Искушение хаосом

        ИСКУШЕНИЕ ХАОСОМ

                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

                ЛОВУШКА ДЛЯ ФАНТОМА

I

Молоденькая, белоснежная медсестра помогла ему осторожно перелезть с кровати в кресло-каталку и вывезла из реанимационной палаты. За неделю он так привык, к салатовым прыщеватым стенам и сероватой побелке потолка, что, казалось, покидает родной дом.
Пока кресло везли по больничному коридору до грузового лифта, он непрерывно вертел головой во все стороны, удивляясь количеству окружающей жизни. После семидневного, почти непрерывного одиночества несколько минут поездки из одной палаты в другую казались ему таким важным событием, что от нервного возбуждения странно напрягся и мелко завибрировал подбородок. Он испугался, что это заметит молоденькая медсестра Таня, но та здоровалась со всеми подряд и на бывшего пациента своей реанимации не обращала никакого внимания.
И вдруг это стало ему до слёз обидно. Больной понял, что не нужен уже никому, а ласковые сестрички, дежурившие через два дня на третий, теперь же забудут о нём и станут также ласково ухаживать за следующим, вернувшимся с того света. Он же, беспомощный, остался один на один со всем этим громадным, шумным и равнодушным миром.

Палата, куда поместили больного из реанимации, была просторным квадратным помещением на шесть коек. Ему досталось место у окна, вместо только что выписавшегося парня, который как раз прощался с обитателями палаты и одетый в городскую модную одежду казался загадочным инопланетным существом среди пижам, тренировочных костюмов пациентов и белых халатов медперсонала.
Потом он опять долго лежал в одиночестве - старожилы разбрелись кто куда: на процедуры, курить и в холл - смотреть телевизор. И снова туманная пустота сковала его мысли. Он слишком многого не помнил. Последние смутные воспоминания относились к шестнадцатилетнему возрасту, а тот, кого ему показали в зеркале, был, при всех натяжках и допущениях, никак не моложе тридцати пяти. Бесследно исчезли два десятка лет жизни. Врачи говорили о посттравматической ретроградной амнезии. Утешали, - мол, большая часть памяти со временем восстановится, но он краем глаза подглядел, как покачал головой, беседуя вполголоса с коллегами, осматривавший его профессор.
Из того немногого, в чём больной был полностью уверен, главным было - он - Виталий Петрович Бесшумов, 1960 года рождения, москвич, по национальности русский. Что толку -  это-то как раз ему могли и рассказать - в кармане куртки нашли паспорт. Медсестрички говорили, что его подобрал милицейский патруль, с разбитой головой, в проходном дворе, недалеко от метро “Сухаревская”. Но он не знал такой станции. Он вообще многого не знал о мире, в котором очнулся спустя двадцать лет. Сестрички же объясняли всё сбивчиво, пересыпая речь странными, вероятно модными ныне, словечками. Половину он не воспринимал. К тому же, кроме разбитой головы да проходного двора они ни о чём не имели понятия. Или не хотели говорить. В реанимацию посетителей не пускали, и Виталий подозревал, что главные неприятности впереди.
“Но почему обязательно неприятности? Может быть как раз наоборот? - вяло спорил он с самим собой, хотя чувствовал, что именно неприятности. - Неужели я один на этом свете - ведь мог хоть кто-то, по-крайности, знак подать!”



II

- Ну, давай знакомится, новенький! - из оцепенения Бесшумова вывел доброжелательный бас. Бас принадлежал сухощавому высокому мужчине, лет под пятьдесят. - Николай!
- Виталий!
- Как попал сюда? - задал тривиальный вопрос пациентов “травмы” Николай.
- Ничего не помню. Но говорят, по голове стукнули!
- А! Это у нас запросто! Отморозки грёбаные! - Николай браво ругнулся. - И много взяли?
- Чего взяли? - Бесшумов не сразу понял. - А, денег что ли?
- Ну!
- Не знаю! Я ведь не помню ничего - амнезия!
- Что - и сколько денег было в кармане, не помнишь? – наверное, Николай был несколько закомплексован, на финансовом вопросе. – Ну, ты, брат, даёшь!
- Я последние двадцать лет не помню! - сказал Виталий, чтобы поставить все точки над “и”.
- Ишь, ты! Ну, извини! - наверно он всё-таки был неплохим мужиком - присел на край кровати Бесшумова, и слегка помял ему плечо. - А я вот - дверью входной в лоб получил! Сынишка в школу торопился!
- Что ж у вас дверь наружу открывается, что ли? - удивился Бесшумов.
- А у нас их две! Такая и металлическая! Одна внутрь - ну обычная! А металлическая наружу. Вот ей и получил по мозгам! Ключи, понимаешь, долго искал, мать их!
Глядя на серьёзное лицо Николая при этих словах, Виталий не мог сдержать улыбку. Заметив её, тот не обиделся, а сам сначала заулыбался, а потом весело громко захохотал.
“Нет, точно хороший мужик!”  - понял Бесшумов.
Стали подтягиваться остальные обитатели палаты. Подходили, знакомились.
- Александр! - невысокий, полноватый, неопределённого возраста.
- Костя! - лет тридцати, очкарик, похож на научного сотрудника.
- Володя! - тоже нестарый парень, но с больно уж брезгливым выражением на лице.
Последним подошёл дед. Породистый дед. Седые длинные волосы были тщательно расчёсаны. Породу подчёркивали густые, сросшиеся над переносицей, брови. Дед был гладко выбрит. Нос венчали массивные роговые очки.
- Викентий Вениаминович! - и с усмешкой добавил. - По трудности произношения имени-отчества здесь все меня называют просто - Дед! Можете и Вы!
Бесшумов больше не чувствовал себя одиноким.
Костя и Александр завалились на кровати с книгами. Обложка Костиной книжки была блестящая и яркая. Бесшумов раньше таких книг, на русском языке, не видел. Книга Александра была обёрнута белой бумагой.
Брезгливый долго рылся в тумбочке, наконец, что-то достал оттуда и быстро вышел из палаты.
- Дед! Не сгонять ли нам партийку? - громыхнув шахматной доской, спросил Николай.
- Что ж, давай, Коля, расставляй! - Дед сел к столу.
Бесшумов, с интересом, следил за игрой. Шахматы были ниточкой связывавшей его с этим миром - он умел в них играть с детства, хоть и не очень хорошо.
Они играли минут пятнадцать. Наконец Николай крякнул, положил своего короля, поперёк доски, и сказал:
- Нет, ну ты, Дед, гроссмейстер! Хоть бы раз ничью сделать! - доставая сигареты, поднялся из-за стола и посмотрел на Бесшумова. - Может ты, Виталик? Не хочешь?
“А почему бы нет? - подумал Бесшумов, осторожно спуская ноги. - Всё развлечение”.
- Да ты лежи, лежи! Мы сейчас стол передвинем! - махнул рукой Николай.
Стол быстро приставили к бесшумовской койке, расставили фигуры, Дед зажал по пешке в каждой руке. Виталию выпало играть чёрными.

Партия развивалась стремительно. Предложив королевский гамбит, Дед не успокоился  и пожертвовал ещё одну пешку. Таким образом, было разыграно одно из самых авантюрных шахматных начал - гамбит Муцио*. Но эта авантюра имеет шанс на успех лишь при значительной разнице игроков в классе. Точная защита чёрных, и белым, с их разорванным королевским флангом, осталось только позорно капитулировать.
- План “Барбаросса” опять провалился в снегах России! - прожигая Бесшумова взглядом из-под своих мощных очков, угрюмо пошутил Викентий Вениаминович. – Однако, Вы очень недурно играете, молодой человек! Давайте ещё одну?
Бесшумов, молча, кивнул. Он был сверх меры удивлён своим умением играть в шахматы. Мало того, что ему не составило труда разгромить такого сильного шахматиста, как Дед, он ещё и знал все эти дебютные варианты досконально, а не только по названиям.
Во второй партии, стараясь быть вежливым, уже Виталий разыграл романтичный северный гамбит**, очень модный на рубеже IXX - XX веков. И опять Дед полоснул Бесшумова острым взглядом, блеснув линзами. Партия развивалась под диктовку Бесшумова. На шестнадцатом ходу он пошёл на обоюдоострые осложнения. На двадцать пятом пожертвовал ферзя и проведя красивую комбинацию эффектно завершил партию в свою пользу. Викентий Вениаминович снова блеснул очками, улыбнулся и пожал Бесшумову руку.
- Да, Виталий, порадовали старика! Давно не получал такого удовольствия! - казалось он был искренен.
- Да-а! - протянул, потирая шею, давно покуривший Николай.
- Что, неужели Деда обыграли? - приподнялся на своей постели Костя. – Ну, ни хрена себе! Берегись, Виталий! Он тебе этого просто так не забудет!  - добавил он с каким-то странным смешком.
Виталий и сам был поражён успехом. Но ещё более его удивляло, что такой мастер (он это почувствовал в ходе игры) покорно повторил все ошибки Молина, в хрестоматийной партии против Алёхина.
В этот момент крикнули ужинать. Больные засуетились, загремели посудой и поспешно покинули палату. Бесшумову ужин  приносили.

III

После вечерних процедур Николай и Костя организовали чай. Бесшумов обратил внимание, что кипятильник самодельный, где нагревательным элементом служит сломанное бритвенное лезвие, и какое-то тихое приятное чувство коснулось его опустошённого сознания. Впрочем, сразу же и угасло. Чай пили все, кроме Брезгливого, который, глотнув минералки, сразу залёг и отвернулся к стене.
В десять потушили свет, но после чаепития спать здесь явно не собирались. Как и  ожидал Бесшумов ночной разговор начал Николай.
- Что, Дед, макнуло тебя сегодня молодое поколение!?
- Угу... Макнуло... Так то - шахматы... Игра... Вы в жизни разберитесь!
“Видимо у них продолжается какой-то застарелый диспут на тему отцов и детей, - понял Виталий, и вдруг ему стало безотчётно скучно. - Поговорили бы лучше о чём-нибудь насущном, злободневном. Не самому же мне с вопросами лезть! Мол - “Какое у нас нынче тысячелетье на дворе?”... Неохота, идиотом выглядеть!”
______
* Гамбит Муцио - 1. e4 e5 2. f4 ef 3. g3 ...
**Северный гамбит 1.e4 e5 2.d4 ed 3. c3 ...

4
- Что - и разберёмся, постепенно! Вы, - вон, семьдесят лет всё запутывали - сразу не развяжешь!
- Напутали-то, вестимо, многовато, и я здесь никаких скидок на трудные времена не принимаю. Но, несмотря ни на что, сохранили главное - пусть для вас это и звучит банально - любовь к Родине! - Дед закашлялся.
- Странная у вас любовь была, - подал голос из угла палаты Александр. - Так кухарку, разве что, барин любит! Приготовь, накрой, убери и иди спать в свой чулан!
- Во-во! А-то - любовь у них! - поддакнул Николай.
- Не о том разговор! Вы про власть, а я о простом человеке! - Дед говорил спокойно, но Бесшумов почувствовал, как напрягся, окостенел его голос. - У простого человека была эта любовь! Власть - что власть? Разве в ней дело?
- А в чём дело-то, в чём?! - опять злобно заговорил Александр. - В том чтобы петь аллилуйя великому и непогрешимому, сидя в дерьме по уши? Или чтобы с голым задом в космос летать! Ах, мы первые! А как только первые нормальные люди стали жить по-человечески - так вы, большевики, в крик: “Разворовали, разграбили, предатели, нет идеалов!”...
- Ну, во-первых: я лично к большевикам никакого отношения никогда не имел! Во-вторых:  разграбили - это факт непреложный! - Дед, похоже, улыбался в темноте. - Саша, вот Вы, как это сейчас говорят, предприниматель, - вспомните сколько раз Вам приходилось идти на сделку со своей совестью, пусть и по пустякам?... Молчите?
- Любовь, патриотизм, неподкупность... Это всё конечно прекрасно... Но кого любить-то? Какую такую Родину? Где она?... Я - кандидат наук. У меня куча статей, десятки авторских. Мои разработки на всесоюзных выставках первые места занимали! И что?  Хожу по улицам с банкой и кисточкой и клею объявления! - это Костя приподнялся на постели. - Я что - не заслужил нормальной жизни?! Всякое тупое дерьмо наверх повылезало и давит, душит! А откуда повылезало? Да из нашего народа - богоносца! Вскормленного грудью нашей святой Руси! Я что - всё это любить должен!?
- Политика - грязь, говно наверх всплыло, а мы-то на самом дне все по уши в дерьме сидим! Антиномия постсоциалистического общества... - внезапно вклинился в спор Брезгливый.
Общество от неожиданности на минуту примолкло.
При слове антиномия что-то опять призывно зашуршало в пустой голове Бесшумова. Этот шорох наложился на общий фон беспокойства, вызванного только что услышанным. Темнота палаты, скрывающая лица спорящих, ещё более усиливала ощущение чего-то нереального и опасного. Он уже понял -  произошло нечто странное, бесповоротное и пакостное. - “Постсоциалистическое - значит не социалистическое уже... Вот, чёрт!”
Первым пришёл в себя, по-видимому, Дед. Он хрипло, но негромко, по-старчески хихикал. Потом пробормотал:
- Антиномия, говоришь! Парадокс! Да, нет! Никакого противоречия - обычная физика. Взболтали взвесь. То, что было на дне, распределилось по всему объёму. Теперь жди, пока снова осядет.
- Доколе ждать? Скоро повымрем все, на хрен, - буркнул Николай.
- Не пойму я вас ребята. Советскую власть вы хаете, демократию, на чём свет стоит, клянёте. Коммунисты, мол, и геноцид своего народа устроили и страну довели до ручки; нынешние - державу продали, унижают вас - таких талантливых и честных. Так какого рожна вам надо? - Дед сделал паузу. - Чтобы власть в ножки кланялась за вашу честность? Чтобы за каждый чих на благо своей страны славословия пели? Прижизненной благодарности? А вы-то сами часто говорите спасибо? Хотя бы жене - за то, что обед вам приготовила, ась? ... Спите лучше! Толку от нашей болтовни всё равно никакой. А недовольство народа своим правительством дело обычное и непреходящее. Может только это ещё и указывает на то, что мы живы...
Палата заскрипела кроватями, завздыхала простынями и одеялами и затихла до утра.
“Нет, бред какой-то... С этим  надо разбираться...” – засыпая, думал Бесшумов.

На следующее утро, сразу после завтрака, к Виталию пришли из милиции. Молоденький милиционер был вежлив, прыщав, немного неловок в поведении и заметно торопился исчезнуть из больничных покоев. Все вопросы моментально разбились о бесшумовскую амнезию. Милиционер уже застегнул тоненькую чёрную папочку с протоколом допроса, когда больной сам обратился к нему:
- Скажите, ведь я даже не знаю, где живу, где работаю, - что мне теперь делать?
- Выздоравливать! - у стража порядка нервно дёрнулась щека. - Когда поправитесь, Вам всё расскажут и объяснят! До свидания!
- Всего хорошего! - осторожно попрощался Бесшумов.
Явление милиции не внесло ясности в его положение. Информации о своей личности было по-прежнему - кот наплакал. Он долго рассматривал прямоугольный кусок серого неба над подоконником, как будто это себялюбивое, равнодушное пространство могло чем-нибудь помочь человеку, потерявшему двадцатилетний кусок своей души.
“Кто я?  - в который раз задавал вопрос онемевшей памяти Виталий. - Почему я так играю в шахматы? Почему некоторые слова так действуют на моё настроение? Почему, наконец, никто не приходит навестить больного? У милиции особого интереса не вызываю. Ну, это-то - слава Богу! Дубиной по голове, как говорит Коля, - теперь у нас запросто! Сопоставим факты...” - приготовился к логическим размышлениям Бесшумов и вдруг провалился в сон. Нет, не заснул, а именно провалился, сквозь такое же серое, сырое и холодное, как небо над подоконником, пространство.

IV

Холодная стена каземата была склизкой от подземной влаги. Виталий, обдирая язык о кирпичную кладку, пытался добыть для пересохшего рта хотя бы каплю жидкости. Он уже более суток провёл здесь, в коридорах внешнего вала северо-восточной части крепости. Позавчера ночью старший лейтенант Бесшумов, как ему почудилось, последний раз слышал треск пулемёта Дегтярёва из западной “подковы”. Потом раздалось несколько взрывов и неизвестный пулемётчик замолк навсегда.
Счёт дням осады он потерял уже давно. Чудом выбравшийся из-под земляной массы осевшего вала, Виталий  помнил только, что бомбёжка гитлеровцами Северной части Брестской цитадели началась 29 июня, ровно спустя неделю, после начала войны. Сколько он пролежал оглушённый, под землёй и обломками - час, сутки или больше, - Бесшумов понятия не имел. Но казалось, что в живых здесь остался он один. Убитые, вероятнее всего, были погребены под развалинами. Оставшиеся в живых, раненные, контуженные, наверняка, оказались в плену.
Первые часы, после “воскрешения”, Виталий неподвижно и обречённо просидел в углу внутривалового каземата, в котором его и застиг обвал, от разрыва 500-килограмовой бомбы, упавшей рядом с Кобринскими воротами. И только когда вдали, наверху, со стороны Северо-западных укреплений скупыми очередями несколько раз огрызнулся пулемёт Дегтярёва, Бесшумов снова обрёл способность разумно оценивать происходящее вокруг. Он проверил оружие: командирский “ТТ” с полной обоймой и семь гранат. Не густо.
Рывками возвращалась память.
Виталий вспомнил, что в ночь 22 июня началась война с Германией. Он вспомнил, что  в хаосе первых суток, в результате последовавшего за массированной артподготовкой  наступления немецких автоматчиков, судорожные попытки сопротивления небольшого разрозненного гарнизона, насчитывающего не более двух полков пехоты, практически лишённого комсостава в воскресное утро, были полностью задавлены  числом и огневой мощью.
Он смутно вспомнил себя, бездумно мчащимся по мосту через Мухавец к своей роте, под сплошным огнём немецких пулемётов. Рядом, то и дело, нелепо взмахивая руками,  падали бегущие вместе с ним офицеры. Дальше всё смешалось в голове Виталия. Непрерывная стрельба, разрывы снарядов и  гранат. Танки, подбитые прямой наводкой, чёрный дым, гарь, крики раненых и смерть, смерть, повсюду смерть...
Теперь он знал - крепость в кольце. Может быть, в живых и остался кто-то ещё, но, как и он,  также жалок и беспомощен, хочет жить и надеется, что Бог спасёт - не может не спасти именно его неповторимую, бессмертную душу. Кто не умирал - никогда до конца не верит в неизбежность собственной смерти. А он-то сам, старлей Бесшумов - верил ли?
После последних выстрелов советского пулемётчика, которые возможно были лишь плодом его воображения, он более суток просидел в углу тёмного каземата, пытаясь собраться с силами и преодолеть чувство равнодушного, расслабляющего волю отчаяния. Монотонно болела голова. Нет, скорее противно ныла, словно зудела изнутри черепа. Ни одной законченной, полезной мысли - лишь взрывы, очереди, осыпающиеся стены, дикие крики и вой, переходящий в звериный скулёж. Может, это и есть героизм? Если так - то его исподнее, кровавая изнанка. И чтобы вывернуть всё это обезумевшее от ужаса, орущее, животное на лицевую сторону доблести и патриотизма потребуются многие мирные годы. Наконец, после многочасового полузабытья, голод, дремавший во время иступлённых боёв, и особенно жажда всколыхнули в его организме инстинкт выживания.
Нужно было выбираться из крепости. И выбираться на северо-запад, в Беловежскую пущу. При мысли о Беловежской пуще у него внезапно появилось какое-то неосознанное злобное чувство. Почему? Что может быть связано у Виталия Бесшумова с лесами Белоруссии? Не время, ох, не время и не место восполнять пробелы контуженой памяти!
Он выполз из каземата в коридор, который тянулся внутрь вала. Осторожно, цепляясь пальцами за неровности стены, поднялся на ноги. Медленно, ощупывая ладонью  осклизлую кирпичную кладку,  стал пробирался в полной темноте, предположительно, по направлению к выходу. Бесшумов был так слаб, что реально ощущал сопротивление непроглядного плотного мрака каждым осторожным, болезненным движением своего истерзанного тела. Порой ему начинало казаться, что коридор бесконечен или, что он сделал круг, и опять находится в исходной точке. Виталий с трудом отгонял эти навязчивые мысли. Рассудком он понимал:  всё время, двигаясь в подземном туннеле на запад, обязательно упрёшься в Главные ворота. Выход-то там есть, но наверняка охраняется немцами. Значит, вылезать на поверхность надо раньше - но никак не мог вспомнить, есть ли на пути промежуточный угловой каземат с люком.
Наконец его пальцы нащупали корявое прямоугольное окончание стены. Он приостановился, глубоко вдохнул чёрного подземного воздуха, достал “ТТ” и,  насколько смог резко, свернул за угол. Узкий каземат, едва освещённый мертвенным лунным светом сквозь две амбразуры, был пуст. Бесшумов облегчённо выдохнул. Он огляделся. За его спиной бездонно-чёрным прямоугольником на иссиня-фиолетовом фоне стены тревожно манила к себе спасительная маленькая дверь.
Долго заворожено смотрел на неё. Осторожно подошёл. Виталию даже мнилось, что он ступает на цыпочках, хотя битый кирпич хрипло и ворчливо причитал под его сапогами. Но Бесшумов не мог этого знать. Старлей был почти глух. И поэтому, не слыша ни звука снаружи, он, наконец, решил чуть приоткрыть дверь. После лёгкого нажима ладонью  она не сдвинулась с места. Виталий надавил сильнее - тот же результат. Тогда он навалился всем телом. Дверь не шелохнулась. Его захлестнуло яростное отчаяние. С трудом удержавшись, чтобы не забарабанить по ней кулаками, Виталий прижался лбом к шершавой стене каземата и тихо подвывая, застонал.
 И тут чья-то,  словно из стены выросшая худая рука властно легла на его плечо. Бесшумов никогда ещё не испытывал подобного парализующего ужаса.
- Больной, больной! Проснитесь! Укольчик! - теребила его медсестра.

