. Все равно в атаку идет.
- Ишь ты, - донеслось язвительное  - Своими мозгами не додуматься. Надо все у железяки спрашивать! Не имеет права железяка думать, как человек. Не имеет права! Выноси из дома ее и все тут! Разобью молотком. Не допущу на одной территории существовать с железными мозгами… ни  в коем случае!
- Ладно, девчонки, - сказал Петечка, - я пойду.
- Да мы тоже пойдем. Дождь уж закончился. Ты приходи на костер.
- Или на пляж.
- Не сиди дома. Тетя Неля без зрителей не выступает. Ты уходи, она не будет куралесить.
 Петечка вздохнул.
- Тогда она пойдет давать концерт по деревне. С бабами ругаться, мужиков злить…
  А мне это зачем? Я уж лучше дома… с компьютером… Если что надо, вы заходите.
Петечка был добрый. Никому он никогда не грубил, всем пытался помочь. Но если кто-то плохо отзывался о его матери или посмеивался над его рыжей шевелюрой, Петечка либо сразу жалил невесть откуда взявшимся в его простом языке жалом, либо затаив обиду, дожидался удобного случая и мстил потом, не взирая на возраст и положение в деревне.
 Терпеливый Петечка уже много кому открыто отомстил. А те, кто не был удостоен Петечкиной злости, тот, значит, чист был душой, как дитя. Или как стеклышко.
 Петечка был слишком много бит и руган своими отчимами. После того, как сгинул Игнат, Петин отец, отчимов было четыре, а может, и пять. Дом у них был большой, крепкий, хозяйство маленькое, но ладное, а Неля, мать его, по молодости была быстрой, веселой и радостной простушкой.
 Игнат пропал в лесу не один, а с дружком  своим Саней Прохоровым. Скорее всего, сгинули  они оба в бездонном озере, когда на спор решили измерить его глубину.
Несколько раз Игнат Котов с Саней Прохоровым и другими деревенскими мужиками закидывали на середине озера большой камень, привязав его к концу длинной веревки. И веревки всегда не хватало. И каждый раз они делали катушку все больше, отмеряя по вечерам после работы новые метры. Вся деревня ждала окончательную цифру, но озеро в глубине леса, заглатывало метр за метром новые веревки и не соглашалось расстаться со своим названием Бездонное.
   Когда веревки заканчивались, в выходные дни Игнат с Саней   Прохоровым ехали в город на базар, чтобы купить еще несколько мотков прочной капроновой веревки. Бельевые, снятые в своих дворах, по ветхости рвались…
  Когда уже никто не надеялся узнать глубину дикого озерца, Игнат и Саня Прохоров пропали. Деревня сразу поверила в их смерть, потому что у озера была дурная слава. Неля тоже поверила и привела другого мужа, с которым принялись с горя выпивать.
   Не поверил только Петечка. И каждая пьянка матери убеждала его в том, что отец его никуда не пропал, ему просто все поднадоело и потому он уехал вместе с Саней Прохоровым устраивать новую жизнь, искать счастья, добиваться успеха и делать карьеру. Насмотревшись разных Бразильских телесериалов, Петечка не раз простил отца за этот  поступок и надеялся на их встречу в будущем. И тогда он, Петр Котов, богатый, умный, красивый, хоть и рыжий, встретит его на каком-нибудь форуме и представит его своей жене Пелагее… или хоть Наде… или певице Наталье Подольской, потому что она тоже рыжая…  И тогда отец заплачет. И Петька заплачет. Но простит. Потому что все – к лучшему.
 То, что отчимы его били, - тоже шло на пользу. От первого он спрятался в лесу, построил там себе шалаш и жил две недели, ночуя для тепла в стогу сена, а днем собирая чернику. Потом он додумался возить эту чернику в корзине в город на базар и за лето совсем отошел от семьи. Изредка, чтобы не переживала мать, являлся домой, показывался ей на глаза, мол, жив-здоров, и снова уходил в лес. Но наступила холодная осень, а за ней зима, и шалаш занесло снегом. Отчим, когда матери не было дома, подвешивал его за ремень на высоко забитый толстый гвоздь, и Петечка часами висел, как рыжая кукла Буратино, кривясь от боли, так как ремень и тонкие брюки пережимали до костей мускулы, жилы и кишки.
- Жалиться будешь мамке? – уточнял отчим, дергая Петечку за рыжие космы.