V

Ноябрьские серые дни шаркали по больничным коридорам. Пахнущие лекарствами, несвежими простынями и халатами медсестёр больничные ночи сопели, кряхтели и ворочались в тёмных палатах. Прошло ещё две недели. Бесшумов быстро выздоравливал. Исчезли головные боли. Уже пять дней как он начал нормально, без посторонней помощи ходить, опираясь лишь на палочку. Только память не возвращалась к Виталию Бесшумову. Он всё ещё осознавал себя пятнадцатилетним подростком-сиротой, заканчивавшим школу, и не ожидавшим никаких грядущих социальных перемен, способных как-то отразится на его личной судьбе,  заранее предопределённой, словно неизменный трамвайный маршрут, затерянный во властном и незыблемом спокойствии сонного извечного города.
После визита милиционера больше никто к Бесшумову не приходил. Но и это перестало его волновать. Равнодушное оцепенение - так наиболее точно можно определить душевное состояние лишённого половины пережитых страстей, надежд и страданий человека.
Только сны тревожили рассудок взрослого ребёнка. Вернее один и тот же странный тягучий кошмар, повторяющийся с неизменным постоянством из ночи в ночь. Брестская крепость, подземный лабиринт туннелей и заваленная снаружи дверь залитого фиолетовым мутным светом узкого каземата. И неизбывное, неясное ощущение потери чего-то чрезвычайно важного или совершения какой-то постыдной ошибки.
Выписались  Костя, Александр и Брезгливый. Предприниматель оставил Виталию свою визитку и предложил звонить, если будут сложности. Костя улыбнулся и пожал руку. Брезгливый обошёлся общим кивком из дверей палаты. На их место сразу поступили новые больные - все с черепно-мозговыми травмами. Видимо, бейсбольная бита и монтировка становились модным оружием в городе Москве.
Дед и Николай тоже готовились к выписке. Незадолго до этого Викентий Вениаминович подошёл, к стоящему у окна Бесшумову.
- Не помешаю? - задал он странный вопрос человеку, следящему отсутствующим взглядом за ленивым обречённым ниспадением крупных снежных хлопьев на жадную чёрную землю над больничной теплотрассой.
- Ну что Вы, Викентий Вениаминович! Я так - скучаю...- на самом деле в этот момент Бесшумов напряжённо и угрюмо пытался склеить свою, день за днём, расползающуюся личность. То, что он узнавал из ежевечерних разговоров больных, казалось фантасмагорическим бредом, вызванным болезненными нарушениями психики, после удара по голове. Но  полученные в последние дни подтверждения с телеэкрана ошеломили и привели его в состояние изумления, близкое к полной прострации и эмоциональному ступору. Он прямо-таки физиологически ощущал внутреннее торможение в своём сознании, казалось, слышал треск рвущихся между участками коры головного мозга логически-смысловых связей, тело становилось непослушным и вялым. В тоже время, некий второй, потайной Бесшумов, будто, злорадно хихикал и, потирая руки, бегал взад-вперёд внутри черепной коробки.
У первого Бесшумова даже зарождались подозрения, что их общее сознание не только хранит под развалинами всю информацию, о произошедшем и в мире, и в личной судьбе, за последние годы, но и знает гораздо больше, владеет некой сокровенной тайной, о своих взаимоотношениях с перевёрнутой действительностью. И, потом, настораживало, что, сильнее всего, ошарашили его рассудок - не конец окончательно построенного социализма, не путчи и пальба из танков по своему парламенту, не война на Кавказе и Приднестровье и взрывы жилых домов в Москве, - всё это, несмотря на очевидную трагическую реальность, напоминало фильмы-катастрофы и романы Уэллса на тему гибели миров, - а смерть казавшегося символом непреложности, некой параметрической константой устойчивости жизни, дорогого Леонида Ильича и, неукладывающийся в голове, распад единого и нерушимого СССР.
“Любой Кощей Бессмертный пришпилен к вечности всего лишь иголкой!” - ехидно шипел из угла черепа  второй Бесшумов.
- Виталий завтра меня выписывают. И вот что хотел бы Вам сказать, - Дед, словно замялся, но Бесшумов уже успел хорошо изучить его манеру вести разговор и понял  - пауза искусственная - риторический приём хитрого старикана, интригующий собеседника. - Извините меня, но я обратил внимание, что Вас никто не навестил за две недели. У меня создалось ощущение - Вы, очевидно, очень замкнутый и одинокий человек. С Вашей амнезией, шутка ли сказать - двадцать лет, да в наше сумасшедшее время, адаптироваться в сегодняшней жизни будет если и возможно, то бесконечно тяжело. У меня под Москвой небольшой участок с зимним домом, где я время от времени занимаюсь своими научными исследованиями. Вроде личной лаборатории. Там есть один сторож. Но мне нужен второй, на подмену... - Викентий Вениаминович опять сделал паузу и внимательно, поверх очков, посмотрел на профиль безмолвствующего Виталия.
- Нет, я понял, вы, по-видимому, человек образованный. Придёте домой, и там обнаружится диплом, а то и два, о высшем образовании. Может быть и ещё что-нибудь. Но неизвестно, как оно в дальнейшем сложится, и если будет невмоготу... На первое время место сторожа, да не сомневайтесь, с вполне приличной оплатой, не самый последний вариант... Я оставлю свои координаты. Подумайте!
Дед, не дожидаясь ответа, повернулся и отошёл в сторону.
“Что он всё вокруг меня кружит, как ворон над падалью? Себе на уме старичок, однако! - равнодушно прокомментировал предложение Деда рассудок Бесшумова. - И надо завтра поговорить с зав. отделением неврологии, после обхода...”

Бесшумов осторожно приоткрыл дверь в ординаторскую. Импозантный, холёный пятидесятилетний профессор всё еще что-то вещал в окружении студентов и студенток в белых халатах. Спустя четверть часа взгляд заведующего скользнул по фигуре Виталия, скромно подпирающего дверной косяк.
- Да, да, больной, Вы, кажется, хотели со мной поговорить! Сейчас я освобожусь! Минутку! Пройдите пока к моему кабинету!
Ещё четверть часа Бесшумов подпирал стену у двери с табличкой - “Заведущий отделением неврологии профессор И. С. Протопович”. Наконец, быстрым уверенным шагом чрезвычайно занятого самоуверенного человека подошёл хозяин кабинета и властным жестом резко выкинутой  руки пригласил зайти Виталия.
- Ну-с, что Вас беспокоит? - спросил он, не глядя, на оставшегося стоять напротив Бесшумова, и перебирая на столе бумаги.
- Хотелось бы узнать - есть ли шансы на возвращение памяти... - у Виталия было много вопросов, но он уже понял, что это светило медицины постарается ограничиться общими фразами и поскорее отделаться от назойливого пациента. Но всёже добавил. - И потом ночные кошмары...
- Неожиданно профессор И. С. Протопович вздёрнул на него голову, мгновенно оторвавшись от своих бумаг.
- Какие кошмары? Ну-ка, ну-ка, расскажите подробнее.
Виталий смутился.
- Да снится каждый раз одно и то же. Почему-то Брестская крепость, начало войны, подземный туннель и запертая дверь наружу. И как будто я не могу вспомнить что-то очень важное...
- Я конечно не Зигмунд Фрейд, чтобы разгадать полностью сокровенный смысл ваших сновидений. Но то, что Вы, на уровне ассоциаций чувственно-образной памяти, пытаетесь восстановить временные связи между своими представлениями - это очень хорошо. Обнадёживает, - И.С. Протопович врачебно-ласково посмотрел на больного. - Думаю постепенно, с течением времени, репродукция, экфория энграмм*, придёт в норму, и единство памяти с восприятием стабилизирует процессы узнавания, - профессор ещё долго говорил о свойствах памяти, как форме человеческого сознания, явно красуясь собой и пересыпая речь многочисленными медицинскими терминами. По окончании десятиминутного монолога он подытожил:
- Больше гуляйте на свежем воздухе, не перегружайте себя информацией и ни в коем случае не употребляйте алкоголя.
- Спасибо! До свидания! - попрощался Виталий и, выйдя из профессорского кабинета, хмыкнул себе под нос:
- Похоже, я всё это, и без еиной консультации,  знал! Не пей, не кури, дыши ровно - не пройдёт и ста лет, как забудешь, чем болел! Прямо Авиценна, мать твою!

VI

Ещё через две недели Виталия выпустили из больницы. Лечащий врач - молодой пижон с мобильником, оттопыривающим  нагрудный карман халата, отдал ему паспорт и копию выписки, буркнул неразборчивую шутку на счёт того, что дырявая крыша лучше съехавшей, а на вопрос Бесшумова о больничном листе в случае, если таковой понадобится, уже уходя по коридору, бросил через плечо:
- Заходите, когда вспомните место работы, оформим...
Дежурная медсестра принесла Виталию одежду, в которой его нашли в подворотне. Кровь была замыта, но донельзя мятая, в тёмных пятнах от песка и глины, она привела Бесшумова в замешательство. Он усомнился в возможности выйти на городскую улицу в таком виде. Однако молодой парень из новеньких успокоил:
- Ничё! Счас, и не так ходят! Лохам по фигу, а крутые  - на тачках! Не бзди, в крайнем случае, за бомжа примут! А то, в натуре, бомбилу тормозни - бабки-то есть? Куда пилить-то?
На своё удивление Виталий понял всё, что произнёсло дитё расцвета гласности. Деньги, вместе со своими адресом и телефоном, ему оставил предусмотрительный Дед. Бесшумов заглянул в паспорт:
- 11-я Парковая, - сказал он.
- За две сотни довезут! - прокомментировал парень.

Омерзительная мокрая взвесь ноябрьского дождя и, поднимающихся из под колёс машин, мельчайших вонючих брызг насквозь пропитала одежду Бесшумова,  за те полчаса, в течение которых, он тщетно пытался поймать такси, на пересечении проспекта Мира  и Садового кольца. Прошло первое ощущение нереальности окружающего пространства, боязнь столкновения с пешеходами и чувство беспомощности от подавляющего волю к любому  движению, непрерывного, спрессованного в единую пеструю ленту потока свирепых, агрессивных, непривычных автомобилей.
_________
* энграммы - следы, оставляемые понятиями и представлениями в мозгу человека; экфория энграмм - воспроизведение этих следов из памяти в поле ясного сознания.

8
Он уже со страхом начал подумывать, как ему перебраться на противоположною сторону этой злобной, опасной, механической реки; туда, где за приземистым парапетом притаился спасительный подземный переход, выводящий прямо к метро, как рядом с ним резко затормозила тёмно-синяя “Вольво”. Открылась передняя дверь и водитель иномарки, громадный лысый парень , равнодушно задал вопрос:
- Виталий Бесшумов?
- Да...
- Садись! - когда Виталий, пожав плечами,  сел  на переднее сидение, рядом с шофёром, тот, заметив замешательство пассажира, добавил. - Привет от Викентия Вениаминовича! - и угрюмо замолчал, видимо считая сказанного полностью достаточным, для прояснения ситуации.
Машина шустро миновала проспект Мира, перепорхнула через Рижскую эстакаду и только, когда они, попетляв по каким-то узким переулкам, вылетели на Электрозаводский мост, зачарованно смотрящий  на пролетающий мимо неузнаваемый город, Бесшумов сообразил, что не говорил шофёру “Вольво” своего адреса.
- Вы что – знаете, где я живу? Или мы едем ещё куда-то? - осторожно спросил Виталий.
- Не знаю где Вы живёте. Но Викентий Вениаминович дал мне адрес; 11-я Парковая, дом 41 и просил Вас доставить по нему, из Склифа, - лысый сморщил морщины на лбу в некое подобие восточного иероглифа и, хрюкнув носом, скептически дополнил сказанное, - в целости и сохранности. Извини, приятель, припозднился чуток - пробки...
“Какая забота, чёрт возьми! Видать что-то очень нужно Дедушке, от меня убогого! И что-то больно Вы информированы, о моей скромной персоне, Викентий Вениамиович! - у Бесшумова, прямо-таки, горел язык от желания порасспрашивать лысого водителя, о сути происходящего, но он понимал, что это и бесполезно и неумно. - Пусть пока всё идёт, как идёт. Брякнешь, ещё, какую-нибудь глупость. Будет день - будет пища...”

Лысый проводил Виталия до двери подъезда и передал ему пухлый полиэтиленовый пакет, на котором под огромным английским “SHOP”, по-русски, мелкими буквами, следовала надпись “оплачено”. Пакет, надо думать, был от Деда.
- Давай ключи! - неожиданно сказал громила.
- Зачем? - не понял Бесшумов.
- Подъезд открыть! - пожал парень плечами.
Он взял у Виталия увесистую связку ключей, выделил из неё чёрный брелок и прислонил к устройству кодового замка. Дверь пискнула и приоткрылась.
- Понял?
Смущённый Бесшумов, молча, кивнул.
- Да, Викентий Вениаминович просил обязательно позвонить, когда придёшь в себя! - на прощанье сказал парень. - Бывай!
Бесшумов поднялся на первый этаж, к лифтам.
“Семь квартир на этаже. У меня 61. Значит девятый этаж, - вычислил он. Поднимаясь на лифте, внимательно посмотрел на внушающий уважение комплект из десятка ключей. - Однако! Ладно, разберёмся по ходу дела”.
Для начала, ему пришлось разбираться на лестничной площадке, у тамбура, слегка ошарашившего его запертой металлической дверью.
“Надеюсь, за ней нет баррикады с повстанцами!” - проворчал он, когда после нескольких неудачных попыток замок, наконец, открылся.
Когда вполне миролюбиво, даже как бы приветливо, щелкнула за спиной обычная дверь, в обычную московскую малогабаритку, Виталий, от неожиданности, зажмурился. Нет, ничего поразительного он не увидел. Как раз наоборот. Бесшумов узнал эту квартиру. Он переехал сюда, вместе со своими родителями, за несколько дней до того, как неуправляемый милицейский “Жигуль” врезался в поток, переходящих перекрёсток пешеходов. Из всей семьи выжил один шестнадцатилетний юноша. Из-за своей нынешней амнезии, он не помнил, что жил  здесь потом - сразу после больницы его забрали к себе оформившие опекунство родственники, - но квартира его узнала.
И тогда,  двадцать лет назад, у него тоже стёрлась память, о последних днях жизни, пред катастрофой. Теперь же новая амнезия, видимо, уничтожила прежнюю. Было о чём задуматься Виталию Бесшумову, вспоминая новые факты своей судьбы и, словно археолог, исследуя артефакты  жизни незнакомого “я”, опустевшую нишу существования которого, он теперь был обречён занять.

VII

В окне первого этажа двухэтажного кирпичного дома, на самой окраине подмосковного дачного посёлка, сразу за Мытищами, где некогда выделялись участки старым большевикам, густым электрическим светом набухли красные шторы. В комнате за массивным круглым столом ещё довоенного времени, под ярко-красным абажуром той же эпохи, сидели двое. На столе стоуновские, с крупными фигурами старой работы, шахматы. Скучнейший ладейный эндшпиль.
- Значит, Вы считаете, что такое вмешательство в личную жизнь, как корректировка памяти, в данном случае неизбежно? - задумчиво, взявшись длинными костлявыми пальцами за одну из своих пешек, спросил крупный породистый старец. Он медленно передвинул пешку на одно поле, поправил на переносице дужку роговых очков, несколько раз провёл ладонью, приглаживая на затылке длинные седые волосы, и внимательно посмотрел на партнёра, из-под сросшихся на переносице густых бровей.
- И неизбежно, и необходимо! Та информация, которой, пока ещё не подозревая о том, обладает такой монстр, не должна дойти до верхов, пока не будет нами отредактирована. Иначе вся наша работа здесь - коту в задницу! - второй, неопределённого возраста, - в зависимости, от выражения узкого скуластого лица, ему с равным успехом можно было дать и тридцать, и пятьдесят, - казался явно раздражённым сомнениями старца.
- Под хвост, Экселенц, под хвост! Если Вы так боитесь фиаско, то могли, хотя бы, точно запомнить местные поговорки. Кстати, чем это ваши варвары его по голове тюкнули? Бейсбольной битой? Ну-ну! Вы слишком долго занимались Америкой, мой дорогой друг! На Руси испокон веку самое популярное тюкало - обух. Правда, после победы пролетариата, его всё чаще стали заменять разводной ключ или, завёрнутая в газетную передовицу, водопроводная труба, - старик покачал головой.-  А какие потери? И это в ситуации, когда его, в течение одного десятилетия, бросаемого из одного социально-политического катаклизма в другой, только-только начинающего стабилизироваться в сегодняшнем хаосе, ждали во всеоружии и так тщательно готовились к захвату.  Интересно, чтобы от вас осталось, если бы он умудрился пару раз вдохнуть полную грудь местного воздуха. А? Хорошо ещё, что всё так закончилось. Успели-таки исчезнуть твои “профи”. Только без добычи. Теперь придётся мне ломать комедию, чтобы после Склифа, этого “монстра” обхаживать. И сейчас брать нельзя! Прощупал я в больнице его сознание - блокировка на блокировке, не подступишься. Пусть сам немного раскачает репродуктивную функцию! Ну а как, действительно, такой уникум всё вспомнит сразу и поймёт, кто стоит за нападением? Ему палец, в рот, не клади! Запомни, кстати! А то скажешь, ещё, пошлость какую прилюдно!
- Вы уж постарайтесь, Вий дробь три! Ох, простите, Викентий Вениаминович! Вы же просили!... А почему они трубу в передовицу заворачивают?
- Традиция! Родилась в годы, когда только сумасшедший мог снимать отпечатки пальцев с портретов партийных вождей, - Вий дробь три тихо засмеялся. - Шучу! Но Вам, Эксцеленц, лучше побыстрее испариться, из такой загадочной, даже в этом вывернутом наизнанку состоянии, страны.
- Вы тоже не всегда безгрешны, Викентий! Что сталось с тем хвалёным эмбриончиком, который вы, с Вием-матрицей, ему, тогда, так заботливо имплантировали? Использовал для усиления своих, и без того,  колоссальных возможностей. Упоил своей любимой “Гжелкой”, до белого горения, и был таков! От вашего шедевра, один наш маячок и остался!
- Так я же говорю - уникальная личность! - Вий поморщился. - И опять Вы ошиблись - не белое горение, а горячка белая. Эмбриончик-то испытанный! Ещё и усиленный! Предыдущие типы, во всех цивилизованных странах, овладевали сапиенсами быстро, целиком и бесповоротно! Здесь же нонсенс - спился! Как его потом ни галюцинизировали - всё без толку. Проснётся, опохмелится, и, снова, обычный русский суперобормот. А, кстати, как же наш клиент, тогда улизнул, у вас из-под носа, в свои любимые глубины эволюции?
- Да, не поняли мы ничего! Вроде, мучился дома, после очередной попойки. Да,  ещё, и с разбитой головой! Глаз наш как-то обнаружил и хотел наизнанку вывернуть! Пришлось телепнуть... Каким образом догадался, что это зеркало?! Монстр евроазиатский! Напился с самого утра. Отключился и исчез!
- И где же вы его потом засекли снова?
- Вначале XVII, в Москве. Вели до самой границы с Польшей. Такую ловушку устроили! И в самый последний момент - казалось вот он - у нас на крючке! Нет его! – тот, кого называли Экселенц, тяжело вздохнул. - Может проще вообще уничтожить этого уникума?
- Уничтожить такой материал!? Вы, думаете - что говорите!? - впервые Вий проявил волнение. - Пока у него амнезия есть смысл помучиться и попробовать ещё раз вариант “Зомби”. Да с вашей варварской перекройкой подсознания и заменой части памяти. Нельзя отказаться от использования его способностей хроновидца, для корректировки их эволюции. И как ещё докажешь этим чёртовым русским, что они обыкновенные гуманоиды и с любым из них можно делать что угодно, также как и везде! Не на депутатах же ихней Думы доказывать! Или президенте Бориске... Только посмеются! - Викентий Вениаминович назидательно поднял вверх указательный палец. - И потом не объявись случайно эта непредсказуемая личность из будущего, в восьмидесятых, на темпоральной оболочке их Мироздания, аж, доведя её до дисперсного состояния, нас здесь никогда бы не было! Чувство благодарности нам чуждо, но это единственный подходящий русский мужик, которого мы имеем в поле своего контроля - такие теперь ещё не скоро понародятся, в этой транссексуальной эпохе!
- Ну, что ж, пробуйте, если считаете, что ветчинка стоит выпивки!
Вий, только, тихо захихикал.
Вскоре во всех окнах дачи за шторами угасло красноватое свечение.

VIII

Первым делом, Виталий выдвинул ящики письменного стола. И застыл с отвисшей челюстью. Они были все доверху заполнены чистой писчей бумагой.
“Что за чёрт! - изумлённо рассматривая содержимое стола, подумал Бесшумов. - Я что, писатель соцреалист?... Или кто-то так шутливо напоминает мне, о моей  дорогой амнезии? Винокуры, твою! Но если не я положил сюда эту бумагу – значит, тут кто-то похозяйничал недавно. Были здесь какие-нибудь документы? Подумаем - а где ещё можно хранить документы? Может, где-то есть сейф?”
Он прошёл в другую комнату. Если сейф и был, он явно хорошо прятался. Бесшумов не торопясь, планомерно, по часовой стрелке, обыскал всю свою квартиру. Гардероб его удовлетворил. Запасов в холодильнике хватило бы Гаргантюа на неделю. Компьютер с принтером был. Сейфа не было.
Бесшумов вышел на балкон и закурил.
“Кому могли понадобиться мои бумаги? - раздумывал он, с тридцатиметровой высоты разглядывая городской пейзаж, состоящий из разнокалиберных многоэажек. - В паспорт вписана жена - Сокольская Валерия Ильинишна. Брак зарегистрирован в июне 1990 года. Семь лет назад. Детей нет. Штампа о разводе нет. Следов женщины в квартире нет. Что есть-то, чёрт побери, в этой новой жизни? И почему она не приходила в больницу? Давно умерла? Или загорает где-нибудь, в знойной ...? Теперь это можно, я так понял. Ладно, разберёмся. Пора чего-нибудь пожевать”.
Виталий передёрнул плечами - не май месяц - прошёл на кухню. Поставил на плиту чайник и открыл холодильник. Достал оттуда батон в полиэтиленовом пакете - он не удивился – вероятно, всегда так хранил хлеб. Правильно - не сохнет. Вытащил целый круг своего любимого сыра. Пока закипал чайник, начал делать себе бутерброд.
Видимо горбушки он не уважал, так как, не раздумывая, резанул батон сначала пополам. Новый сюрприз. Батон оказался футляром. Бесшумов аккуратно раскрыл его и вытащил диплом о высшем образовании, военный билет капитана запаса, пачку долларов сотенными и несколько пачек разнокалиберных отечественных купюр, перетянутые резинками. Есть расхотелось.
“Ну, в сыре тогда – золото-брильянты!” - он начинал веселиться
Но вместо брильянтов, раскрытый сыр обнаружил в себе “Макаров”, с двумя полными обоймами, и разрешение на ношение оружия, на его имя.
“Ну, не хрена ж себе! Интересно, а где там спрятана “Муха”? - продолжал Виталий забавляться, снова открывая холодильник. Гранатомёта явно не было. – Наверное, где-нибудь в гараже!” - он уже успел разглядеть связку ключей. Три, чтобы войти в дом, один автомобильный. Из шести остальных, один большой, вполне, мог быть от ворот.

 “Что, чёрт возьми, всё это значит? От кого такие подарки? - попивая, всё-таки приготовленный, кофе и покуривая, размышлял Бесшумов, когда прошло первое возбуждение. - Одно из двух: либо я их сам туда положил, а бумажную ерундистику устроил для, запудривания мозгов незваным гостям; либо всё это, именно для меня, приготовил человек, знающий досконально мои привычки и вкусы, предполагающий возможный шмон, в квартире, и предвидящий развитие какой-то гадостной ситуации. Вполне вероятно знал он и о нападении на Сухаревке... А тогда нападение на меня, отнюдь, не случайно”.
Виталий налил себе ещё кофе и закурил очередную сигарету.
“Так, резать остальные продукты пока незачем, а вот обследовать квартиру, на присутствие в ней “насекомых”, просто необходимо. И притом срочно. Всех не выловлю, но угол для отдыха обеспечу”.
Однако он не нашёл ни одного “жучка”: ни в телефоне, ни в компьютере, нигде. От всего произошедшего, несмотря на количество выпитого кофе, Бесшумов чувствовал страшную нервную усталость, слабость в теле и глаза у него слипались. Последнее, что он сделал, перед тем как рухнуть, не раздеваясь, на тахту, совершенно бессознательно набросил тёмное покрывало, на овал настенного зеркала.

IX

Он опять вернулся в знакомый до тошноты каземат восточного форта. Силы иссякли. Старлей прислонился спиной к стене коридора. Потом, не ощущая, как царапает кожу, через заскорузлую от пота и грязи гимнастёрку, грубая кладка, сполз по ней вниз и закрыл глаза. Было ли это забытье бесконечно измождённого человека, потерявшего  надежду на спасение и желание снова и снова напрягать волю и разум, в тщетных поисках выхода, или мертвецкий сон усталого бойца, но его сознание более не присутствовало, в катакомбах, окружённой фашистами, Брестской цитадели.
Бестелесное сознание Виталия Бесшумова, вынырнув из неведомых надмирных пространств, тяжеловесно парило, над окутанным иссера-лиловой снежной мглой кремлём Новегородской крепости, в канун генваря 7112 года. До спазматической, затрудняющей дыхание, горькой тоски знакомый, окружённый зубчатой стеной, занесённый снегом, стойкий клочок русской земли угрюмо и растерянно топорщился, будто игрушечными постройками. Осада иноверцев была снята, но никаких следов ликования, по этому поводу, в почти безжизненном городке, не ощущалось.
Всё также судорожно, пытался впиться в небесные хляби крест церковной колокольни. То, что было в данный момент Бесшумовым, словно подбитая влёт птица, камнем упало вниз прямо на ступени божьего храма. Морщась от боли ушибленного самосознания, заковыляло по ним и заполнило, своей мутноватой тенью, паперть. В углу, у самых церковных дверей, скрючившись, замерзал юродивый.
Вдруг он вздрогнул, как будто прислушался, и быстро затряс всколоченной спутанной бородой, пришёптывая:
- Это ты,  Виталёнок, ты... Я знаю! Ты вернулся! Я знал - ты не погиб!... Ты никак не мог погибнуть!... Прости меня, Виталёнок, что прогнал тебя тогда - померещилось... - из одного из полуслепых белёсых глаз юродивого вытекла и сразу замёрзла мохнатой крошкой капля слезы. - Забери меня отсюда, Бесшумов, - не могу больше... Не хочу здесь умирать... Знаю, знаю - этого ещё никому не удавалось - вынырнуть вместе с полутрупом... Но ты хоть попробуй... Где ты, Виталий?!
Сознание Бесшумова, чувствовало, как стонет, корчится, завывает от боли и отчаяния, сознание его старого друга Женьки Фомина, но не мог ответить ему. Тень не имела голоса.

Старлея разбудил комок в пересохшем горле. Бесшумов приоткрыл глаза. Всё тот же густой плотный воздух Брестских катакомб. Истерический ком в горле, когда Виталий попробовал осторожно сглотнуть,  упёрся в сгусток засыхающей мокроты и затруднял его и без того хриплое и поверхностное дыхание. Он чувствовал, что протянет не очень долго. Скоро наступит апатия и полнейшее безразличие к окружающему. Затем потеря сознания и финал.
Но вопреки всему мозг работал ясно и он отчётливо помнил всё, только что пригрезившееся в сонном забытьи. Теперь Бесшумов осознал самого себя и понял, каким темпоральным вихрем забросило его, глубинного археонавта, из одной осаждённой героической крепости России, в другую, из более поздних, ещё более трагических времён.
“Да, это единственный выход, - подсказывал ему инстинкт археонавта. - Но выдержу ли я обратный рывок в прошлое, в таком, почти клиническом, состоянии? И надо ещё попасть, точно в конец декабря 1604 года, на паперть Новегородского храма. А как промахнусь? - старлей зашёлся судорожным кашлем. С трудом сплёвывая тугие комки мокроты, он мысленно крепко матерился. - Твою-то мать, Бесшумов, - у тебя что - есть выбор?! Ну и подыхай здесь, к едрени Фене! - новый приступ кашля. - Время на врастание! Какое, в жопу, врастание – падай, хоть голый! ... Голый воскресший князь Виталий Петрович, на паперти храма божьего! То-то чудо - скажут русичи. Всё! Я чувствую, ты пришёл в себя! А зачем князь? Монах Бесшумов! Прикройся рясой и поехали! ... А пое....!”

В углу паперти, у самых церковных дверей, в новогоднее утро 1605 года (по нынешнему летоисчислению), тесно прижавшись друг к другу, сидели двое: монах, в невообразимой для православия рясе с капюшоном, и оборванный, разбросавший вокруг свои вериги, юродивый. Оба были весьма пьяны. Под рясой монаха согревалась бутылка из-под “Советского шампанского”, с остатками крепко разбавленного спирта.
- Жек, а как там мой Басманыч поживает? - заплетающимся языком спросил юродивого монах.
- Чего ему, стервецу, будет?  Скоро в Москву поедет премиальные получать! И сан думного боярина! Не хухры-мухры! А вместо него Васька Шуйский - царек наш будущий! Сегодня Бориской, к войску будет назначен!
- Ты-то откуда знаешь, если сегодня?
-  Так я здесь пророком! - юродивый хрипло захохотал. - Знаешь Виталёнок, сколько раз, я этот самый день, вот в этом углу, просиживал?
- Слышь, св-вятой Фома! Давай трезветь, а?! Нельзя же, в таком виде, выныривать в приличное общество!
- А непохмелённым - можно? - святой звучно икнул. - Ты лучше скажи, дятел, ты зачем бутылку шампани спиртом заполнил?
- Угму! А ты, облезлый старикашка, видел в каком состоянии я к тебе свалился! А? Да я ещё пьяней, чем сейчас был!
- Так ты ж говорил, из Бреста! У вас что - там тоже Новый год отмечали?
- Отмечали! День защитника отечества! - Бесшумов начинал ускоренно трезветь и злился.
- Постой, постой! Так ты и, правда, в 41-ом, Брестскую защищал? Я думал, шутишь! Ну,  ты геро-ой! То-то, она так долго не сдавалась!
- Хватит юродствовать, сука! Пора в себя приходить! Мне тебя, старого козла, ещё на себе наверх переть! - Виталий уже жалел, что материализовал с собой спиртное. Но иначе ему было не миновать шока от перенапряжения, да и Фомин мог окоченеть настолько, что, ни о каком его участи, в моделировании общей ткани, для аварийного “всплытия”, не было бы и речи.
- Ладно, ладно, командир, слушаюсь! - Фома сменил тон. - Подтелепни чуток, я сейчас протрезвею! А, вообще, ты гений археонавтики! Это ж надо - тютелька в тютельку, по месту и времени! В полубессознанке! Теперь я верю, что тебе удастся нас вместе вытащить! Ты должен, в Книге Гиннеса, первым номером стоять!
- Хорош болтать, о деле пора думать! Твою книгу я на ... видал! Тут у каждого ратника этих гинесов до ...
- Да я уже почти в норме! С чего начнём? - Фомин внимательно напрягся.
- Место и время. Я в третье не вытяну. Поэтому давай так: общее прошлое формируем на основе той сцепки, когда ты меня зачем-то тормознул в восьмидесятых конца ХХ века. Заканчиваем 88-м - когда  я ушёл с твоей дачи. Согласен?
- Ну, разумеется.
- Дальше наши пути расходятся - у каждого своя судьба - формируем независимо!
- Есть независимо!
- На спиртное не налегай, пиит! Так, всё! Внима-ание - работаем!
Синхронная медитация началась. Теоретические разработки по экстренному обоюдному “всплытию” для спасательных операций существовали. И каждый глубинник был с ними знаком. Проводились даже секретные испытания, на четверть вековом “погружении”. Но никто ещё не применял их на практике в недрах этногенеза. Риск был колоссальный. Спаренному сознанию ведущего и ведомого необходимо было сохранить чёткий телепатический контакт на длительном промежутке эволюционного развития, следуя по строго намеченному пути. При этом необходима была психофизическая совместимость настолько полная, чтобы связь выдержала все громадные эмоциональные перегрузки при пересечении всевозможных вариационных ветвей истории и чудовищные разрывающие силы смутных времён; настолько огнеупорная, чтобы не сгореть в пламени социальных катаклизмов.
В случае её распада, шансов спасти свой разум не было, ни у одного из “всплывающих”. Спаренное сознание не просто разъединялось на два прежних, оно рвалось “неровными кусками”, оставляя ошмётки памяти, характера, способностей и мечтаний одного разума, в другом. Такой человек уже не был разумен, даже если сохранял способность отправлять элементарные биологические инстинкты. Вот так! А то - лучший друг. Любовь до гробовой доски. “На вершине стоял хмельной”.
Общая историческая ткань была готова.
- Теперь каждый свою, - сказал Бесшумов открывая глаза. - Когда закончишь, дай знать, сцепляемся, и, сразу, поехали. Надо отсюда убираться, пока окончательно не рассвело!
- А с этой - что будем делать? - указал Фома на стоящую рядом бутылку с остатками спирта.
- Хочешь захватить? - Бесшумов поднялся, взял её за горлышко, вышел на церковные ступени, огляделся вокруг, и запустил в ближайшую каменную стену. - Ну, с Богом, - сказал он, вернувшись и, занимая своё прежнее место, напротив друга. - Глаза в глаза! Поехали!

X

Виталий проснулся. Он лежал, одетый в джинсы и серую вязаную водолазку, на тахте, в своей московской квартире, по адресу 11 парковая улица, Д 41. В комнате было темно. Нащупал в кармане зажигалку и посветил на циферблат наручных часов - полночь.
“На размышления тебе, Бесшумов, семь часов, - прокомментировал он. - Сон! Да бывают ли такие сны? Даже у трахнутых по голове амнезийных придурков? Стоп! Я ж, кажется, дюжину лет вспомнил! Всё верно: с 76-го по 88-ой. Институт - НИИ - кооператив “Бесфомка”. Чёрт, что за дурацкое название? Нет, не дурацкое - по делу! Бесшумов - Фомин, эксклюзивный ремонт скобяных изделий, читай автожестянка. Женя Фомин. Ведь, он мне сегодня снился… А тогда мы с ним и разошлись... “
Виталий встал, вышел на кухню, вылил в чашку остатки холодного кофе и закурил.
“1984 - антиалкогольная перестройка. Вот почему - кооператив. Это ж надо, два высококвалифицированных инженера штучного разлива трут и обстукивают бока битых “копеек”. Тьфу! Бардак! 500 суток непрерывной шоковой терапии. И судя по всему, превратились в пять тысяч. Везде инфляция, туда её... Младореформаторы грёбанные. Всемирную историю сначала надо изучать, а потом уж западным демократиям смотреть в рот! Козлы! Отменить планирование на территории, где все эти демократии, вместе взятые, в одном болоте утопить можно... ”То, что мы сейчас делаем, понимают единицы! Через двести лет потомки нам спасибо скажут!” Ага, скажут! Особенно, не рождённые потомки детей, замёрзших в городских квартирах, где-нибудь в приморье! “Мы наш мы новый мир построим...” Правильно - наш и новый, но старо, как мир! Что изменилось? “Каменщики”, твою мать! Мастерок научитесь в руках держать, для начала!”
Бесшумов нервно закурил новую сигарету.
“Но, однако, что это за сон такой видел я сегодня? И судя по его финалу, мои страдания в Бресте закончены. Археонавт. Оперативный историк. Вот чёрт! И ведь, до предела реально. Вдруг я действительно смоделировал  здесь жизненное пространство, “вынырнул из глубин” истории, материализовался, и живу теперь в этом времени. Не сходи хоть с ума, амнезийщик! И князем ты был в XVII веке, и при осаде Новегорода-Северского, и Брестскую крепость защищал, а тело твоё настоящее сейчас, в транскапсуле, в далёком будущем, дремлет себе и посмеивается!...  Да, здорово они тебя битой шарахнули! Но, как классно, я их, сначала, почти всех, сделал! Спину, вот, только, никто не прикрыл! Откуда, что взялось. Ну да, занимался, там, всякими единоборствами, но работал-то, как  профессионал, а не любитель-каратист, пусть даже, и поясастый. Но военный билет мой, правда, несколько странный...  Оё-ё-й, а ведь снилось мне, как я этот самый билет моделировал, сидя на церковной паперти... И пушку в сыр упаковывал. И остальные документы. И ещё много чего, но не помню...”
Бесшумов встал - почти вскочил и быстро закружился по своей шестиметровой кухне.
“Не сходи с ума, не сходи с ума, - словно заклятие повторял он. - “Этого быть не может, потому что не может быть никогда!” - и вдруг застыл на месте. - А почему!? Ведь вспомнил же я, что случилось на Сухаревке, и ту часть своей судьбы, что мы вдвоём с Фомой ткали, а вот дальше десятилетие собственного, индивидуального изготовления - почти нет. Только фрагменты. Значит это два разных пласта памяти, и тогда всё сходится! ...Но чтобы действительно не сойти с ума и жить здесь нормально, примем пока этот бред за некую фантастическую версию для служебного пользования и на том успокоимся”.