Петечка не жалился из упрямства, а отчим хотел, чтобы он пожалился.. Отчим хотел скандала, а Петечка не хотел. И так длилось до весны, пока Петечку в медпункте школы не припер к стенке участковый Свиридов Сергей Анатольевич. Медсестра Таня, с которой участковый дружил, как с очень молодым специалистом, держала его, Петечку, за руки, а участковый задавал разные вопросы.
- Я не предатель, я не предатель! – шипел Петечка, изворачиваясь тощим, покрытым синяками телом, вырывая руки из цепких пальцев Тани.
 Когда пришел директор Сергей Петрович, Петечка был без сознания.
 Отчим на следующий день уехал из деревни, поспешно побив пьяную Нелю, прихватив с собой все деньги и Петькин магнитофон.
 Второй отчим бил его положенным в валенок кирпичом.
- Ты ему не перечь! – уговаривала мать. – У тебя, сынок, язык злой, ядовитый, как жало. Ты молчи, а то вдруг он будет тоже тебя бить!
Бил его отчим или не бил – никто не выяснял. Ушибов и синяков на Петьке не было, но по утрам он встать не мог.Мать натягивала на Петечку свитер и отправляла в школу.
- Знаю я тебя, не притворяйся. Никто тебя пальцем не трогал.  Хочешь, чтобы я была одна, чтоб все смеялись, мол не нужна никому… Ты никому добра не хочешь!
- Сопьешься… - бубнил Петечка, - А с ним еще быстрей.
- Счас этот валенок с кирпичом-то… и я тоже… по голове-то… как дам!
Второй отчим нравился матери больше всех. Наверное, она его любила, потому и кричала на Петечку.
Так вот Петечка и жил, пока не поступил в городе в училище и не нашел себе, благодаря  щедрым дачникам, надежного друга – старый, жужжащий компьютер. Он укрывал его от матери старым ватным одеялом и работал на нем по ночам, пока мать спала.
- Несчастный Петечка, - горько вздохнула Пелагея. Нинель в своем репертуаре, никак не может понять, сколько ей лет. А он все терпит…
- Не такой уж и несчастный, - не согласилась Надя. – Он счастливее нас с тобой. Он жизни радуется такой, какая есть.  Мать любит такую, какую Бог послал. Он не рвется к звездам, но и в навозе не увяз. Видишь, всем улыбается.
- Прям уж, всем…  А помнишь, как прошлым летом Степаниху возле колодца песочил, грозился милицию вызвать, посадить обещал.
- А, - улыбнулась Надя, -  Это по делу. Он ей правду-матку в глаза сказал: полдеревни отправила на кладбище своей самогонкой, всех мужиков извела.
- Грозился спалить… Нет, Петечка злой.
- Злой, конечно, - кивнула Надя. – Когда Нинель  все деньги пропьет, он на ягодах да на грибах сидит. Голодные все злые.
- А ты говоришь – счастливый.
- Он счастливый тем, что чувствует себя хозяином. И в лесу, и в доме, и в деревне. Он никуда не собирается уезжать отсюда, потому и наводит порядки. Ему не все равно. А вот мы с тобой то ли здесь, то ли там? Мы с тобой неизвестно где…
- Конечно, Надя, я сюда не вернусь, - кивнула Поля. – Иначе для чего я три языка изучаю? Чтобы со Степанихой на них разговаривать?
- Ты не вернешься, и я не вернусь. Уеду. Похудею, похорошею и уеду. Выйду замуж.
- За кого ж?
- Да хоть за кого. Вон их на пляже сколько, дачников со всех городов. И с квартирами, и с машинами, и с островами, с заводами… А вот все сюда прутся, как медом им намазано.
- Родина…
- Какая им родина? Родина… - Надя криво и недобро усмехнулась.
- Таинственные места у нас тут, - сказала Поля, - Словно магнитом тянут. Глаза на лекции закрою – и уже здесь. Каждую травинку вижу, каждый камушек, ягодку, грибок… Все, что летом замечу, зимой вспоминаю. Колдовские какие-то места.
- Да… красиво, - растерянно согласилась Надя. – Только красотой сыт не будешь. И семью не построишь. Где работать? В колхозе? Он на ладан дышит.  Где детей учить? На какие шиши дом строить? Нет, Поля, государство наше все чудные места в одно чудное мгновенье перечеркнуло жирным, красным карандашом. И нам с тобой ничего не остается, как последовать этому решительному примеру.
Поля поджала губы и зло задышала.
- И ничего не поделаешь. Придется., - продолжила Надя.