14
Он снова сел на табуретку к столу, обхватил горячую голову руками и сцепил пальцы  на затылке.
“ Да-а... Интересно, как же я тут остальные десять  лет прожил? В девяностом женился – значит, не так всё плохо было. Может тоже “каменщик”? Но почему тогда в военном билете такие отметки? Участие в боевых действиях и шифр. Присвоение званий: старлей - 87-ой, капитан - 93-ий. Где это меня носило? В те годы ни Афгана, ни Чечни не было. Уволен в запас в 96-ом... Ничего не понять! ...Надо будет отыскать Фомина! Общались - нет – всё ж ниточка! И к соседям зайти - знают наверняка, что в больнице лежал. Скажу про амнезию, узнаю, где гараж. А  может, и ещё что-нибудь любопытное. Самое интересное - дома нет ни одной записной книжки! Неужели, я все нужные телефоны наизусть помнил?... Хотя судя по игре в шахматы - очень похоже. Тогда, будет ассоциация - будет и номер! Прорвёмся!”- с этими словами Виталий затушил очередной окурок и, пройдя в комнату, довольно упал на тахту. До рассвета оставалось четыре часа лёгкого спокойного сна, в котором не предвиделось осаждённых крепостей и пьяных юродивых.

Выпив утром кофе с глазастой яичницей, Бесшумов сразу позвонил в дверь напротив, пока люди на работу не ушли. Ему пришлось долго ждать шарканья стоптанных тапочек и старческого чертыхания у двери. Наконец, глазок потемнел, звякнула цепочка, и дверь на четверть приоткрылась.
- Что ты хотел, Виталий? - спросил дедок с ноготок, которого Бесшумов, видимо, поднял с постели.
- Доброе утро! Извините, пожалуйста! - он  был смущён этим вопросом и мучительно думал с чего начать. - Вы знаете - я только что из больницы. Такая штука. У меня небольшая амнезия, частичная потеря памяти то есть. Я бы хотел спросить: Вы случайно не в курсе, где мой гараж?
- Амнезия, говоришь! Ох, допрыгаешься ты, Виталий! Вы, нынешние, всё чего-то суетитесь, бегаете, дёргаетесь, всё вам мало! А страну растащили! Кругом разруха! Раньше, за горсть зерна сажали, теперь поездами воруют! И что? Хоть бы хны! Бандит на бандите! Одни наркоманы да проститутки везде! Содом и Гоморра! Тебя, сказывали, неофашисты избили! - ворчал дедок, почти полностью открыв дверь и сочувственно покачивая головой. Старческие его руки мелко подрагивали.
- Я, ж, не помню ничего, но скорее всего - обычная шпана.
- Ну, шпана, так шпана. Сейчас-то как себя чувствуешь?
- Спасибо, кроме неудобств от амнезии, всё в порядке.
- Ну и ладно! Это не склероз, может и пройдёт! Так ты  - на счёт гаража?
- Да.
- Так ты, это, к Витьке зайди! У вас, должно быть, они рядом.
- А в какой квартире он живёт? - виновато спросил Бесшумов.
- Ах ты, Господи! Напротив, через лестницу, в однокомнатной, номер не помню...
- Спасибо! До свидания! - Виталий уже повернулся, чтобы пойти к Витьке, как услышал за спиной ворчливое:
- Если он, конечно, сам сегодня чего вспомнит, алкаш проклятый! А машина твоя тут, у подъезда стоит.
Бесшумов резко обернулся.
- Где?
- Прямо напротив, на площадке перед домом.
- А какая у меня модель?
- Э, да я вижу, ты совсем парень память потерял! Тебе за руль-то, можно ли?
Бесшумов начинал понемногу терять терпение.
- За руль можно, мне в метро - не советовали! В давке!
- И правильно, Виталий, сиди лучше дома - целей будешь!
- Да Вы всё-таки скажите, какая машина? - почти умоляюще посмотрел Бесшумов на вредного старика. - Чтоб мне к Витьке не ходить, лишний раз!
Дедок, после этих слов, пошамкал губами, видимо, обдумывая их угрожающий, одному ему понятный смысл, и нехотя сказал. - “Жигули”, вишнёвая. Модель не знаю, но не первая.
- Ещё раз, прошу меня извинить, и большое спасибо!
Когда Бесшумов уже закрывал за собой дверь тамбура, вдогонку прошелестело:
- Ты поаккуратней Виталий, вон давеча в “Дорожном патруле”...
Чего там давеча, в “Дорожном патруле”, Бесшумов не дослушал.

Он сразу узнал свою вишнёвую “семёрку”.  И даже не потому, что она там была единственная отечественная модель, а что-то приветливое и радостное было, в смотрящих навстречу хозяину фарах машины. “Как тот вороной, что ждал меня у входа в кружечный двор, - мелькнуло в сознании. - Нет, лечиться тебе надо…”-  пробормотал он, инстинктивно отключая сигнализацию, и только потом сообразил, что спускаясь в лифте, ломал голову, как это делается.
Бесшумов ехал на дачу к Жене Фомину, на место, где они расстались, десятилетие назад, крайне раздражённые друг другом. Он понимал, что застать, в это время, дачников, на своих “фазендах”, даже зимних, надежды мало, но поездка преследовала ещё одну цель: посетить место, где обрывались его отчётливые воспоминания, и начинался вязкий сумрак беспамятства.
Он лихо вывернул с Парковой на Щёлковское шоссе и, влившись в плотный автопоток, гордо осознал - Виталий Бесшумов - далеко не худший, в этом городе, шоферюга. Уже решив, в своих эмпирических действиях, больше доверяться интуиции, чем медлительным попыткам вспомнить жизненно необходимое (автосигнализация явила тому характерный пример), он включил “автопилот” и помчался в столичные предместья.
То и дело мелькавшие мимо, тёмно-красные особнячки “новых русских”, почему-то, не очень его удивляли и, довольно скоро, стали привычным атрибутом зимнего подмосковного пейзажа. Видимо, дорога была истинной средой обитания Виталия Бесшумова. Именно мчась по шоссе, сквозь серое декабрьское утро, на планете Земля, он чувствовал себя, в той максимальной мере свободным, в какой может быть свободен и независим живой человек, в материальном физическом мире.
“Не поэтому ли, мне приснилась моя любезная археонавтика, что бродяга по призванию? - улыбнулся он. - Или всё проще, мечтал о чём-то, фантазировал накануне травмы, и вот - результат. Но тогда, как здорово нафантазировал - археонавт, князь, старлей! Может, я писатель? Это, вряд ли. А историк? Образованием не вышел. Ну, наверно, просто псих! Разберёмся! Чёрт, до чего же хорошо - деньги есть, машина, своя квартира! Какого ещё чёрта лысого?!...  Но где же, всё-таки, я работаю или работал? Такие бабки за красивый анфас и римский профиль не платят! А может, теперь платят? Может, я фотомодель или, как это мужского рода будет, фотомодуль? Тьфу! - он нахмурился. - Фотомудель ты, вот кто! Ладно, надо искать Фому!”
Вскоре бесшумовская “семёрка” свернула на просёлок, пересекающий ту самую берёзовую рощу, через  которую, так бодро насвистывая, уходил последний раз с дачи Фомина Виталий. Не доехав до ворот кооператива каких-то триста метров, он остановил машину и заглушил двигатель.
Тогда, августовским вечером начинающие желтеть берёзы поддержали его душевное состояние и навеяли воодушевляющие мысли, о некой ещё одной, извечной ипостаси всего живого. Но теперь, в декабре, их спутанные чёрные ветви, с неряшливо застрявшими комьями мокрого снега, ассоциировались с волосами опустившейся алкоголички, пытающейся, на обочине шоссе, продать за бутылку свой последний домашний скарб. Бесшумов с гневом обругал себя, за назойливую, помимо его воли, мелькнувшую параллель и завёл мотор.
“Не меня лечить надо, всех тут надо к психиатру, к окулисту и ухогорлоносу! А заодно и к проктологу, на клизму! Чтобы потом, патологоанатом меньше в дерьме ковырялся!”
Как Бесшумов и ожидал, старая дача была необитаема. Причём давно. Ставни на окнах. Нечищеные от снега дорожки. Не сбитая ледяная глыба, свисающая с козырька, над заметённым позёмкой крыльцом. Он медленно, словно что-то вспоминая, развернулся и покатил обратно в Москву, в Центральный Дом Литераторов.
Фомин в молодости писал стихи и, хотя, поэтом был весьма посредственным, а может быть, именно благодаря этому, из него, в конце концов, мог выйти популярный стихоплёт. Женат он был на одной молодой поэтессе, так что шанс добыть какую-либо информацию, пусть небольшой, но, всё же, имелся. Адреса жены Фомина Бесшумов не знал.
XI

Слегка перекусив по дороге, потолкавшись в московских пробках, он нашёл приемлемое место парковки в тихой улочке, недалеко от зоопарка, и пешком отправился на бывшую улицу Герцена, удивляясь, чем не угодил демократам один из самых известных диссидентов России.
Пройдя мимо вахтёра, в потоке какой-то группы молодых дарований, очевидно, опаздывающих на чей-то творческий вечер, ради последующего банкета, Виталий немного постоял у книжного киоска - ровно столько, чтобы разобраться в обстановке.
“Я ж знал, что не писатель - всё мне здесь чужое! Хотя... Судя по публике, в “Дубовом зале” идёт явно не писательская тусовка! Интересно - часто теперь это у них? Престижное место – тешит, наверное, ущербность интеллекта бизнесменов и подпартийцев всех боевых раскрасок. Нечего делать в той кампании “бедному старорусскому князю”. Пойдём-ка мы в буфет, а там -        видно будет! Заодно и кофе выпьем!” - и он направился к стеклянным дверям буфета, так и не заменившего собой “Пёстрый зал” - любимое логово пьющей московской  богемы восьмидесятых.
Казалось, за последние недели, Бесшумов должен был разучиться, чему-либо поражаться, в этом сумасшедшем и непредсказуемом мире, созданном, очевидно, очень смешливым и циничным  Богом. Но в тот момент, когда он, уже взяв себе кофе, обернулся, выбирая, где бы пристроиться поудобнее и незаметнее, его взгляд вырезал в углу зала лицо Евгения Фомина. Всё-таки, стальные нервы у моего археонавта, на его месте, я бы, наверняка, выронил чашку с горячим напитком, какому-нибудь гениальному поэту на причинное место; у Виталия же рука даже не дрогнула, несмотря на торнадо, пронёсшееся от сердца до мозжечка. Он спокойно прошёл, к ближайшему никем не занятому столику, и сел лицом, к старому другу.
Учитывая довольно раннее время, Фомин уже был несколько “тяжеловат”. Да и выглядел он, отнюдь, не комильфо. Длинные,  с заметной проседью волосы, требующая подстрижки клочковатая борода, отёчные мешки сильно пьющего интеллигента, под блёклыми глазами.
“Если мы сами моделировали эту жизненную ткань, такое соткать себе мог только сумасшедший, и с большого бодуна... Эх, пииты, пииты, тонкие души...” - подумал Виталий.
Напротив Фомина сидел тоже совсем нетрезвый, бородатый и длинноволосый негосподин. Перед ними стояла наполовину пустая бутылка водки и четыре пустые чашки. С объятиями Бесшумов не спешил, он внимательно наблюдал и слушал.
- Наша жизнь в полной мере соответствует нашему флагу, - вещал собутыльник Фомы. - Вверху белые, теперь красные снизу, а меж ними голубые - электорат наш. А почему голубые спрашивается? Потому что их имеют и сверху, и снизу...
- Ты символику не трожь, падла! - неожиданно встрепенулся Фомин, видимо, до него дошла вся пошлость сказанного. - Не посмотрю, что член союза художников, мигом фейс отретуширую! - и он приподнял свою огромную растопыренную ладонь.
“Ещё бы! С твоими-то навыками, - усмехнулся Бесшумов. - Тебя тут, наверно, знают не только, как плохого поэта и пьяницу!”
- Да я что! - сразу сжался художник. - Я только о том, что все цвета обгадили уже! Зелёные, голубые, красно-коричневые! Какой не тронь - обязательно в дерьмо пальцем... Скоро рисовать нечем будет, разве грифелем...
- Брось цветов - ещё навалом: бежевый, фиолетовый, ультрамарин... И, воще, смотри на весь этот опупей, в инфракрасных лучах заходящего солнца! Давай, вот, за это и выпьем! - и тут глаза Фомина случайно посмотрели в направлении соседнего стола. Рука со стаканом замерла в воздухе. На него в упор глядели серые смеющиеся глаза Виталия Бесшумова.
Как трудно передать выражение лица застигнутой врасплох кокетливой женщины, так я боюсь сейчас высказываться, на счёт лица этого поражённого неожиданностью мужчины. Здесь было явлено всё - от крайнего удивления и некоторого раздражения непрошенным гостем из прошлого, до, с трудом сдерживаемого восторга и порыва, броситься другу на грудь. Бесшумов понял, что время подойти.
Он поднялся, аккуратно взял свою чашечку с недопитым кофе, переставил её на столик Фомина, и только потом, акцентировано протянул:
- Ну, здорово, Фома!
- Здорово, Виталёнок!
Рукопожатие было душевным. Десять лет спрессованных между сцеплёнными пальцами.
Наконец, их кисти с сожалением расстались. Забыв про члена союза художников, они долго, молча, рассматривали друг друга. Первым засуетился Фомин. Он забегал взглядом по столу, ища ещё один стакан. Потом долил  свой до краёв и подвинул Бесшумову. Тот ласково улыбнулся, отрицательно покачав головой.
- Я за рулём. Выпей ты - за нас обоих!
Фомин с интересом и некоторым сомнением посмотрел на полный стакан, потом вздохнул, мотнул головой и залпом опустошил его. На глазах его сразу выступили слёзы. Но напрасно он шарил рукой по столу - закусить было нечем. Бесшумов подвинул ему свой, уже остывший кофе.
“Сейчас он напьётся, и здесь разговаривать мы не будем, - быстро соображал Виталий. - Не для чужих ушей наши разговоры. Отвезу его домой, и если нельзя остаться там, на ночь, приеду рано утром”.
Всё вышло так, как Бесшумов и предполгал. Убойная доза спиртного довольно скоро усыпила уже подвыпившего Фому. Виталий, оставив тело на хранение члену худсоюза, забрал свою машину, солидно попетляв по округе, заехал на Большую Никитскую, со стороны Арбата, и подогнал её, к главному входу в ЦДЛ. Вдвоём, они загрузили поэта на заднее сидение, и Бесшумов повёз его к себе в Измайлово. Он уже успел узнать, что его друг живёт один, и где-то в Новых Черёмушках, но вспомнив Эльдара Рязанова, решил, что, без проводника, наверняка заблудится, в улицах “Строителей”.

XII

Викентий Вениаминович сидел  в массивном кожаном кресле довоенного производства и небрежно листал  одиннадцатый том карамзинской “Истории” издания 1824 года. Еле заметная скептическая усмешка застыла, в самом углу его сухих старческих губ.
- Умеешь за собой подметать, Виталик, умеешь...- шептал он одобрительно. Однако, в этом вкрадчивом шёпоте, уже зарождалась злость неизбежной безжалостной бури. - А ныне наследил, ой наследил! Что ж ты так дружка своего подставил? А Виталик? Я ведь уже и не надеялся второго-то прихватить. Считал, что потеряли мы твоего экстравагантного коллегу окончательно. Опрометчиво это, ох, опрометчиво! Жил себе, спокойно парень, тексты к рекламным роликам кропал - на кабак и прочие людские слабости, хватало. А теперь, мы и за него возьмёмся! Такого продюсера и шоумена слепим - любо-дорого! И будет он у нас, как миленький, “Шуру-мишуру” вовсю раскручивать, да про ментов и содержанок сериалы строгать.
- А, Сашенька! - оторвался Дед от “Истории”. - Ну что там нового? Как наш больной?
- В три ночи они с приятелем проснулись. Выпили бутылку “Гжелки”. Разговаривают, - доложил Сашенька, худощавый парень, с поступью боксёра-легковеса.
- А как ты думаешь, Саша, - можно ли пить “Гжелку” человеку, после сотрясения мозга второй степени тяжести, да ещё с амнезией?
- Ну... - замялся парень. - Может и нельзя, но с другом... нельзя ж не выпить!
- Вот поэтому так и живём! Выпить нельзя и не пить нельзя! И, что характерно, ни смотря на всё, на всю нашу жуткую, трагическую историю, которая, по большому счёту есть история пьянства, “льзя” всегда побеждает! - заворчал Дед, как будто был очень недоволен Бесшумовым. На самом же деле, Вий  мысленно потирал щупальца (или что там у него хватательное), уверенный, что теперь, даже если Бесшумов не уйдёт в загул с Фоминым, то возвращение памяти его откладывается на неопределённое время. А как только деньги у друзей иссякнут, непременно начнёт искать какой-никакой заработок. А найти его быстро, можно только у него, Викентия; благо - предложение было сделано. - Не хочешь сыграть партийку, Александр?
- Ну что за удовольствие Вам, меня постоянно обыгрывать, Викентий Вениаминович? Всё ж,  и так  заранее ясно. В бильярд – ещё, куда ни шло!
- Несчастное ваше поколение. Заранее пасуете перед более сильным. Ты ж бывший боксёр. Наверное, поэтому так и не стал чемпионом! Запомни, Саша, если в драке будешь, стиснув челюсти, защищаться в любой ситуации, вполне вероятно, что изобьют! Но если встанешь на колени - изобьют и ещё непременно унизят! - Дед покачал седой породистой головой. - Значит, говоришь, бильярд! Точный глазомер и твёрдая рука, против рассудка старого шахматиста! Сиюмоментная тактика против стратегии! Ну, пойдем посмотрим, что молодёжь может сказать в свою защиту.
Они прошли в бильярдную, Дед жестом предложил Александру разбить. Александр разбил довольно неудачно. Викентий Вениаминович, побелил кий, медленно обошёл вокруг стола и начал уверенно вгонять “свои” и “чужие” шары в лузы. Загнав седьмой, он жалостливо посмотрел на соперника:
- Хочешь ударить разок, Сашок - зоркий глазок?
- Да, чего там, добивайте! Я  лучше  на  нашем стороже потом отыграюсь!
- Ну-ну, отыграйся! - усмехнулся Дед. - А то я, тут, ещё одного стража присмотрел, ему в пару! Тот тебе, тоже, кием махнуть не даст! И знаешь, кто он?
- Ну откуда ж, мне знать?
- Наш контуженый друг! Как ты к этому относишся?
- Вам решать! Я-то - что? - но судя по непроизвольной гримасе, парень был не очень рад подобной кандидатуре в сторожа.
- А чем тебе не нравится наш подопечный? - Викентий смеялся глазами. - Крепкий ещё мужик. Обстоятельный. Себя   помнит не всего? Делов! А ты себя, хорошо знаешь? На что твоя совесть готова, в экстремальной ситуации? Многие ли, вообще, человеки могут, без внутренней бравады, реально  прогнозировать своё поведение, во времена, подобные нашему? А? Чего молчишь?
- Не знаю... Но я на подлость и предательство не способен!
- “Аркадий, не говори красиво!”- поморщился хозяин дачи. – Так, кажется, сказал Базаров своему преданному другу? Способен, Саша, ещё как способен! Каждый живой человек способен! В мире, где есть деньги и женщины, спецслужбы, тюрьмы и зоны, - любой! Всегда есть, чем нормального сапиенса зацепить! ... Если только он не считает этот мир плодом собственного воображения или виртуальной реальностью... - Дед тяжело вздохнул, словно вспомнил, о чём-то неприятном.
- Извините за вопрос, Викентий Вениаминович, - а кто Вам этот Бесшумов будет? - парень откровенно пытался прощупать почву, чтобы не допустить впоследствии непростительный ляп во взаимоотношениях, с новым членом команды Деда, и не лишиться хорошего места работы.
- Виталий-то? Нет, не родственник. Ни мой, ни моих друзей! Просто хороший человек, неординарный! Я чувствую, что он со временем, мне оч-чень пригодится! - при этих словах, глаза Викентия хищно сверкнули, из-под очков.
Александр по-своему истолковал эту внезапную вспышку:
- Мне, кажется, Вы про него знаете нечто такое, чего он сам пока не помнит.
- Возможно, малыш, вполне возможно...
- Да, Викентий Вениаминович! Ночью, инфракрасное изображение, из его квартиры, пропадает.
- И ты молчал! Понабрал аборигенов...Ай-я-яй, как скверно! - Дед быстрым шагом подошёл к раскрытому окну, долго молча стоял, упершись руками в подоконник и, наконец, резко бросил, наказанным щенком застывшему пареньку. - Усильте контроль! Когда выйдут из дома, все зеркала срочно  сменить! - и он стремительной поступью направился к себе в кабинет, недолго пробыл там и также стремительно спустился в подвал, за бронированной дверью которого, никто из его обслуги никогда не бывал.
Платил Дед изрядно, работа не пыльная, только помалкивай да не суй нос, куда не надо.

Фомин проснулся, ещё, в середине ночи. Долго соображал, куда занесла его тело нелёгкая, на этот раз. На всякий случай, старался не кряхтеть и не скрипеть диваном, на который его положили прямо в пальто. Но сигарету всё-таки достал и отважился покурить, стряхивая пепел в руку. Потом, растёр его между ладонями и спрятал затушенный о подошву окурок, в карман пальто.
Пока он курил, память понемногу восстанавливала события предыдущего вечера. Рекламное агентство - гонорар - ЦДЛ - Ваня-живописец... И вдруг ярко блеснула вспышка - Бесшумов! Но дальше полный провал.
“Конечно - отпраздновали встречу! Кошки на душе, вроде, сидят спокойно. Дай Бог - ничего не натворил непотребного! Но где это я? - растекался похмельной мыслью Евгений. - Девять к одному, что у Виталёнка. Он ещё никогда меня пьяного не бросал! Но времена так быстро меняются, а тут столько лет прошло... Надо осторожно встать и осмотреться!”
 Он спустил ноги на пол, встал и покачнулся. Инстинктивно пытаясь за что-нибудь схватиться, неуклюже взмахнул рукой и опрокинул торшер, поставленный ему Бесшумовым, на всякий случай. Если бы упал один торшер  - шуму было не очень много. Но в отчаянной попытке поймать осветительный прибор, за ним последовал и сам Евгений.
Странно было бы не проснуться хозяину квартиры. И нежная ненормативная лексика, из соседней комнаты, была, весьма, даже, по делу.
“Витлёнок!”- беззвучно вдохнул облегчение Фомин, путаясь в полах своего длинного пальто и пытаясь вскарабкаться обратно на диван. - Прости, Бесшумов, я тут немного прожектор уронил!
- Немного - это ничего, это терпимо! А вот зачем ты Рената   Дасаева изображал, я  не очень понял! - с трудом сдерживая смех,  сказал Виталий, появляясь в дверях и зажигая свет. - Похмелиться хочешь?
- А то!
- Ну тогда иди разденься, умойся и на кухню!

- Прости, Виталий, у тебя что - кто-то из близких умер! - вкрадчиво спросил Евгений, когда они выпили по стопке.
- Почему ты так решил? - насторожился Бесшумов.
- Все зеркала тёмным накрыты!
- А! Нет, это память моя частично в коме! - и на вопросительный взгляд Фомина, пояснил. - Амнезия у меня! По голове стукнули в подворотне. Только-только, из Склифа выписался!
- И что?
- Что? Ничего! Ничего не помню, за последние десять лет. Было двадцать!
- Значит, вспоминаешь, постепенно?
- Скорее - залпом, но по частям! - Бесшумов закурил и внимательно посмотрел на друга, оценивая его способность вести серьёзный разговор. Удовлетворённый увиденным, продолжил. - Я, собственно, искал тебя, Фома! Может, ты что-нибудь обо мне знаешь, и смогу, опираясь на факты, вспомнить остальное! Но сначала, о себе расскажи! - быстро добавил он, заметив вазомоторную морщинку, то ли лёгкой обиды, то ли синдрома комплекса непризнанного гения, на лбу Фомина.
- Обо мне чего рассказывать - сам всё видишь! У самого дна! Рылом в ил, и пью! ...- Фомин замолчал, обдумывая, что говорить, а что нет. Потом, словно махнув рукой, начал свою краткую исповедь. - После того, как ты так вдохновенно отвалил с дачи, я, несколько дней, не в себе был. И всё мне обрыдло: и кооператив наш, и машины, и клиенты чёртовы... Кое-как доделал последнюю, сдал и в город перебрался. Хотел более серьёзным делом обзавестись... С женой разошёлся вскоре... Знаешь, не Август Стриндберг я, не могу терпеть женскую шизофрению, выходки не перебесившейся самки и надменный гонор бездарности.
- Ты ж говорил, что она гениальна?
- Я так говорил? Ну, может быть... Влюблённые мужики слепы, ещё более глухи! Бездарность жуткая - поверь мне! Может, я никудышный поэт, но в искусстве, худо-бедно, понимаю!
- Да верю, верю!
- И потом, - постоянно выслушивать проповеди, о женском равноправии и свободе, да ещё и настоянные на такой агрессивной экзальтированной глупости, - ни сил моих, ни выдержки  не нашлось. За поводом для развода, дело не стало. За ней, за стервой, много хахалей всегда увивалось! Уходила куда хотела! Срывалась после каких-то звонков, чуть ли не из мужниной постели! А приходила утром, под шафе... С одним застукал - как-то вдруг... Ха!... Ну, поправил я ему одно место - до сих пор, наверно, кровью мочится... Да и этой...
Фомин налил себе полный лафитник, залпом опрокинул и судорожно затянулся сигаретой.
- Поня-ят-но... - задумчиво протянул Виталий. И подвинул приятелю тарелку с брынзой. - Ты всё же закусывай - нам много о чём надо вспомнить!
- Ну а дальше... Пока жена была, всё заработать пробовал. Посредничеством занимался. Поймаешь заказчика на монтаж какой-нибудь херни, подыщешь коллектив нищих инженеров, найдёшь подходящее умирающее   производство, и вперёд! Один раз, из десяти, срасталось! Не такой уж плохой процент, скажу тебе! У иных - гораздо скромнее! Но чем дальше в бред перестройки, тем капризней и эфемерней стали заказчики! А после развода, я, вообще, на весь бизнес положил...
У меня, уже, когда ты умотал, раздвоение личности начиналось. Всё стихи в голове звучали, а тут - эти чёртовы машины. Потом непрерывная нервотрёпка с заказами: то они есть, то их нет, клиенты деньги задерживают, работники психуют, налоговики наглеют. Фондов напридумывали, ой б...! Да что я тебе объясняю, слышал, ты и сам МП командовал...
И действительно, Бесшумову  казалось, что всё это он тоже “проходил”. Но чётких ассоциаций не возникало.
Фомин покосился на бутылку, однако перехватив взгляд  Виталия,  вздохнул и продолжил:
- А тут я писать начал! Сборник стихов издал, - за счёт спонсора. Когда-то я некому банкиру очень помог в одном деле, можно сказать, бескорыстно. Да, не  смотри ты на меня, как Жиглов на Бендера! Ну, простирнул он некоторую сумму на моём заказе! Все так делали!...
- Никак - “так”, я  на тебя не смотрю! Не бери в голову!
- Вот он мне и отплатил. Но чуть позже, в начале девяностых, случилась катастрофа - когда я взялся за роман...
- За роман? ... Ты же уверял, что проза не для тебя, что терпения  и усидчивости никогда не хватит!? А о чём роман?
- О “Смутном  времени”.
- О чём, о чём!? - Бесшумова словно током ударило. На лбу мгновенно выступила холодная испарина.
- Что тебя так удивило? О “Смутном времени”. XVII век. Лжедмитрий I и Борис Годунов.
- Когда ты начал об этом писать!? - в мозгу Виталия, вырвавшись из растревоженного подсознания, возбуждённо роились мысли, всех эмоциональных оттенков. Предчувствие прикосновения к разгадке своей личности, замкнувшейся в панцире амнезии, обожгло грудину. Он убрал руки со стола, чтобы Евгений случайно не заметил крупную дрожь его ставших чужими пальцев. - “А вдруг, правда! Сны! Такие невероятные совпадения - следствия неизбежности реальных событий! Если раздвоение сознания у него началось в 88-ом, а писать роман он начал в начале девяностых, - это как раз начало и завершение стабилизации, после разрыва нашей возможной телепатической связи. А я? Сколько еще дрейфовал вперёд - год, два, десять лет? Если мы попали в тот самый мир, где встретились, во время первой моей здесь остановки, то место Виталия Бесшумова, до его исчезновения в глубины прошлого, просто, было занято. И поэтому, наверно, швыряло меня, по всей новейшей истории, как былинку. От Москвы до Бреста, от Ханоя до Балкан, и обратно. От Отечественной - до интернациональной!  Вот он - и военный билет! Вот она - и героическая крепость! Вот она - и десятилетняя амнезия! И причина - не удар по голове, а защитная реакция психики!
Но если это параллельная ветка...”
- Сразу, как развёлся. В девяностом, - услышал он голос Фомина. - Но чёртов бизнес никак не хотел отпускать! Одним махом все путы не разорвёшь: долги, налоги… Кое-какие дивиденды надо было, всё же, получить... 
- И что, что дальше?! Где сейчас рукопись?! - нервничал Бесшумов.
- Не знаю... Я тогда начал от всего этого с ума сходить! Запил крепко - на полгода почти! Пытался с собой покончить... Когда выпустили из психушки, рукописи нигде не было. Да я, особо, и не искал! Так... Может,  сжёг спьяну!
- Тоже мне, Гоголь! “Мастер и Маргарита” с Есениным, в одном флаконе! Чёрт бы тебя побрал! - Бесшумов злобно набулькал себе водки, махом зашвырнул в рот и, не закусив, закурил. Фомин тревожно посмотрел на него, тоже выпил и продолжил:
- Чёрт меня и побрал... После “Матроской тишины”, я сторожем на автостоянку устроился. Сутки - трое. Ничего вокруг не замечал. Выпивал, по мере средств. Прозябал на обочине жизни, так сказать. Потом один старый приятель по Лито отыскал мой спивающийся организм. Предложил халтуру в рекламе. Я ж всё же член Союза Писателей России! За сборник приняли! Ну вот, вкратце, и вся моя “одиссея”!
- Да-а! А что дальше-то собираешься делать? - задал почти риторический вопрос Бесшумов, теребя мочку уха. А сам думал о том, что ежели эта историческая ветка иная, а не та прошлая исхоженная, все сны, рукописи и его размышления большого значения не имеют, и надо начинать новую нормальную жизнь, на перелицованной судьбе. Нынче, с рассвета. – Ну, а обо мне, что слышал?
- Немного. Знаю - возглавлял фирму. Что женился на популярной журналистке Сокольской. Потом вы расстались, и ты, куда-то, совсем исчез. Ходили слухи, что-то ли с геологами, то ли археологами, лазил по западной Сибири, но точно никто - ничего.
“Вот и ”Сибирская землица”, - пронеслось в сознании Бесшумова. - В какую эпоху не попади, от себя никуда не денешься! Мечты, строй мыслей, да и совесть, наверняка, неизменные индивидуальные свойства твоей души”.
- Потом совершенно полный вакуум. Правда, трепался один тип, из военных, по пьяни,- какой-то деятель из Союза Офицеров, не знаю, уж, откуда он тебя знает, - что ты, мол, на Балканах был, потом в Чечне... - начинающие соловеть глаза Фомина с любопытством вспыхнули на Виталия, как на самый крупный и пёстрый экземпляр питона в террариуме.
- Не был я в Чечне! - отрезал  он.
- Так ты ж не помнишь ничего!
- На то военный билет есть!
- А! Тогда конечно! - Фомин начинал клевать носом.
- Иди-ка ты поспи нормально, часика два-три! Сейчас только пять.
- Угу... Ну, я пошёл... - Фомин пошатывающей походкой покинул кухню. В соседней комнате послышался обиженный всхлип потревоженного дивана.
“Нет, Женя ничего об археонавтике не знает. Или не помнит. Или не хочет помнить... А может, ему действительно самостоятельно, независимо от моих заморочек, пришла идея написать о Смуте. Навеяло текущим моментом. Очень даже похожие эпохи. Деградация старой власти. Слом мировоззрения, потеря ориентиров. Страна - проходной двор! Беспомощность, растерянность и непоследовательность первого, ну с натяжкой, народного президента - властолюбца, играющего в демократию. Опять же Бориска! А он ведь тоже “последыш” выродившейся в гобачёвых компартии, номенклатурной династии партийцев! А все эти телестрашилки: коррупция, криминал, кризис  экономики и прочая идиотская разруха - от столбняка массового сознания, девальвации не дензнаков, а морали и прежней культуры. Привычные, какие-никакие, идолы сброшены с парохода, новых нет, под компас топор подложили, и, куда плывём, непонятно. Где они Минины и Пожарские? Ау! Где архимандрит Дионисий и келарь  Палицын? Не дышит державная идея под  куполами Троице-Сергиевого монастыря! Или где-нибудь ещё дышит! Скорее, стонет и причитает...”
Бесшумов прекратил кружить по кухне, сел на табурет и налил себе водки.
“Вот Фома и сподобился, на писательский подвиг! А уж археонавт он, себя не помнящий, или нет - вопрос второй, меня лишь касаемый! Может, в психушке установку такую ему дали - ты шизофреник, алкоголик, и все видения твои - галлюцинации больного воображения. Иди поэт, с Богом, и займи подобающую таким нишу - алкаша и сторожа на автостоянке. И осталось несчастному Фоме, “спать и видеть сны”. Квартирку его, наверняка, прошерстили компетентные господа. Вряд ли, он спалил рукопись, она, наверняка, сейчас в “надёжном” месте...   А мне то, что теперь делать - тоже водку хлестать, с ним, на пару? Весёленькая картинка - два сбрендивших от гласности несогласных пьют запоем и орут на всю московскую кухню, что они люди будущего и знают, что делать, и кто виноват! Нет уж, хрен вам в сумку!... А вот, пойти немного поспать - необходимо!”

XIII

Пролетела, подмигивая заплывшими щёлками световых дней, слякотная декабрьская неделя. Старые друзья её прожили вместе, в квартире Виталия. Бесшумов, руководствуясь своей интуицией, не хотел терять поэта из поля зрения. Холодильник был полон, финансовый кризис не грозил, так что сам Бог велел расслабиться и, под водочку, с хорошей закуской, предаться ностальгическим настроениям. Словом, “бойцы вспоминали минувшие дни”.  Через два дня, Фомин плавно погрузился в тихий, умиротворённый запой. Виталий пил аккуратно и, к этому времени, достаточно наслушавшись социально-политических лекций Евгения, о выпавшем из памяти десятилетии, начал непосредственно изучать новейшую Смуту за окнами.
Сначала, он,  просто, катался на своей семёрке по городу. Заходил в рестораны, магазины, на оптовые рынки. Затем, стал брать пассажиров, и вызывал их на откровение. Информации было более чем достаточно, для воссоздания панорамной картины всеобщего хаоса. И не только в теряющем, в прямом и переносном смысле, почву под собой, Российском государстве. Между собой грызлись, как одержимые, - и пролетарии, и буржуа - многих стран. Не только евреи с арабами - это в порядке вещей, но и турки с курдами, афганцы с афганцами... Европа, обжигая пятки, подплясывала вокруг балканского вулкана. Америка сходила с ума, от комплекса  неполноценности, и рычала своей военной машиной. Неотвратимая, как землетрясение, приближалась планетарного масштаба финансовая встряска. Этническая физия планеты чёрножопела, на глазах.
Одно радовало Бесшумова - понемногу, отдельными фрагментами, стала, словно фотографии в слабом проявителе, раскрывать тайны прошлого его память. Видимо, и впрямь, амнезия, лишь по времени, совпала с травмой черепа, и была запрограммирована мозгом,  во избежание психологического шока. Возможно, удар по голове и отсрочил восстановление логически-смысловых связей, но не смог необратимо повлиять на процессы воспоминания и узнавания.
Он вспомнил, про разрыв отношений с бывшей женой. Лера Сокольская, развелась с ним в 92-ом, не теряя времени, снова вышла замуж за известного шведского журналиста и жила в Стокгольме. Может быть, отчасти из-за этого,  так затормозилась репродуктивная функция его мозга. Теперь, он, на удивление спокойно, отнёсся к предательству любимой женщины, пятилетней давности.
А вспомнилось это, когда он решил посетить театр. У самого входа в “Ленком”, перед его глазами проплыло смеющееся лицо светловолосой женщины, с огромными ласковыми глазами. Он, даже как-то нехотя, отмахнулся от  непрошенного всплеска своей изуродованной памяти, проведя рукой перед глазами. Но тут понял причину, спровоцировавшую появление незваного призрака. У самых театральных дверей, вполоборота к нему, стояла одинокая белокурая девушка и увлечённо чистила большой мандарин.
Новогодняя ночь, тусклый рассвет первого утра судьбодробительного 91 года, рассыпанные по полу  оранжевые шарики южных плодов, и, также вполоборота, обнажённое гибкое тело белокурой красавицы, его будущей жены Леры Сокольской. Предгрозовым порывом ветра налетели болезненные ощущения, сложились в причудливый, вызвавший у Виталия чувство необратимой утраты, орнамент, и унеслись в тёмную мглу московской зимы. Но грозы не последовало. Виталий, остановив дыхание, до неприличия пристально, в упор смотрел на незнакомку.
Не иначе, как почувствовав его полубезумный, отрешённый, насыщенный огромными фотонами взгляд, она резко обернулась и почти  агрессивно спросила:
- Что Вы на меня так хищно смотрите?!
- Простите! Задумался! Вы мне очень напомнили одну мою давнюю знакомую, - девушка, и правда, была похожа на Валерию. Только лицо - более современное и жёсткое, и в серых, чуть раскосых, глазах, вместо искорок смеха, затаённый колючий страх. Ей нельзя было дать больше двадцати двух - двадцати трёх. Почувствовав, что его объяснение принимают за банальную попытку навязаться, он торопясь добавил:
- Она тоже любила мандарины! Неужели, я хищно смотрел! Только вернулся в мегаполис и уже успел одичать, в каменных джунглях! Может, “Ленком” немного окультурит!
- Вы - на спектакль? Так, его же отменили! Грипп - пол труппы болеет! - произнося последнюю фразу, девушка смешно, по-детски шлёпала пухлыми губками. Бесшумов улыбнулся.
- Как досадно! В кои-то веки, сподобился! Может, мы с Вами тогда хоть в кино сходим. “Россия” - рядом! - непривычно для себя застенчиво произнёс он.
- Ой, да, вы что! Там сегодня - премьера американского мистического триллера! Бесполезно! Даже близко не подойдём!
- Как же быть! Что тут ещё, у нас, рядом? - он решил вести себя так, словно девушка уже дала согласие, составить ему компанию. Может, ей будет неудобно, потом, бросить растерянного дикого “театрала”, в одиночестве.
- Кафе “Сластёна”! – вдруг, кокетливо сказала она.