- Нет, - резко бросила Поля. – Не должно быть такого. Не может этого быть, чтоб вместо нашей улицы – лес, вместо школы – кусты, вместо нас с тобой – медведи…
- Старый мост развалился, его уже никто не отремонтирует. А что стало с дорогой? За год сравнялась. Нет дороги!
- Ты пессимистка. Ты мне все настроение испортила на все лето.
- Я реалистка. А вот Петечка – оптимист. Он мне на все отвечает: что делать, значит так надо.
- Что делать? – задумчиво повторила Поля. – Этот вопрос, оказывается, звучит, как ответ. Мол, ну ничего не поделаешь,  что делать, если так суждено… Значит, ничего не надо делать. Бедный Чернышевский! Мы его не поняли. Оказывается, он не спрашивал, он отвечал. Ничего не поделаешь, терпите и смиряйтесь. Все идет своим чередом, и от вас мышат-несмысленышей ничего не зависит.
- Ага, от нас, мышат,- ничего, - согласилась Надя. – Но все – от кошки.

               
- Эй, умницы-бездельницы! – окликнул их Борька. – Куда путь держите?
- К тебе в гости на пироги, - быстро нашлась Надя.
- А ты их напекла? – огрызнулся Борька. – Я вам новость сказать хотел, а теперь не скажу.
- Что за новость? – спросила Поля. – Не обращай внимания на Надьку, у нее голова болит.
- А новость такая – и хорошая и плохая. Смотря как посмотреть. Мне Петечка сказал.
Борька призадумался на секунду.
- Ну! – велела Надя.
- Вот тебе и ну, – гневно вздохнул Борька. – Школу нашу продают. Вернее, покупают ее. Вернее, не школу, а землю под ней. Только я никак не пойму, как можно землю без школы, а школу без земли? Что-то тут не так. Короче, озеро они забирают тоже.
- Ну ты…двоечник… более четко! – рассердилась Надя.
- Кто это - они? – уточнила Поля. – Озеро продать нельзя. И лес тоже. Это собственность государства.
- Смотря как оформить. Ежели в аренду на сто лет, так вроде и не государства, - замигал Борька.
Надя отрывисто вздохнула:
 – А ты говоришь, медведи будут тут ходить вместо нас. Нет, не медведи, Пелагея, а люди. Богатые люди.
- А кто озеро покупает, Борь? – рассердилась Поля.
- Не озеро, а школу, - поправил Борька. – Вместе с озером и всей другой территорией. И стадион, и приусадебный участок… Мужик какой-то Сегодня уже две машины приезжали и трактор-бульдозер. Петечка сказал.
- Надо ж тебе! – всплеснула руками Надя. – Мы только что от него! Ни словом не обмолвился. Будто мы чужие в деревне люди.
- Считает, что не бабье дело, - предположил Борька.
- А бульдозер зачем?- спросила Поля.
- Для выравнивания местности, может…
- Надо милицию вызвать – осенило вдруг Полю. – Пойдемте звонить. Пусть проверят документы. На основании чего приехали и что хотят делать бульдозером?
- Я так думаю, что школу будут сносить, - сказал Борька.
- Зачем?
- Кто ж их знает, богатых. Может, завод поставят на это место. А чего? Будет нам работа.
- Хороший, большой дом. Чуть поправить, подлатать… Это просто – помещичья усадьба. Как у Пушкина, – сказала Поля.
- А ты говорила – медведи вместо нас, лес вместо улиц, кусты вместо школы.
Борька широко махнул рукой:
- Вообще-то какое мое дело? Все равно за лето все сожгут. Что не сожгут – зимой на дрова растащат. Что брошено, то долго не отлежит. А мое дело – сено косить. Корова зимой дрова есть не будет. Пойду…
 Борька, видно, в душе был сильно расстроенный, потому что на дворе стоял июнь, а он собрался косить. Трава еще не выросла, слабенькая, бледная от сухих, прохладных дней, она клонилась к земле, и трудно было поверить, что к июлю тонкие стебельки наберут силу и вырастут в пояс.
- Иди, иди, косарь, - съязвила Надя. – Косу-то направил?
- Найду, - невпопад ответил расстроенный Борька и пошел домой.

               
   На чердаке за зиму всего поднакопилось. Пелагея принялась расчищать путь к своей светелке – маленькой, уютной комнатке с большим двустворчатым окном. Разложила коробки со старым бельем, убрала дырявые кастрюли.
- Нет, никто меня здесь не ждал, - вздохнула она, сев на гремучую старую железную кровать. Пружины сердито заскрипели, и Пелагея, назло им, принялась раскачиваться.
- Никому я не нужна, - шептала она горько в такт своим движениям.
Лето обещало быть долгим и скучным, к тому же проблемным.
А она уже соскучилась по Максиму. Он остался в городе. В августе вместе с родителями отправится в турне по Европе. Если бы она была его женой, то тоже увидела бы Париж.
- Ах, увидеть Париж! – воскликнула Поля, распахнув руки и плашмя падая на кровать.
Правда, французский она не знает. Но это дело наживное. Зато Максим знает. Впрочем, выучить французский для Пелагеи - сущий пустяк. Если впереди засияет Париж, она выучит его в достаточном объеме за месяц! А если впереди засияет Япония, то она выучит и японский. Пелагея задумалась, потом поднялась с кровати и подошла к окну. В распахнутом окне щебетали какие-то птички.
-Да, за месяц, - сказала Поля, - Но в пределах двух сотен разговорных фраз.
- Чего? – переспросила снизу мать. Она вешала на веревку выстиранное белье.
Пелагея свесила голову. Сверху мать казалась худенькой, серой старушкой.
- Где ты? – крикнула мать, оглянувшись по сторонам, и, не дождавшись ответа, снова принялась развешивать белье. Она встряхнула и повесила на веревку синюю отцовскую футболку. Футболка повисла криво. Мать хотела было поправить, но потом приколола прищепкой так и принялась за следующую тряпку.
- Поровней бы… - мягко сказала Поля, подражая голосу отца.
Мать резко подняла голову и посмотрела на окна дома. В окнах никого не было, и она принялась поспешно раскручивать простынь. Лицо ее было усталым и недовольным. Она несколько раз оглянулась на калитку, потом расправила простынь по веревке и остановилась взглядом на проносившемся от старости центре, где сияли две дырочки.
- Позор,- прошептала Поля, еле сдерживая смех.
 Мать то ли услышала, то ли не услышала, то почему-то стала быстро перевешивать простынь так, чтобы дырочек не было видно.
 Совсем рядом громко чирикали какие-то птички. Поля подняла голову и замерла. Невысоко от нее, под крышей две ласточки строили гнездо. Оно было только что начато, и глиняные комочки, которые ласточки приносили в клювиках и смачивали своей слюной, были еще влажными. На склеенные комочки птицы укладывали сейчас  желтую короткую соломинку, видимо, для прочности.
-М-а-ам! – взвыла счастливо Пелагея. – Гля-ань!
 Мать испугалась, выронила из рук полотенце, прижала руки к груди:
- Ох…
- М-а-ам!
- Поля!
- Ласточки!!!
- Как ты меня напугала, - прошептала мать.
- Ласточки! – кричала Поля, тыча пальцем в небо и выразительно глядя на мать.
- Ты так не кричи, а то улетят.
- Хорошая примета?
- Очень, - кивнула мать. – Забери постельное белье, одеяло в окно вывеси, пусть проветрится, а то влажное.
- Какие хорошенькие!
- И спускайся обедать.
- Я хочу посмотреть…
- Не надо мешать им. Они сегодня только прилетели.
 

   Порой Петечка так размечтается о своем будущем, в такие дали залетит, что назад дорогу не найти. И услышит вдруг, как громко что-то грохнулось за стенкой. А не думает, что это мать ведро уронила или сама поскользнулась, а думает, это министр какой заснул и свалился с кресла в разгаре заседания. И никак понять не может, почему в Кремлевском зале, где он управляет страной, на обоях желтые несуразные цветки в завитушках, как у них на кухне, в деревне. А потом цок-цок, тик-так – почетный караул по булыжной мостовой мимо Дворца съездов, звонко так, строго, как бабушкины ходики… А он, Петька, сочиняет очередной Указ, согласно которому половину народу из городов следует направить в деревни, выдав каждому по автомобилю и денег на постройку домов. Пунктом вторым в Указе следовало восстановить школы в  деревнях, а при недостатке детей обязать местных женщин этих детей нарожать. В случае несогласия заставить их самих, как неразумных, ходить в школу. Пунктом третьим Петечка запретил всем пенсионерам типа Степанихи гнать самогонку и травить народ. Аппараты изъять, уничтожить. Вместо самогонки выдавать желающим бесплатное молоко. На этом пункте Петечка запнулся. Ранее, в другом Указе он приказал увеличить поголовье в колхозном стаде. Стада и не осталось вовсе, как и колхоза, тринадцать коров две старухи обихаживают, а если вместо самогонки молоко раздавать бесплатно, то кто будет платить дояркам? Ответа Петечке на ум не приходило. Один Указ не вязался с другим и вообще ничего не вязалось.