Но и здесь им ехидно подмигнула Фортуна. Как точно звалась богиня случая и удачи - Вирилис или Мулиэбрис* - неизвестно, но, очевидно, по причине премьерного кинопоказа, кафе, находящееся рядом с киноконцертным залом, было переполнено возбуждёнными тинэйджерами.
________
* Фортуна-Вирилис - покровительница судьбы мужчин, Фортуна-Мулиэбрис - судьбы женщин.

22
Они одновременно облегчённо вздохнули и медленно пошли по Петровскому бульвару. Знакомство уже состоялось. Спутница Виталия назвалась Вероникой. (Действительно её так звали, или ей этого хотелось - Бесшумову было не важно.) Коренная москвичка оканчивала Экологический Университет (бывший Институт Химического Машиностроения, немало сил потративший на то, чтобы профессия эколога ныне стала престижной) и была, без семестра, менеджер по рекламе. Болтала она - безумолку. На её, заданный, больше из приличия, вопрос - откуда вернулся Виталий, Бесшумов откровенно сказал, что из прошлого. Вероника весело рассмеялась, но учинять пристрастный допрос, о его личности, не стала. Она была, для этого, слишком полна собой.
Они свернули на Цветной бульвар, дошли до Садового кольца и повернули налево. На первом перекрёстке Вероника остановилась.
- Ну, вот мы и пришли. Я здесь живу, с дедушкой. Это его квартира, а родители работают в Латинской Америке... Ермолова, семнадцать... Дом, где когда-то жил Высоцкий! Вы любите Высоцкого?
- Да, - кивнул Виталий. Ещё бы ему было не любить поэта, на чьих песнях он рос. Слова, которых, во времена его молодости, были у всех на устах. Поэта, чья душа, не совпадая с конъектурой убогой официальщины, тем не менее, смогла совершить чудо и, вопреки обычаю тех лет топить любой проблеск неординарности в дерьме,  докричалась, дооралась, дохрипела, до, начинающего глохнуть от славословий и победных маршей, народного самосознания. Вот кто, воистину, был сын своей эпохи – случай, для творца и самодостаточного поэта, уникальный. Во всей мировой истории, таких личностей единицы! Ну, кто? - Шекспир, Пушкин, может быть Блок!...Да нет, великих много, - но, пожалуй, только про Шекспира и Высоцкого можно сказать - “Человек-Театр”! Что там нынешние звёзды, звездушки и звездулины! Скорее спутники и астероиды. А здесь целые галактики -  в одном лице!

Вероника увлечённо щебетала наивные тривиальности, о своём обожании Высоцкого, Окуджавы и Галича. Прислушавшись, Бесшумов, с немного высокомерным удивлением и непроизвольным эгоистическим удовольствием, отметил, что она, в целом, неплохо, для её поколения, ориентируется в жанре бардовской песни семидесятых.
“Пока такие девочки “влюбляются” в давно умерших певцов, поэтов и художников; в их бескорыстное творчество, пусть даже потому, что живут в их прежнем доме, - надежда на излечение ещё остаётся, - впервые, за последние дни,  оттаяла его мысль. - А повальное увлечение мистикой -  сиюминутный эффект перенастройки наследственной области подсознания - со временем угаснет, за недостатком топлива.  В конце концов, мистика - лишь кривое зеркало реальности, и как ни прячься - хоть в  зазеркалье, хоть в виртуальное пространство, всё равно будешь иметь своим основным противником самого себя”.
Незаметно они обогнули угол дома и подошли к самым дверям Вероникиного подъезда. Зря Бесшумов беспокоился, что его пригласят на чашечку чаю с “очень замечательным” дедушкой. Прощание было таким же лёгким, как и встреча. Номер телефона Вероники был прост и легко запоминался. Они почти виновато улыбнулись друг другу, ворчливо скрипнула старая дверь, и  Виталий достал сигарету.
Наконец прикурив, изрядно помучившись с зажигалкой, упрямо задуваемый порывами начинающейся метели, он раздражённо оглядел унылый московский дворик, словно желая понять, откуда ветер дует. И новая цепь непрошенных ассоциаций вкрадчиво кашлянула в его сознании. Жёлтая газовая труба, огибающая треугольную призму входа в котельную, и чёрная, растущая вдоль фасада прямо из сугроба, труба вытяжки вызывали непреодолимое омерзение.
“Куда ж мы без ложки дёгтя! - всё больше раздражался Бесшумов. Приподнятое настроение  мгновенно улетучилось. - Никак нельзя! Что ж, ничего хорошего-то, способного согреть душу на старости лет, не вспоминается? Или вся жизнь моя здесь составлена из одних тёмных пятен и борьбы за существование? А  может, и у всех моих соплеменников так, в эти смутнопакостные времена?... Какое же стихотворение мне Фомин спьяну вчера читал?...А, кажется:
Да - “времена не выбирают”.
Нас выбирают времена!
А Бог - он в кости не играет,
И может быть, не пьёт вина.
В своём репертуаре! Как там у него дальше? -
И не случайно выпал жребий
Душе изнеженной твоей.
Трудиться было лень на небе,
Всю чашу ниже ты испей.
Однако он, как будто, лучше стал писать. Пошла на пользу шоковая терапия:
И не смотри с упрёком горе!
И дьявола не поминай!
Жизнь тяжела - а кто бы спорил!
Но только здесь - дорога в рай.
Если доковыляешь!...”- Бесшумов понял, что сегодня у него проблемы не только метафизические, но и тесно связанные с окружающей эмпирикой. С обоих сторон, во двор шустро вкатились два чёрных злобных джипа и резко затормозили в угрожающей близости от Бесшумова, оскалив  тупые морды.

XIV

- Экселенц, вы с ума сошли! Что Вы натворили! Сухаревки мало было!? - бушевал Вий, яростно вышагивая по кабинету. - И что теперь прикажете делать?! А если после этого побоища, он всё вспомнит? То, что Бесшумов понял ситуацию - несомненно! Идиот сообразит, что за ним охотятся!
- Мы лишь хотели ускорить события! Пугнуть. Деньги отобрать, - Экселенц угрюмо оправдывался. - Что-то долго, он Вам не звонит! Видать, не нуждается пока в средствах. А время дорого.
- Но не таким же способом! Два “трактора” подогнали, толпа недоумков из местной братвы! Вы бы ещё до кучи ОМОН позвали! ... И что, забыли - с кем имеем дело?
- Поэтому и заплатили целой бригаде! Да и моих - там трое было!
- Бригаде! - передразнил его Вий. - Шайка шпаны отмороженной! Или вы не отслеживали его, в XVII веке. Не знали, как он с этим сбродом обойдётся. Да и ваши, лучше бы, там близко не стояли! Узнать же мог! И что оружие у него есть, вы тоже не знали? Сомневались, что начнёт крошить дебелых урок? Напрасно! Больше не сомневайтесь! Сколько?
- Трупов нет! У троих прострелены колени, одно запястье и одно предплечье – это, у моих. Остальное мелочи: сломанные рёбра, носы, челюсти. Уже, менты  постарались. Ну и, как Вы знаете, все, кто не в больнице, - в кутузке.
- В курсе! Слышал в новостях! В самом центре столицы очередная бандитская разборка, - Дед махнул рукой. - А где сейчас наш крутой Уокер? Хотя я его обижаю! Он не крутой - он затвердевшей вулканической породы!
- Где!? Пьёт дома водку, со своим поэтом, как будто, и прям, из театра вернулся! И рассказывает, как познакомился с очаровательной студенткой!
- Н-да... Мне надо подумать...- и Викентий Вениаминович отвернулся к окну.
 За те несколько мгновений, пока, словно в замедленном рапиде, открывались дверцы машин, и из них начинали вываливаться боевики, делая шаг назад, под прикрытие косой стены входа в кочегарку, и доставая оружие, Бесшумов понял, что интуитивно ожидал чего-то подобного и был постоянно готов к новому нападению. Периферийным зрением он видел, как, из давно стоявшей поблизости, запорошенной снегом “Вольво”, вылезли два человека и характерно потянулись руками, за отвороты курток. Ещё только индифицируя вольвовцев с парнями из сухаревской подворотни, он дважды выстрелил, ранив в плечо стоящего у дальней двери, и пробив кисть, уже доставшему пистолет, ближнему к себе киллеру.
Укрывшись за выступом подвального входа, продолжил  стрельбу по ногам бегущих в его сторону боевиков, вооружённых битами и резиновыми милицейскими дубинками. Убивать, в только-только принявшем его, не до конца понятом мире, Виталий никого не хотел. И тут, за его спиной, послышалась трель открываемого кодового замка. И во время - во двор, пронзительно завывая, уже влетали пээмгушки центрального округа столицы.
Пока Бесшумов взмывал по лестничным пролётам, гадая на каком этаже, живёт его “графиня Монсоро”, снаружи раздавалось неразборчивое ментовское рычание, глухие звуки ударов, крики и хриплый мат. Одна из квартир третьего этажа была открыта. Он, не раздумывая, ввалился в прихожую и спиной захлопнул дверь. На него, с ужасом и любопытством, смотрела Вероника. В проёме комнаты застыл седовласый крепкий старик, в домашнем халате старомодного фасона.
- Ты бандит? - с нервным смешком спросила Вероника, прерывая чересчур затянувшееся настороженное молчание.
- Нет, я не бандит! - а что он ещё мог ответить?
- Нет, внученька, он не бандит, - неожиданно уверенно прозвучал твёрдый, отнюдь не старческий голос, из глубины коридора. - Бандиты не стреляют по ногам в такой ситуации.- (Бесшумов отметил, что окна квартиры выходят во двор) - Но и не похоже, что из органов. Интеллекта на лице многовато. Так кто же Вы, молодой человек, так мастерски владеющий огнестрельным оружием и, чувствуется, привычный к подобным ситуациям?
- Прохожий. Случайно здесь оказался. Веронику, вот, провожал! - и он посмотрел на девушку, прося подтверждения.
- Это правда! Но почему они на тебя напали? - она была бледна и, кажется, близка  к постстрессовой бабьей истерике. Оба мужчины почувствовали это, и старший из них поспешил сказать:
- Ладно, внучка! Сейчас попьём чаю, и он нам спокойно всё разъяснит! Тем более, как мне кажется, наш Натаниэль Бампо никуда не торопится. Пойди-ка, поставь чайник! А Вы раздевайтесь, умывайтесь и проходите в ту комнату, - он жестом указал на одну из дверей  прихожей.

- Ни к милиции, ни к ФСБ, ни к бандитам я никакого отношения не имею, - пытаясь быть убедительным, говорил Виталий, когда они сидели за чаем в гостиной. То, что это гостиная, какие раньше бывали в нормальных, зажиточных домах коренных москвичей, Бесшумов понял по интерьеру. Ни кроватей, ни письменных столов, ни книжных полок. Несколько глубоких кресел и четыре венских стула, по периметру  круглого, накрытого светло-зелёной скатертью, раздвижного стола. Старомосковский стиль нарушал, разве что, телевизор “Панасоник”, с видеоприставкой. Заметно было, что хозяин квартиры очень ценил в этой жизни домашний уют и душевный покой. Почти не затронутый истерией последних десятилетий, тихий островок. Бесшумову было неловко, что он так бесцеремонно, хотя и не по своей вине, вторгся  в размеренный, устойчивый быт очевидно хороших, но уставших от окружающего хаоса, людей. Он злился на себя, за долгое непонимание происходящего вокруг его личности, и медлительность. Караулившая, во дворе, “Вольво”, как близнецы похожие парни - здесь, на Сухаревке и тот, что вёз его из Склифа, настойчивое внимание Деда Викентия, - все эти разрозненные факты рваными краями плотно срастались в единую, весьма тревожную, угрожающую картину, охоты на загнанного зверя.
И когда Бесшумов сказал, что он сотрудник охраны одного важного человека, он уже твёрдо решил принять предложение “сердобольного старика” и неотлагательно устроится сторожем, к нему на дачу.
- А кем Вы были раньше, Виталий? - спросил Пётр Павлович - так представился Бесшумову дед Вероники. - Думается - военным. Разведка или спецназ? Я не прав? - он с интересом натуралиста, словно диковинного зверя, разглядывал своего неожиданного гостя.
- Что-то вроде того. Комиссован, после контузии. -  Виталий говорил полуправду, почти уверенный, что не на много отклонился от истины. - Недавно вернулся из археологической экспедиции по “Сибирской землице”. Вот устроился охранником к одной важной персоне - подработать немного...
- Так думаете, что Вас с кем-то спутали? А не может это быть угрозой той самой важной персоне?... Простите! Но любопытство моё вполне естественно. Но не буду влезать в чужие дела!... Ещё чаю? Или, может, коньячку выпьете?
- Спасибо, не откажусь! 
- И  я - за компанию!
- Деда! - укоризненно посмотрела на него Вероника.
- Цыц, девоцка! - с притворной властностью состроил строгую гримасу Пётр Павлович. - Давай-ка нам моего любимого,  армянского! И лимон не забудь! Не каждый день в нашем тихом омуте... такие представления.
- Вы наверно хотели сказать - появляются черти? - грустно улыбнулся Бесшумов. - Виноват! Так или иначе - заслужил!
- Н-ну! Без обид! Я же так - шуткую! ...А скажите, гражданская специальность у Вас есть? На раскопках были, говорите не Западная Сибирь, а “Сибирская землица”. Вы, часом, не историк?
- Нет, по образованию я технарь! А на раскопках присутствовал в качестве охраны. Ну, и нахватался.
- Следовательно, были  некоторые успехи, раз охрана понадобилась! Скажите, а что - конфликты с местным населением, или, скажем, с “чёрными археологами”, часто случались? Легенды об этом ходят!
Виталий не знал, что сказать. Фантазировать не хотелось.
- Вы, Пётр Павлович, Александра Бушкова почитайте. Он, про охоту за золотом могильников, красочно излагает.
- Ох, не люблю я подобную чтиву! Внучка моя - та, вот, - взахлёб!
- Напрасно Вы так пренебрежительно относитесь к приключенческому жанру. Должен же рассудок когда-нибудь расслабляться, - сам Бесшумов за время, проведённое в больнице, успел прочитать неимоверное количество современных русских проектов: от Акунина до Угрюмова, и имел полное представление, о детективе нового времени. Возможно, изяществом стиля эти произведения не всегда отличались, но часто, за острым сюжетом, был виден моментальный срез общественной жизни, сегодняшний социальный фон, с искренним недоумением, часто непроизвольно, преподносимый читателю авторами. Его отталкивал лишь чрезмерно выпячиваемый, граничащий с порнографией, эротический натурализм. Но он, вообще, считал, что если в интимных отношениях исчезает романтика, там уже зреет зерно порока. А читать, про альковные подробности и сексуальные извращения... - Вы, наверно, учёный?
- Угадали, батенька, угадали! Я - физик! Занимаюсь процессами эволюции... - Пётр Павлович скептически, поверх очков, посмотрел на Виталия, словно сомневаясь, что тому понятно, о чём речь. - Жаль Вы не этнограф, мой дорогой! У меня нашлась бы к Вам преогромная гора вопросов!
“Знал бы он... - внутренне усмехнулся Бесшумов. - А сыграем-ка мы, старые археонавты, со стариком шутку! Пусть немного побесится его горделивое самомнение!”
- А Вы случайно не занимались теоретическим  обоснованием возможности использования трансцендентного сознания, для исследования процессов эволюции сущих?
- Откуда, собственно?... - в прежнее положение отвисшую челюсть Петра Павловича вернуло возвращение в гостиную Вероники, с подносом в руках. Пока она расставляла на столе чашки, рюмки и блюдца, физик вполне оправился от изумления вопросом охранника важных персон. - Это же совершенно секретные исследования!  Доступ имеют единицы посвящённых!
- А что, в нашем государстве ещё остались какие-нибудь секреты?
- О чём это вы? - растерянно спросила Вероника, обеспокоенная растерянностью деда и странными интонациями собеседников.
- Ох, внучка! ... Сдаётся мне - этот супермен отнюдь не тот, за кого себя пытается выдать!
- То есть, как!?
- Да не волнуйтесь Вы, Пётр Павлович! Просто, я был когда-то неплохим инженером, наукой даже занимался. Ну, и для расширения кругозора, ознакомился с работами по теории самоорганизации и биогенеза. А на счёт трансцендентного сознания, так это плод моих неумеренных фантазий! - Бесшумов и сам был смущён эффектом, произведённым его попыткой обескуражить профессора. Он уже не сомневался, что хозяин квартиры, как минимум, профессор. - “Ни хрена себе, ситуёвина! - дивился, еле сдерживая смех, его рассудок. - Сижу случайным гостем у человека, чьи открытия, возможно, через энное количество лет, лягут в основу прикладной науки, практическое использование которой, после всех невообразимых перипетий, приведёт меня именно в эту комнату! Вот, там, за облаками, шутники веселятся! Не знаю, как с любовью и милосердием, а с чувством юмора у них полный порядок!... Если, конечно, это юмор...”
-  Если Вы, молодой человек, шутить изволили, то скажу: Вам это хорошо удалось! Меня чуть удар не хватил! Работа всей жизни, тайна за семью печатями - и вдруг у всех на слуху! Но если Вы что-то сейчас замалчиваете от меня, то Христом Богом прошу!...
- Ну что Вы, профессор! Что могу я - дилетант, замалчивать? - начал было Бесшумов, но посмотрев на Петра Павловича, а потом и на его внучку, понял, что сморозил непростительную глупость.
- А откуда тебе известно, что дедушка профессор!? Нет, ты не бандит - ты шпион! И нарочно и со мной познакомился и стрельбу во дворе подстроил! Звони в милицию, Деда!
- Погоди, внучка! Какая милиция! Тут и ФСБ нельзя звать! Кто Вы, Виталий?
Бесшумов весь сжался, сидел, понуро уставившись в стол, и бессознательно помешивал ложечкой остывший чай. Помолчав некоторое время, твёрдо, зло и медленно начал говорить:
- Будь я шпион - придумал бы попроще что-нибудь и не стал шум на всю Москву поднимать! Ну да! Знаком я с разработками Гамова и Пригожина, Эйгена и Шустера - какие там секреты? И почему Вы, Пётр Павлович думаете, что параллельно с вами, официально засекреченными физиками, той же проблемой, и более успешно, не занимается кто-то ещё! Сидит себе какой-нибудь библиотекарь или школьный учитель, в обычной квартирке, за компьютером, и покрикивает - эврика! Были в истории прецеденты! Вопрос-то, насколько я понимаю, сугубо теоретический! Экспериментальной базы пока не требуется! - Виталий вспомнил громкие имена тех отчаянных первопроходцев новой науки, которые,  несмотря ни на что, работая сторожами и вахтёрами, именно в те годы, расчищали путь к познанию процессов эволюции. - “Нет, дедушка этой дурочки - скорее всего, только её дедушка, а не прародитель археонавтики! А кстати, как интересно его фамилия?” - подумал он с раздражением.
- А что назвал Вас профессором? -  интуиция. Да и логически... А как ваша фамилия, если конечно, это не государственная тайна?
- Тулупов! Пётр Павлович Тулупов, - не сразу ответил профессор, заметно озадаченный вопросом и агрессивными доводами Виталия, о своей непричастности к шпионажу.
“Тулупов! Вот чёрт! Законы Евгения Тулупова и Аркадия Балабанцева! - теперь опешил Бесшумов. - Всё верно: секретная лаборатория - смелый эксперимент русских учёных - Нобелевские лауреаты... Только тот Тулупов в правнуки профессору годится. Династия, что ли? А Балабанцев, кажется ещё моложе. И как будто его родственник. Кажется двоюродный брат”.
- У тебя сестра или брат есть?  - неожиданно для самого себя спросил он, резко повернувшись к Веронике.
- Нет! А почему ты спрашиваешь? - оторопела девушка.
- А сколько лет родителям?
- Матери сорок один, отцу - сорок два. А сколько мне лет - не интересно!?
“О, женщины! Только что считала меня шпионом и хотела сдать в милицию!” - Бесшумов усмехнулся:
- Интересно! Но я и так знаю - тебе двадцать два!
- Правда! Но зачем все эти вопросы?
- Да, Виталий! Разъясните нам, наконец, положение вещей! Мне кажется, Вы знаете нечто, совершенно недоступное моему пониманию!
- Я и сам не совсем понимаю, какое нечто мне известно! - грустно покачал головой Виталий. – Но, ни Вам лично, ни Веронике оно никак навредить не может! Это, поверьте, действительно так.
Какая-то необъяснимая тоска накатила на Бесшумова. Он безотчётно старался не смотреть в сторону Вероники. Посидев моча несколько минут, Виталий поднялся и сказал:
- Спасибо, что приютили и за чай! Извините за беспокойство, и если сказал лишнее! Я думаю, мне пора восвояси. И не придавайте этим событиям чрезвычайного значения!
- И какое значение мы должны им придавать! - почти зло передразнила его Вероника. - Разбередил душу, а теперь сбегает! Не хочешь ещё, про наших родственников поспрашивать? У меня, например, двоюродный брат есть - Балабанцев Артур Александрович! Правда, малец совсем - в первый класс ходит!
Виталий плюхнулся обратно на стул. Вспышка беспричинной радости осветила его сознание. Да нет, причина была налицо, он просто боялся признать очевидное-невероятное.
- Ой, мы, кажется, удивлены! Сюрпрайз! - злорадствовала начинающая стервоза. - Что же вы молчите, Следопыт и Зверобой?
- Подожди, Вера! - вмешался профессор. - Виталий, это что - имеет какое-нибудь значение?
- У меня нет ответов, которые вас удовлетворят! Время всё разъяснит. А в данный момент, никакие беспокойства ваш покой не нарушат! Полная гарантия! Сейчас, мне всё-таки надо идти! Но если позволите, я Вам позвоню, и, может быть, скоро!
- Что ж, конечно, звоните! Мне очень интересно, с кем и с чем, так неожиданно, свела меня судьба, на старости лет!