  В этот момент под окном отчаянно взвыл какой-то кот. Петечка подскочил, весь передернулся и икнул от испуга, будто это была сирена на Красной площади, и она возвестила о начале войны. Он долго хлопал рыжими бесцветными ресницами, потом собрался с мыслями и стал придумывать в Указе следующие пункты, касающиеся сохранения мира с Америкой. Тут пошло как-то быстрее. Он решил закрыть на время наведения генерального порядка все границы, предупредив, конечно, заранее всех, которые хотят отдыхать, мол – езжайте себе и не возвращайтесь. Отменить все праздники и прекратить трату денег на банкеты. Всем артистам тоже предложить откланяться без права возвращения. Останкинскую башню обесточить.
«Ничего, ничего, посидите без  телека, - злорадно шипел он, включая компьютер. Умные мысли надо было записать.
«Разбаловались, слышь ты, со своими любовями. Паскудство одно. Бабы старые, а все туда же. Я вам устрою…- бубнил Петечка, яро щелкая пальцами по кнопкам клавиатуры, – А особенно Степанихе. Гадкая старуха! Развратная…»
 Вспомнив о Степанихе, Петечка тут же пожалел, что вспомнил о ней. Мысли его спутались, будто Степаниха толстой своей лапой с короткими пальцами влезла в его голову, как в кастрюлю с тестом с сжала мозги. Указ не пошел. Правление страной прекратилось.
 Степанихина лапа – то с ведром у колодца, где он при всех ей грозил, то у речки с рваным полотенцем, где он велел ей не ступать на общественные мостки… Потом лапа сменилась криворотым пухлатым лицом, а Указ исчез вовсе. Петечка вздохнул с досадой на себя, взял сотовый телефон и пошел прогуляться по деревне, чтобы прогнать ненужные видения.
 Теплый, безветренный вечер примостился у леса на краешке деревни и будто стеснялся зайти. А деревня, уставшая за день, не решалась как-то позвать его. Солнце садилось за верхушки сосен, рассыпая веером розовато-желтые лучи. Они перелистывали, ласкали тонкие травинки и цветы на лугу, словно проверяя, не улетела ли которая на другую полянку. Петечка усмехнулся, наблюдая, как лучи скользят  к его ногам, серебря одну за другой белые ромашки.
- Гляди-ка, пересчитаешь их… Счас, если хочешь, Степаниха все козам своим скосит.
 Степаниха, будто только того и ждала, возникла рядом.
- Здрасьте, - процедила она сквозь редкие зубы. – Молодой ишшо, первый должен здороваться.
- Здрасьте, - буркнул Петечка и принялся нервно нажимать кнопки телефона.
 Степаниха и впрямь была с косой. Размахнувшись пошире, она срезала одним махом посеребренные ромашки, переливчатые травинки и принялась догонять вечерние лучи.
- Это общественная земля, - глухо сказал Петечка, - Косить надо на своей.
- Мал еще мне указывать, указчик, - огрызнулась Степаниха, - Мамке иди своей указывай. Пусть хоть постирает штаны тебе, а то весь сраный ходишь.
 Петечка занервничал и выронил телефон. Принялся судорожно искать его в траве, заметив вскользь, что коленки на джинсах и вправду грязноваты. Нервно набрал невпопад цифры, приложил телефон к уху.
- Товарищ капитан, это Петр. Да, из Конькова. Вы говорили если что позвонить вам.
 Степаниха насторожилась, коса острием впилась с размаху в кочку.
- Да-да, она самая, - вкрадчивым голосом сказал Петечка, отходя подальше от бабки. – Когда, говорите, приедете?
 Его голос совсем стих. Степаниха, выдрав косу из кочки, остановилась, освободила от платка левое ухо.
- Чего там шепчешь? Лисья порода! Посмей только милицию вызвать, - крикнула она.
- Да-да, - кивал важно Петечка, - Погода хорошая. Рыба? Клюет, куда она денется. Ага… Ага… Понял.
 Он уходил важно, высоко задрав голову, прилепив к уху телефон.
- Сволочи, - плюнула Степаниха, - Развели себе ушей.
 Она водрузила на плечо косу, пнула ногой в войлочном боте клок скошенной травы с поникшими ромашками и пошла тяжелой поступью, раскачивая отвисшими под тонкой ситцевой рубахой  грудями.


-Чудо! Какое чудо!  - шептала Полина.
- Ты так радуешься, будто ангелов увидела, - улыбнулась мать.
- Ангелы и есть. Немыслимое чудо.
Мать пожала плечами:
- Что удивительного? Ласточки прилетели.
- Муся! – воскликнула Поля. – В мире все – чудо! И ты – чудо, и я – чудо, но ласточки – это чудо из чудес, потому что они лучше нас!
- Чем же они лучше?
- Видишь? Они радуются жизни! И не устают радоваться. У них печали нет.
- Много ты знаешь. Есть и у ласточек печаль. Вон гнездо упало – не печаль? Новое нужно строить.
- А они радуются, что нужно строить! – засмеялась Поля. – Мы бы год томились и жаловались всем, а они строят и радуются.
 Отец загремел в коридоре ведрами. Показалось, что это он со зла. Обе вздрогнули и насторожились.
- Папка не в духе? – спросила Поля.
Мать промолчала.
Валентин Ильич поспешно вошел в избу, шмыгнул за печь. Легкий, подвижный, весь как будто на шарнирах и пружинках, быстрый, как капелька ртути из разбитого градусника.  Он всегда излучал какую-то неизвестную энергию, которая забирала силы у всех окружающих.
 Мать вскочила с табуретки, принялась поспешно убирать со стола. Полина стала поправлять покрывала на старых, обшарпанных креслах.
- Кресла, кстати, отнесите наверх. Сюда нужно купить новые. Пироги испекла? Накрывай в зале, - скороговоркой выпалил отец и выскочил в прихожую.
- К вечеру? – спросила вдогонку мать, но он не ответил.
 Валентин Ильич работал главой поселковой администрации, и различные районные начальники любили ездить к нему в гости по субботам, в банный день.
 Давно уже предлагали ему переехать в город, заманивали разными должностями, но Валентин Ильич все как-то не решался, а вот в последнее время решился. От этого решения он перестал бывать дома, заниматься хозяйством, разлюбил свой гараж, и все его разговоры касались теперь только денег.
- Зачем нам новые кресла, если мы будем переезжать? – спросила мать,  вглядываясь в серую, скучную материю просиженных кресел, в которых выросли дети.
- Никуда мы не будем переезжать, - строго сказала Поля.
- Это ты отцу скажи. Мое дело – чемоданное, солдатское. Сказано, вопросов не задавать.
- Может, передумает?
- Нет.
- Мам, ну скажи, зачем вам под старость лет куда-то ехать? Жизнь, можно сказать… я имею в виду молодость… В общем.
- Поля, мы еще не считаем себя старыми. Мы…
- Извини. Но ведь это же – наш дом, а там, в городе будет не наш. Мы бы сюда и деток своих вам привозили, и сами приезжали. Это же – родина, мама!
- Отец стремится сделать карьеру. У него хорошие организаторские способности.  Его уважают товарищи по партии.
- По какой партии, мам, очнись!
- По такой партии… «Медведи России», кажется. Забыла…
- Зачем ему к медведям!
- Не знаю… Или Родина справедливости. Не знаю…
 Мать остановилась посередине комнаты, растерянно теребя в руках полотенце.
- Да, скорей всего, «справедливые медведи», - съязвила Поля, - или «яблочный медведь»…
- Нет, не яблоко, это точно, не яблоко. Там эта женщина, как кошка мяучит, нет, он ее не любит.
- Какая разница! – хлопнула ладонью по столу Поля. – Переедете в город, я останусь в Москве.
- Угу, - сказала мать, - Как кошка…
- Останусь в Москве, - пригрозила Поля.
- Ну, так оставайся, - очнулась мать.
- И даже не буду приезжать на лето.
 Мать присела на стул, тяжко вздохнула. Поля вдруг увидела, как постарело и выцвело ее лицо, как безразлично провожает она взглядом суматошную фигуру отца. Глаза потухшие, холодные, и голос стал монотонным, тяжелым. Поля вдруг испугалась.
- Мам, - позвала она тихо.
- Да, - кивнула мать, не сводя глаз со спины Валентина Ильича. Тот лихорадочно что-то искал в шкафу, ругался и подрыгивал ногами.
- Что ты ищешь? – закричала вдруг Поля. – Вчерашний день?! Что ты кричишь все время? Как базарная баба!