Профессор протянул Бесшумову руку. Вероника проводила до дверей. В прихожей, насколько смогла, состроила виноватую гримаску и, прикрыв дерзость глаз острыми ресницами, почти прошептала:
- Ты прости, за шпиона и милицию... Я очень испугалась. Мир? - и чуть отклонила назад голову, откровенно подставляя приоткрытые губы, для прощального поцелуя.
Бесшумов давно не целовал женщин...

XV

Двор давно опустел. Разгулявшаяся метель засыпала рыхлым снегом полуночную Москву, уничтожая следы криминальных событий канувшего в хаос безвременья и уже забытого, задёрганными суетой обывателями, декабрьского вечера.
Бесшумов поднял воротник и быстрым шагом, направился проходными дворами, в сторону метро. Сегодня он был без машины. Долго, словно иногородний, крутил головой, на малознакомой станции “Цветной бульвар”, пытаясь разобраться  в новых названиях. Но растерянность Виталия имела причиной не плохое знание подземной Москвы, а самое обыкновенное смятение чувств и мыслей мужчины, после долгого перерыва почувствовавшего в себе пробуждающееся чувственное влечение.
Наконец, усевшись в почти пустой поезд Арбатско-Покровской радиалки, он уставился на своё отражение, в тёмном вагонном стекле, и попробовал обдумать круговерть дневных событий.
“Неоспоримо -  это Дед Викентий на меня охоту устроил! К бабке не ходи! И ведь, судя по всему, я ему нужен живой. Возможно покалеченный, но дышащий. Что  ему может быть так позарез необходимо от потерявшего память человека? Но память-то я потерял, лишь после первого нападения! Следовательно... Первое: я за последнее девять лет стал обладать некой важной информацией. Что  это может быть? Был военным. И, по-видимому, не простым капитаном “линейки”. Да нет! - Что может там быть такого сверхценного? Экспедиции. То ли геология, то ли археология. Золото, артефакты? Вполне вероятно. Стоп! Археология? А может археонавтика? Вот и второе. Деду нужны мои знания оперативного историка... А ведь я уже полностью убеждён, что Виталий Бесшумов - странник по эпохам! Ну, и ладушки! Фантастическая версия, вместо грифа ДСП, получает гриф СС. Значит и сны мои - никакие не сны, а трансцендентная память, пробуждающаяся в момент  отключения ясного сознания от эмпирики. Так вот почему, я нужен Викентию, в любом состоянии. Сегодня, скачать информацию под гипнозом, проще пареной репы. Только хрен вам, а не репа Виталика Бесшумова! Съели там, в XVII! И в ХХ скушаете!”
Поезд вырвался на открытое пространство, сбавил скорость и, замурлыкав, словно гигантская металлическая кошка, не торопясь покатил, вдоль границы Измайловского леса. Когда туннельный гул, взвыв напоследок, спрятался обратно в подземелье, мысли Бесшумова, вздрогнув от неожиданности, сменили интонацию и направление.
“А ведь по всему получается, что я сейчас живу на магистральном пути эволюции! По крайней мере, ведущем к точке начала моих скитаний по пыльным векам; к моему прошлому в будущем; туда, где в “транскапсуле” Центра Прикладной Археонавтики, через много лет, погрузится в странный, мидиумический сон мой неприкаянный разум. Но не исключено, что и это - лишь иллюзия. Но какая прекрасная иллюзия!... Открытие Тулупова - Балабанцева... А  какого дьявола,  ты так всполошился, когда вычислил, что Евгений Тулупов или Аркадий Балабанцев, с очень большой долей вероятности, правнуки профессора, и, соответственно, могут быть детьми Вероники. Поскольку родных - ни братьев, ни сестёр у неё нет, и не предвидится. Ну да - если Балабанцев - сын, то логично, что и отец  у него - Балабанцев, а мать - Балабанцева. Но раз, у Веры есть двоюродный брат с такой фамилией - это в корне меняет дело! А если её сын - Евгений? Что, мать-одиночка? А тебе-то какое, спрашивается, дело, фантом контуженный?! Уж не собираешься ли влюбиться в стервочку? А ты вспомни, глюк склеротичный, насколько она тебя, по логике, старше! Когда ты ещё писал в пелёнки, она уже с клюкой ковыляла и сварливо ворчала беззубым ртом, на своего гениального сынулю. Ты для неё не мужик, а привидение мужика! ... Ага, как головы сносить да коленки крошить бандюкам - так мужик, а как за девочкой приударить, так призрак?! Подите вы все, в глубокую эволюционную задницу! Умники!... А с дедушкой Викентием я жёстко разберусь!”
- Осторожно двери закрываются! Следующая станция “Щелковская”! - известил динамик.
Фомин, уронив голову на сгиб руки, спал перед включённым компьютером. На светящемся мониторе Виталий увидел очередной опус скучающего в одиночестве пиита. Начал читать и усмехнулся.
Ай, дерзкое дитя! Я знаете ль - иной...
Другие времена,  другое поколенье.
Устал от авантюр, избалованный ленью,
Я пепси не терплю, а пить люблю вино.

Но по мере чтения улыбка превращалась в болезненную гримасу -

Зачем же нам витать в дыму пустых иллюзий?
Вы любите неон, а мне милей свеча.
Вас манит шум и блеск, веселье по ночам,
Шампанское во льду и поутру - джакузи.

Мы будем миг близки и  отдалимся быстро.
Что горечь редьки, я  - похлеще надоем!
Жените на себе банкира, иль министра,
А то, американца, тупого не совсем.

Вот пажа помоложе придётся завести.
Увы, мадмуазель, но нам - не по пути.

“Чёрт! Пьянчужка ясновидящий! Мало в средневековье поизгалялся, пророк хренов! Теперь и здесь каркать начал! Сейчас я тебе устрою джакузи!” - он пошёл в ванну, набрал банку холодной воды и обрушил её водопадом, на затылок спящего.
Поэты, безусловно, мастера художественного слова. Жаль только, что не всегда слова цензурного. Большое бы удовольствие получили филологи, услышав ветвистую тираду подскочившего на стуле Фомы. Бесшумов это удовольствие испытал. У него даже, как-то, потеплело на душе.
- Женька! Хватит дрыхнуть - ночь на дворе! Пойдем водку пить!
- Шуточки у тебя, Бесшумов! - всё ещё обиженно бормотал Фомин, шаркая на кухню, вслед за Виталием. - А по какому поводу банкет?
- Странный вопрос, для русского литератора! “Для пьянства много есть причины...” Бернса не помнишь?
- Помню! Но ты в последние дни постился! Вот я и спросил.
- А пасха у меня сегодня! На душе! Окончен пост - зажгите свечи! - нараспев потянул Виталий.
- Ещё что-нибудь вспомнил?
- Вспомнил! Что я - разведённый мужчина! В моей душе мужик воскрес, я звёзды рвать могу с небес! Как тебе мой экспромт?
- У-у! Виталёнок, на старости лет, влюбиться надумал! Тогда сам Бог велел! - но внезапно Фомин нахмурился. - Только сдаётся мне - не пасхальное у тебя сегодня бдение, а скорее Вальпургиева ночь! Седина в бороду...
- А ты позавидуй, зануда концептуальная! Или какая тягомотина, нынче, у вас поэтов, в моде?
- Кто она? Молодая, красивая? Погоди, я сам скажу! Она блондинка, немного выше среднего роста, с огромными серыми глазами. Не старше двадцати пяти. Очень похожа на твою бывшую, только усовершенствованная и адаптированная, к нынешнему времени, модель! Раскована и в меру глупа. Я не прав?
- Тьфу на тебя, сексопатолог Ватсон! Модель! Это у вас там, в рекламной пошлятине, модели мельтешат! Мочкой уха зацепишь эту белиберду, так сразу хочется пойти мочкануть автора.
- Ладно тебе, варвар! Это же просто бизнес! Обсуждать нашу рекламу, вообще, плохой тон! И потом, надо же на какие-то бабки жить!
- И водку пить! Чтоб унять тошнотики, по утрам и вечерам! - Бесшумов посерьёзнел. - Слушай, Фома! Я, тут, работу себе подыскал. Охранять дачу одного непростого старичка. Жить придётся там. А ты оставайся  в моей квартире. Садись к машине и пиши! Я чувствую по стихам, которые услышал за эти дни - у тебя и рука окрепла, и свой стиль появился. По-моему твой потенциальный талант, наконец-то, начал прорываться на волю! Бросай свои ролики-нолики, к чёртям собачьим! Денег я тебе на некоторое время одолжу!
Фомин отвернулся в сторону и угрюмо молчал.
- Я серьёзно! - продолжал Виталий. - Тебе надо спокойно и серьёзно поработать, чтобы никто не беспокоил! Не знаю - в психушке ли, где ещё... - Бесшумов на мгновение замолчал и внимательно посмотрел на реакцию Евгения. Тот всё также неподвижно и понуро смотрел в одну точку. - Мозги тебе всколыхнули - это точно!... Может роман попробуешь восстановить...
И вот тут последовал взрыв.
- Да что ты знаешь о писихушке! Благодетель! Меценат нашёлся, твою мать! - зарычал Фомин, брызгая слюной. Неосторожным движением опрокинул почти полную бутылку “Гжелки”, тут же судорожно подхватил её, наплескал себе полный лафитник и залпом выпил. - У самого ещё амнезия в башке блуждает, а туда же - учит, как жить! Так и сказал бы - переехать хочу к своей зазнобе, а ты дружище посторожи квартирку, пока она меня на хер не пошлёт! А когда приползу униженный и оскорблённый, будет, кому сопли вытирать!
Бесшумов, был нормальным человеком, и его человеческая сущность судорожно вздрагивала от незаслуженных ядовитых укусов впавшего в истерию друга. Но он продолжал напряжённо всматриваться в его побелевшие, будто вмиг ослепшие глаза, пытаясь отогнать непрошенные ассоциации.
- Конечно! Ты ведь не можешь помнить, что с тобой было, когда твоя разлюбезная журналисточка в Швецию сбежала! А я наслышан, как ты квасил по-чёрному! Только говорить не хотел, - безжалостно продолжил Фомин, но неожиданно замолчал и заплакал. Вспышка ярости угасла также внезапно, как и началась. - И опять - на те же грабли... Ну почему,  мы всё время наступаем на грабли?  - мямлил он сквозь всхлипывания. - Прости меня, Виталёнок, я сам ещё хуже! Прости...
- Хватит! Успокойся! - сам ещё не успев остыть, жёстко сказал Бесшумов, наливая водку. Он протянул стопку Фомину. Когда тот выпил, потрепал его по плечу и, полуобняв, помог подняться.
- Завтра мы, ещё раз, всё спокойно обсудим... А сейчас, лучше поспать, - говорил он, сопровождая затихшего поэта в комнату. Уложив его на диван, вернулся обратно к столу, выплеснул в раковину свою водку и закурил.

ХVI

Мутный декабрьский рассвет только-только осветлил окно бесшумовской кухни, когда он набрал номер мобильника Деда Викентия. Ответили сразу, после первого сигнала.
- Доброе утро! Викентий Вениаминович? - и про себя добавил - “Вряд ли у тебя это утро такое уж доброе, старый чёрт!”
- ...
- Это Виталий Бесшумов Вас беспокоит. Извините, что так рано! - “Пока ты, сука,  не успел очередную пакость подготовить!”
- ...
- Да я помню. Поэтому и решился! Ваше предложение на счёт сторожа ещё в силе? - “Небось, руки потираешь, хрен моржовый!”
- ...
- Да, надумал! И хочется немного пожить за городом! Что-то нынешняя столичная суета меня угнетает. Никак не привыкну. - “К тому, что за мной бегают братки с дубинками”. - Решу некоторые вопросы и сразу к Вам!
- ...
- Нет, спасибо. Сам справлюсь. Ничего особенного. А приеду, если можно - через пару дней. - “Там разберёмся, кому помощь нужна!”
- ...
- Прекрасно! Зписываю!... Большое Вам спасибо! До свидания! -  усмешка Виталия ничего хорошего не сулила.

Трель мобильника прервала густую задумчивость Викентия Вениаминовича. События, произошедшие накануне на улице Ермолова, сломали ему все, так скрупулёзно и утончённо, разработанные комбинации. Он уже сомневался, что удастся первым прибрать злополученного археонавта для собственного, его сугубо личного пользования.
- Да.
- ...
- Здравствуйте, Виталий! - “Лёгок, на помине! Как считают - либо дурак, либо влюблённый!” – Ну, вы же помните - я ранняя пташка!
- ...
Дед облизнулся от неожиданности. - “Так ничего не вспомнил... Или точно дурак!” - Конечно в силе! Наконец-то надумали? Буду рад видеть Вас у себя!
- ...
- И когда сможете подъехать? - “Лети, лети мотылёк, ждём тебя на огонёк...”- Может, помощь нужна? Посодействовать в чём?
-  ...
- Конечно, конечно! Запишите адрес.
- ...
- Платформа “Челюскинская”, с Ярославского вокзала. Посёлок Ветеранов, 5-й проезд, дом  3. Через два дня я Вас жду!
- ...
- Всего наилучшего! - Викентий убрал мобильник и хищно потёр руки.

XVII

Ночная метель постаралась. Снежная целина у подъезда, в которой моментально промокли лёгкие ботинки автомобилиста, и дальний ритмичный скрежет дворницких лопат заставили Виталия остановиться, перед своей машиной, в задумчивости. Заторы на московских улицах были обеспечены, но лучше ли весь день проходить с мокрыми ногами? Возвращаться за зимней обувью, очень не хотелось.
“В тоже время, при такой погоде, избавиться от дедовой слежки легче пешеходу”, - наконец, решил он, поднял воротник, засунул руки в карманы куртки и, черпая снег внутрь ботинок, насупившись, пошёл к метро.
Вопросы, точнее вопрос, который собирался решать Виталий, перед тем, как сунуть голову в петлю, был Вероника. Собственно, никакой это был не вопрос. Ничего он не собирался решать. Ему  просто до смерти хотелось ещё раз, очень возможно последний, её увидеть. Поскольку вероятность того, что “пай-девочка” проведёт весь сегодняшний вечер с замечательным дедушкой, была исчезающе мала, Бесшумов, всю ночь проглядевший на снегопад за окном, решил последовать его примеру и неожиданно свалиться, на голову студентке Экологического Университета, перед началом занятий.
Он прекрасно знал, где находится здание бывшего МИХМа, легендарного Московского Института Хитрых Мужиков. Института, прославившегося своими пожарами, убийством кассирши (о чём даже был снят двух или трёх серийный детектив, с Юрием Яковлевым, в роли умного мента), студентов которого, в конце семидесятых, можно было встретить в каждой пивнушке, от Большой Почтовой до Китай-города, в любое свободное, от зачётов и экзаменов, время. Что неоднократно и происходило с Бесшумовым, учившимся неподалёку. Ребята в целом были неплохие: в меру агрессивные, общительные - до последнего пятачка на метро, без особого гонора. И пить химики умели.
Выйдя на Бауманской, он не сразу отправился к своей цели, а свернул на Спартаковскую, быстро дошёл до ДК Автомобилистов (где в студенческие годы подрабатывал рабочим по сцене на “Новогодних ёлках”), поднялся внутрь, обогнул сцену, за кулисами, и вышел, через запасной выход. Если “хвост” и был...
Теперь, стоя на троллейбусной остановке, с противоположной стороны улицы Папы Карла, покуривая, он спокойно наблюдал за обоими входами в Экологический Университет. Через полчаса ожидания, Бесшумов уже застыл настолько, что начал понимать, насколько безумной была его затея, встретиться здесь с Вероникой. Во-первых: разглядеть девушку, которую видел лишь раз, даже не зная, во что она будет одета, в пёстрой толпе студентов дело мудрёное, даже для ясновидящего. Во-вторых: ну кто спрашивается, сказал, что у неё сегодня есть первая пара?
Вероника возникла в пятнадцати - двадцати метрах, у него из-за спины, со стороны Курской, когда толпа у главного входа рассосалась, а оставшиеся на крыльце, по-видимому, вовсе не собирались обучаться наукам нынче. Она почти бежала, на несколько мгновений изредка приостанавливаясь. Развевающийся на ветру,  сползающий с шеи длинный белый шарф, который она придерживала левой, свободной от сумки рукой, сильно мешал ей.
- Вероника! - окликнул её Бесшумов.
Девушка  по инерции сделала ещё несколько шагов, остановилась и резко обернулась:
- Виталий!? Ты откуда здесь?
- Мне было необходимо тебя увидеть! - он сказал это так спокойно и естественно, как будто они были знакомы не один единственный вечер, а прожили в браке, по крайней мере, несколько лет. - Завтра утром я уезжаю!
Странно, - нет, - победно-кокетливо и наигранно-удивлённо смотрела она, прямо в глаза Виталия. Молчание продлилось одно мгновение.
- Из-за вчерашнего?... Понимаю... Ты хотел мне что-то сказать перед отъездом? - Вероника поправила свой шарф и, каким-то гордым жестом, закинула  его конец за спину. - Слушай, сейчас у меня лекция и семинар. Я никак не могу их пропустить. Но потом буду полностью свободна. Подождёшь?
- Подожду, - кивнул он. - Где тебя подождать?
- Давай у памятника Лермонтову, на Красных воротах. Полвторого! Угу?
- Хорошо!
- Ну, я помчалась! Извини! - и она, не обращая внимания на светофор, семеня, побежала через улицу.