 Валентин Ильич замер на полуслове, медленно прикрыл дверцу шкафа, постоял неподвижно, делая паузу, затем многозначительно развернулся и зыркнул на дочь. Лицо его покрылось испариной, уголки тонкого рта задергались.
- Я что-то не понял? – прошептал он, высоко, до самых залысин задирая брови, - А ну-ка подойди сюда…
- Ну-ка! Сам иди! – сказала Поля и боком стала отходить к входной двери.
 -Что?
 Брови Валентина Ильича рухнули прямо на мелкие, колючие глазки и захлопнули их с размаха. Глазки, словно испугавшись темноты, принялись часто-часто мигать.
- Полина! Воскликнула в ужасе мать, - Ты как разговариваешь с отцом!
- Научилась в городе. Научилась за мои деньги, - закивал головой Валентин Ильич, расстегивая ремень. – А ты  заработай эти денежки!
- Заработаю. А ты сам баню топи! И пороги своему начальству сам пеки! Бегаешь перед ними на цыпочках, а на матери зло срываешь. Смотри, что ты с ней сделал!
- Вон из дома, - сказал Валентин Ильич. – На панель! Как все!
 Он хлопнул с размаху дверцей шкафа и выбежал на веранду.
- Зачем скандалить? – заплакала мать. – Он же ради вас старается, работает.
- Работает. Послушай вон в народе что говорят. Продается он и нас продает.
- Время такое. Сейчас все такие…
- А потом другое будет время. Ему будущих внуков не стыдно?
- Мы копим… На свадьбы вам, на подарки. На старость тоже нужно. Копим… А как же? Вдруг работы не будет, вдруг здоровье подведет?.
- Вдруг деньги поменяют или вовсе отменят? Вдруг власть переменится и поедет папик в тюрьму? А внучков ваших каждый по деревне будет тыкать, мол, из козлиного ты рода, и тоже прохвостом будешь.
Надежда Сергеевна выпрямилась. Глаза ее мигом высохли и наполнились тяжелым, густым цветом.
- Ты что сейчас мне сказала, Полина? – спросила она ледяным голосом. – Откуда в тебе такое зло? Как смеешь ты отца козлом называть?! Я не позволю тебе этого! Какой бы он ни был, но он – твой отец и ты обязана его уважать!
- Послушай соседей, какой у меня отец. Они тебе расскажут.
- Он не виноват. Он представляет власть на местах, выполняет закон и волю руководства страны! Люди ничего не понимают, люди глупые, они всегда всем недовольны.
- Люди чуют все и узнают по плодам.  А плоды вон какие – разруха, смерть, мерзость запустения. Лучше бы, мам он выполнял волю свою, а не руководства.
 -Плетью обуха не перешибешь.
- Перешибешь. Он ведь агроном? Агроном. Вот и сажал бы картошку. А я бы на базаре продавала в свободное от учебы время.
- Отцу не диктуй! Не указывай! Хочешь, чтобы он на поле мучился, а другие на автомобилях катались?
- Мне не хочется, чтобы всякий смеялся над нашей семьей.  Мама, неужели ты не видишь, как он мелочен и смешен? А эта его железная коробочка, которую он по вечерам вытаскивает из-под матраца? Он хочет за эти фантики купить будущее?
- Какая коробочка? .. Ты видела?
- Из-под индийского чая. Ржавая уже. За которую вы продали будущее. И свое и наше.
- Когда ты видела? – забеспокоилась мать.
- Не забудьте перепрятать, чтобы я не украла. Спите на ней каждую ночь. Вот ваша святыня – железная банка с бумажками, а не живые люди. Люди вам – враги, они мешают  деньги  собирать!
- Полина! – воскликнула мать, -  Побойся Бога! Мы всегда тяжело жили. Только сейчас свобода пришла, нужда отпустила. Смогли вот холодильник новый купить и машину стиральную…
- Нужда отпустила? А что ж вы при той нужде всегда смеялись и песни пели? Почему ж нас целовали и баловали, зачем же всегда вместе на речку, в лес, в гости – пешком за тридевять земель к трижды неродным, а всегда вприпрыжку! Отчего ж вы, когда нужда эта отпустила – мертвыми стали, как тени бродите по дому? С кем я говорю-то сейчас? Кто ты?
 Полина вздрогнула и строго посмотрела на мать.
- У тебя пустые глаза, холодное лицо и чужой голос. Ты не моя мама.
 Мать криво и как-то недобро усмехнулась.
- А кто ж – твоя?
 Полина несколько раз хватила воздух губами и прошептала вдруг с отчаянием:
- - Я хочу к маме. Я хочу к моей маме.
 Инна Сергеевна испугалась. Боясь прикоснуться к дочери, она сказала неуверенно:
- Я же твоя мама.
- Нет, ты не моя…
Полина заплакала, протяжно, горестно, по-детски.
- А кто ж я? – оторопела Инна Сергеевна.
- Не знаю! – взвыла Полина в голос, - Я хочу к маме. У меня была другая мама. Ты – не моя!


- Да, без баб как-то скучно… Скучно у тебя тут, Валек.
- Семен Иванович, учту на будущее. Но у меня ведь семья. Неловко как-то это. Опять же, что люди скажут?
- Значит, следует построить баньку подальше от семьи.
- Ха-ха-ха, - послушно-натянуто заржало районное руководство, разместившееся на веранде за большим столом.
- У нас жены неправильно воспитаны, - пожаловался Семен Иванович, щуплый, востроносый, как щегол, мужичок, кутая свои плечики в белую простыню
- Женщина должна быть и другом, и боевым товарищем, и прислугой, и проституткой.
- Ха-ха-ха! - - грохнуло довольное начальство.
- Уж твоя-то Софья, с ее-то размерами, - засомневался Семен Иванович, - Ее ни в какую баню не запихнешь, не то что в автомобиль Как она у тебя на кровати-то помещается? Или на полу спите?
- Ха-ха-ха! – загоготало начальство, но с напряженным опасением за своих жен.
 Востроносый зло заострил и глаза, но послушно закивал, мол да, так и есть, на полу они с Софьей спят.
 Инна Сергеевна поднялась с крыльца и пошла к калитке.
- Инна! Пироги!
 Суматошный Валентин Ильич проскочил мимо нее, побежал к калитке, выглянул, строго посмотрел вглубь темной улицы и крепко захлопнул на засов.
- Пироги на столе, - бесцветно сказала Инна Сергеевна.
- Ну, так подай. А Сережа не приехал еще?
- Четыре раза сказала тебе, что они на рыбалке, будут утром.
- И Полина с ним?
- Нет.
- А где?
- Не знаю
- Понятно.
  Валентин Ильич еще раз пробуравил глазами глубину улицы и, судорожно вздохнув, побежал на веранду подавать гостям пироги. Инна Сергеевна смотрела ему вслед, долговязому, запеленованному до самых ушей в белую простыню на эту непривычную и потому неприличную для их деревенского сада смертельно-бледную бегущую статую.
  С веранды раздался нездоровый хохот. С каждой бутылкой водки он будет все развязнее и неприятнее, потом среди ночи кто-то рванется уезжать весь обиженный, кто-то завалится спать прямо на крыльце, остальные – где попало, включая и их с Валентином Ильичом супружеское ложе.
  Инна Сергеевна поежилась брезгливо и вышла из калитки.
  Ночь была тихой, теплой и мягкой, как бок их коровы Ричи, которую пришлось сдать на убой прошлым летом.
  Месяц хоть и был совсем тоненьким, но светил ярко, задорно, до густых теней. Небо было спокойным, мудрым и однорогим, тоже как любимая корова, другой рог которой отчего-то не вырос вовсе, хотя так  не бывает.
   Инна Сергеевна тревожно вздохнула, вспомнив, как смотрела на нее Рича туманными, понимающими и прощающими глазами, пока секретарша Валентина Ильича, вызванная на помощь, пыталась провести ее по досчатым мосткам на грузовик. Как потом покатились из спокойных Ричиных глаз слезы, как судорожно, словно перед смертью, дрогнуло несколько раз ее мощное тело, колыхнулось вымя, кормившее их столько лет. Рича протяжно, утробно промычала что-то долгое и горько-горькое, очень похожее на «мм-ма-ма» и стала мерно подниматься на машину.
- Идите домой, идите, - кричала с машины секретарша, а Инна Сергеевна, как завороженная, шла за своей коровой и тоже плакала от бессилия, жалости, стыда и еще отчего-то, чему названия нет. Никогда человек не сможет так же, как животное открыто и прямо смотреть в  живые глаза и плакать не от предчувствия близкой смерти, а оттого, что эти глаза тебя предали и останутся жить с такой своей бедой. И никогда никто не сумеет идти на смерть  такой вот, как Рича, спокойной, степенной поступью. Люди не знают о смерти то, что известно животным.
 Очнулась Инна Сергеевна от своих дум уже в конце улицы. Присела на пенек под тополями ожидать возвращения дочери.