Бесшумов долго гулял по окрестностям. Он дошёл до Сада Баумана, где мрачно поклонился местам “боевой славы” своей придуманной бурной молодости. “А жаль, что это только фантазия - здорово я всё выдумал,- вздохнул он. – Но, было бы на самом деле - какая разница - так и так, прошлое не вернёшь! Но помнить обязан! А я и помню, как будто действительно жил в те годы такой московский студент-шалопай Виталий Бесшумов!”
Неубранный снег начал таять и, с помощью пешеходов, превратился в отвратительную рыжую кашу. Ботинки Виталия совсем размокли, набухли, и гулять в них далее стало невмоготу. Он решил зайти куда-нибудь перекусить, обсохнуть и пересидеть оставшиеся, до свидания с Вероникой, два часа.
Недалеко, на садовом кольце, был ресторан “Дубровник”, занявший место любимого студенческого кафе самообслуживания,  названного местными школярами “Три пескаря”. Туда и направился Виталий.
Позавтракав, он одиноко сидел за столом, в почти пустом зале, и пил сухой херес. Горьковатый вкус напитка вполне соответствовал настроению Бесшумова. Обстановка была приятной. Столики находились, как бы, в нишах, отделённые друг от друга высокими сплошными барьерами.
Когда-то, почти четверть века назад, в этом зале, с высокими потолками и лепниной по периметру, в несколько рядов стояли крепкие, с тёмно-коричневой полировкой, столы. С одиннадцати до закрытия, зал гудел, от подгулявшей студенческой, в подавляющем числе, братии. Здесь обмывались сданные зачёты и экзамены, залечивались душевные раны, встречались, после стройотрядов и “картошки”, старые друзья. Здесь рассказывались институтские сплетни и травились байки, заводились знакомства, зачастую переходящие в крепкую долгую дружбу.
Несмотря на наличие недорогого буфета, спиртное, обычно ординарный портвейн, приносили с собой. Пили тайком, также тайком курили, - средних лет дородная мегера периодически прохаживалась по залу. Но выгоняла только самых наглых и перебравших. И здесь всегда можно было встретить хорошего знакомого, компания которого была готова, в зависимости по обстоятельствам, и в дым напоить, и раскрутить, до копья, одинокого страждущего.
“Неужели, ничего этого со мной никогда не происходило? - подперев голову кулаком и неподвижно глядя на чёрную зеркальную поверхность остывающего в чашке кофе, грустно думал Виталий. - А жаль! Эх, энграммы, энграммы! Следы, да нет, миражи следов моей придуманной жизни! Ну, почему вы так ярки и заманчивы? Зачем я вас сделал такими? А может, с амнезийной башкой жить легче, и не надо пытаться ничего вспоминать? Не помню - и взятки гладки! Ага, влюбиться в Веронику - да ты, друг, и так уже, - послать всё к чёрту и закатиться с ней, на зимние каникулы, на горный курорт. Домбай, к примеру! И к лешему, этого деда Викентия с его дачей!”
Бесшумов остановил проходящего мимо официанта и попросил ещё кофе. Кисло усмехнулся:
“Да нет, врёшь, дружок! Никого и никуда ты посылать не собираешься - натура не та! А Вероника - что Вероника? Это же, не серьёзно! Молодая, интересная, современная стервочка. Ты для неё, только, любопытный ископаемый экземпляр. Вероятно, что весьма эгоистична. Ничего у тебя не вышло бы! Тебе календарных почти сорок - ей вдвое меньше!... Да если и вышло бы? Ну, представим такую гипотетическую возможность. Сколько? Год, два, пять лет? Даже десять? Ну а потом? Пустое!...
А с дедушкой надо, наконец, разобраться! Хватит бегать! Если я такой классный археонавт - всегда успею вынырнуть, и теперь уже постараюсь - в своё время! Заждался я там наверно самого себя... Прощаюсь с Вероникой и вперёд!”- он посмотрел на часы.
- Счёт, пожалуйста!

Снова закружился лёгкий снежок. Бесшумов стоял неподалёку от памятника поэту, в самом начале маленького сквера, поставив правую ногу, на утопающую в снегу скамейку.
“А у меня толчковая - левая... - вспомнил он песню любимого поэта Вероники и улыбнулся. – Интересно, всё-таки, сколько спорят о том, существует ли вечная любовь - и шиш! Если бы даже судьба человека была, пусть даже не полосой, а строгой линией, то, наверняка, не прямой. Изломанной, извилистой, завязанной в петлю - это как повезёт. Но не могут две такие линии, исходящие, к тому же, из разных точек, полностью сливаться. На каком-то отрезке - да, и то - не вплотную. Ну, есть, допустим, исключения - но это скорее шутки влюблённых Мойр. Если в иные времена, и жили в браке до гробовой, то лишь потому, что женщина была тесно связана с домом, а не занималась разной общественно полезной чепухой.
Но с развитием средств информации ситуация меняется. Соблазны рядом, дома теперь мало - не удержишь - только хуже будет. И всё: под влиянием разного окружения личности меняются по-разному. Сначала интересы иные - и вот уже чужие! А привычка здесь ни причём! Привыкаем, же, мы к родителям. Но от этого любовь никуда не исчезает! Что любовь, да, впрочем, как и весь человек, проявляется в экстремальных ситуациях - так это нормально, в порядке миропорядка. Homo sapiens – он, как маленький ребёнок, которого ведёт за ручку взрослый - окружающий бытийный мир. Хорошо ему – спокойно; остановится, цветочек понюхает, с кошечкой поиграет, - глядь, а, полный каких-то непонятных забот папа, уже далеко. И вприпрыжку догонять! Но бывает - дети теряются... Потерялись же динозаврики...”
Философские изыски Виталия прервал знакомый шарф, замелькавший в толпе пассажиров, вышедших из троллейбуса, на конечной остановке. Вероника подбежала к нему, так же как и утром, мелко семеня.
- Давно стоишь?
- Да нет... - слава нашему Богу, поступки нормальных людей не всегда совпадают с их благими намерениями. Бесшумов, совершенно неожиданно для себя, взял руки девушки в свои и поднёс к губам.
Хватило ума у девочки помолчать. Стервоза - не стервоза, но не дурёха. А чего она хотела? Наверное, ждала нечто подобное от зрелого мужика, примчавшегося, ни свет - ни заря, назначать свидание, перед своим экстренным отъездом. Больше смутился сам Бесшумов. Несмотря на то, что он повелительно обнял её покорные плечи, когда они зачем-то двинулись вглубь сквера, по узкой, протоптанной для одного тропке, то, как черпали его летние ботинки мокрый снег, сбоку от неё, вполне выдавало его состояние.
Вероника же цвела всей своей раскованной походкой.
- А куда мы идём? – наконец, не выдержала она затянувшегося молчания. – Ты, ведь, поговорить хотел?
- Да! ...Куда идём? А шут его знает! Гуляем... - он остановился. – Я, в е д ь, попрощаться хотел!
- А-а! Голые чёрные ветки деревьев старого сквера, лёгкие снежинки, тающие на щеках... - идеальное место для расставания... - произнеся это насмешливо-обиженным тоном, нараспев растягивая слова, Вероника неожиданно запнулась на полуслове.
- Ну... может, посидим где-нибудь в кафе? - Виталий сказал это таким тоном, что Вероника не выдержала и рассмеялась.
- Судя по запаху дорогого хереса, ты и так всё утро там просидел! Где был-то?
- В “Пескарях”, то есть в “Дубровнике”! Это он так раньше, в простонародии, звался!
- Он и сейчас так зовётся! Ты что в МИХМе учился?
- Нет, рядом! Его так все местные студенты называли!
- У меня другое предложение!
- Давай!
- Родители оставили мне ключи от своей квартиры, чтоб цветы поливала. Они ведь отдельно от нас с дедом живут. Так что, если ты не против, поедем туда! Тем более это рядом - Покровка! Да расслабься ты! - опять засмеялась она.

- Ты есть будешь? - спросила Вероника, сразу, от дверей, убегая на кухню и сбрасывая на ходу пальто.
- Нет, спасибо! Я же два часа в ресторане провёл!
- А вдруг ты там один херес хлестал! А я жуть, как хочу есть! - охнула  дверца холодильника, стукнула о стол разделочная доска. - А выпить, ещё чего-нибудь, хочешь?
- А что - имеется богатый выбор спиртных напитков?
- Угу! - промычала она с набитым ртом. - Папочка... у нас по этому делу... прямо гурман! Вишь, как я лихо твой херес распознала по запаху!
- А водка, какая, есть? - спросил Бесшумов, заходя на кухню.
- Сейчас посмотрим! Бери поднос, и пойдём в комнату!
Виталий забрал поднос, на котором была тарелка с копчёной колбасой, сыром и хлебом, и пошёл вслед за хозяйкой. В баре, среди дорогих вин, коньяков и горьких настоек, “Гжелки” не оказалось. Вероника выбрала сухой “Мартини”. Бесшумов не возражал.
Игровой разговор, который они вели, пока не устроились на широком модном диване, перед журнальным столиком, внезапно оборвался, как только Вероника и Виталий выпили по первому глотку. Всё закономерно: ситуация была ясна без всяких слов. Но...
“Что я творю, старый хрен! - теребил свою душу Бесшумов. - Скорее всего, я вижу её в последний раз! Объяснить ничего нельзя! Врать? Хорошая, всё же, девчонка! Переживёт, конечно! А ты, Виталёнок, переживёшь? Зачем тебе это? Но просто так вот - встать и уйти! Извини, мол, дорогая, я призрак из будущего, мне пора в не рождённое пока ещё тело! А зачем я, вообще-то, её сегодня искал?”
“Странный он мужик! Видно же, что я его качественно зацепила! - размышляла Вероника, непроизвольно морща маленький курносый носик. - И хочется, и колется? Интересно - что его удерживает? Не разница же в возрасте - это наоборот...”
“А ведь она ждёт - смотри, как носик-то морщит! Уйди я сейчас -  обида, а то и комплексы всякие бабские, на всю оставшуюся... Да и, так я понимаю, у них тут не только слов свобода, но и... Да и сам, наверное, если останусь цел, долго буду жалеть...”
“Ага, лёд, кажется, тронулся! Интересно - он обнимет меня за плечи или положит руку на колено? Ну, конечно, за плечи, я же в джинсах!”

Они, молча, лежали рядом. За не зашторенным окном тихо шипел мокрыми мостовыми изжелта-бурый, от ленивых фонарей, декабрьский вечер. Вдалеке, словно неожиданно оступившись, звякнул на стрелке трамвай.
- Ты не вернёшься? - вдруг спросила Вероника.
- Не знаю...
- Я знаю! Ты больше не вернёшься! Такие не возвращаются!
- Какие такие?
- Таких не бывает. Ты ласковый, как приведение! И как приведение, наверное, мне просто привиделся!
Действительно, Бесшумов был сегодня нежен и бережен с женщиной, как никогда до этого. Он, казалось, боялся её. Он - встречавший столько разных женщин! Но это было совершенно непонятное существо иного мира. И Бесшумов испугался этого мира, этой девушки, этой чужой жизни. Что-то сломать, нарушить, внести преждевременно, в аморфное эгоцентрическое, свой грубый и остроугольный кусок израненной души.
Что он мог сказать? Возражать, обещать скоро вернуться? Виталий склонился над девушкой и крепко, даже жёстко поцеловал её в губы.
- О!
- Вот тебе, за приведение! - он спустил ноги на пол, минуту посидел, потом встал и молча оделся. Когда, уже в куртке, вернулся из прихожей и подошёл к кровати, чтобы попрощаться, Вероника вдруг резко отвернулась и глухим, сдавленным голосом выдохнула:
- Всё, уходи скорей! ... Ну же!

На улице, по-прежнему не спеша, кружился лёгкий снег. Мимо Виталия, не обращая на него никакого внимания, куда-то шли прохожие.
“А ты очередной засады ждал, что ли? Нет, зря надеялся, девочка не заодно с Викешей! Начитался Чейза в больнице, снайпер!”- он поднял воротник и медленно пошёл к метро.

XVIII

Фомин был пьян. То есть, очень пьян. Его сознание отсутствовало в этой Вселенной.  Подушкой голове поэта служила тарелка с недоеденной брынзой. Перевёрнутая пепельница, изрыгнув из себя содержимое, валялась на полу кухни, посреди кусков хлеба и трёх пустых водочных бутылок. В ближайшие несколько часов, на Евгения можно было не обращать внимания.
“Нет, так, братец, не пойдёт! Ты у меня не водку хлестать будешь, а о Смуте романы писать! Хватит уже рефлексию свою мусолить! Заспиртовал её подлую, теперь, вот, мучайся с тобой! - ворчал Бесшумов, наводя в доме порядок. - Но что,  он такой пьяный? Полтора литра, для Жеки - не та доза! Может, переработал с машиной? Поглядим, пока он проспится!”
Бесшумов прошёл в комнату, включил компьютер и открыл файл, с которым работал последние дни Фомин. Два четверостишия, написанные Евгением сегодняшним утром, его озадачили.
На миг душа совпала с конъектурой -
Уж грезятся лавровые венки.
Будь проклята ты, рабская натура!
И цепи твои старые крепки.
Причём второе, на его взгляд,  совершенно никак не могло вытекать из первого.
Отгуляла душа. Похмелилась.
Что же дальше? А дальше покой.
Нет не гроб, не плита над могилой,
Просто жизни уже никакой.
“Судя по всему, утром он был в относительном порядке. И что? Написал два стиха и напился? Пиит шизанутый! Но когда это его душа совпала с конъектурой? - размышлял Виталий. - Всё то, что он мне читал, из написанного после психушки, может совпадать лишь с конъектурой стенгазеты этого заведения. Исповедь преданного всеми, несчастного, опускающегося человека, который балансируя, на самом краю бездны, пытается схватиться руками за пустоту. Как там у него было?
Уже труднее быть как все.
Нормальным, но немного хмурым.
Противоречьем каламбура
Обманывать своих друзей.

Скрывать безумие в вине.
И симулировать похмелье.
Когда живётся еле-еле,
И знаешь, что умрёшь во сне.
И так далее и тому подобное. Постой-ка, Бесшумов, а ведь подсознательно Фома знал, кто он. По крайней мере, чувствовал. Да и сегодняшние две строфы только кажутся несвязанными между собой. Просто стёрта вся середина стихотворения. Не в его, “фетишиста”, духе. Почему, тогда, чёрт возьми?”
Виталий вернулся на кухню. “Покойник” уже начинал подавать признаки жизни. Он жалобно сопел, ёрзал щекой по тарелке с закуской и пытался двигать ногами. И только теперь, оглядев спокойным взглядом убранное в первом приближении помещение, Бесшумов заметил, как криво стоит, сдвинутый со своего места, холодильник; что на столе - вместо одного, два стакана, а из-под радиатора, подмигивают отражённым электрическим светом не выметенные осколки разбитой бутылки. Вспомнил, как он машинально поправил сбившийся складками палас у входа, когда только вернулся домой.
“Э-э, да я вижу ты, друг, не один здесь кандыбасил! И, по-всему, для кого-то это закончилось выносом тела вон, - и тут его обожгло - когда он сидел у компьютера, всегда закрытое тканью, зеркало в маленькой комнате, бликовало на мониторе. - Так вот кто, здесь был! Ну, суки, вы допрыгались!”
- Фома, Фома! А ну-ка очнись! - нещадно тормошил друга Виталий. Тот согласно похрюкивал, но голову от тарелки не отрывал. Бесшумов вспомнил про ”джакузи”, и, наконец, туловище Евгения приняло положение Пизанской башни. - Фома, ты с кем сегодня пил?
- Один...
- А до этого?
- Не знаю... Плохой человек, я его выгнал... О-о... Там что-нибудь осталось?
“А как там во сне было? Подтелепни! Ну-ну, сейчас я те так телепну, какого цвета детский горшок был, вспомнишь!” - впервые после больницы, Бесшумов решил проверить свои гипотетические возможности гипнотизёра. Он подозревал, что если они не бред больного разума, то, в скором времени, могут весьма ему пригодиться.
Фомин открыл глаза, и они имели осмысленное выражение.
- Слушай,  ты чего мне налил?
- Потом! Кто здесь был, Жека? Это важно! “Может просканировать его пьяную рожу и не мучиться?... Нет необходимости, сейчас сам всё  изложит в лучшем виде. Не дай Бог нам узнать заповедные тайны лучшего друга!” - Бесшумов положил руку Фомину на плечо.
- Не знаю точно, из каких он говёных органов, но провокатор – это, как водки выпить! Позвонил сначала, мол, агент издательства, - есть предложение. Ну, я губу-то и отвесил. Приехал. Маленький такой, шустрый, с кошачьими повадками. Может бывший боксёр - не знаю. Коньяк дорогой привёз... Но я пить не стал, думал разговор серьёзный... А он всё мнётся и мнётся - никак не понять, чего хочет. Всю квартиру осмотрел, гад. Чего это, говорит, у вас зеркало занавешено - умер кто? Нет, отвечаю, - чтобы не пылилось. Ну, он засмеялся и твоё покрывало снял. Якобы не принято это - если все живы.
- А предложение-то, какое?
- Во! Тут, я его и вычислил! Он мне роман о Смутном времени предложил издать! Во-первых: откуда ему знать про роман? Во-вторых: ну не знаю, во-вторых, тон  был странный какой-то. Ну, я его зашкирма, а он кулаками махать... Не люблю я так, но пришлось его бутылку, о его, же, голову, раскокошить. А потом я с разочарования...
- Очаровался ты потом знатно! А что ты, там такое, про конъектуру, сегодня наваял?
- А это! Пока он сюда ехал - размечтался чуток! Потом от злости всё стёр и другое хотел написать - да вот...
- Ясно... Вот что! Я завтра рано утром уеду. Три дня из дома ни ногой. Ни за хлебом, ни за сигаретами. Не пить! Никому дверь не открывать! Пусть, хоть Иисус Христос барабанит! К телефону не подходить! Понял!
- Понял, но не уразумел!
- Если через трое суток не появлюсь, вскроешь письмо - я его, в верхнем ящике стола, оставлю! Через три дня  - не раньше! Тебе, ведь, лишняя головная боль не нужна? А если ты думаешь, что можешь чем-то помочь, то сделай всё абсолютно точно! Иначе, мне будет только хуже! Ну, не баба - сам должен понимать! Договорились!
- Договорились, Виталёнок... - угрюмо кивнул Фомин. - Не знаю, что ты затеял, но так понимаю - руки должны быть свободны.
- Молоток! А сейчас иди спать, перед уходом разбужу!

Бесшумов тщательно задрапировал зеркало. Огляделся. Усмехнулся монитору и набросил на него покрывало с тахты. Сел к письменному столу, достал чистый лист, и начал от руки писать прощальное послание Евгению Фомину.
“Читая этот текст, отбрось всякую мысль о моём безумии и схорони свои эмоции поглубже! Подсознательно, ты уже давно понял, что мы с тобой, для этой эпохи, чужаки. Так, оно и есть, но не только в смысле метафорическом. Так есть, по сути! Мы с тобой дети будущего, а здесь не случайно или по своей прихоти, а, так сказать, в служебной командировке.
Ты хорошо помнишь свой “странный” сон третьего дня? Так вот - не сон это никакой, а репродукция твоей глубинной трансцендентной памяти, восстановленная мной с помощью телеаудии, в канун отъезда. Извини, выбора не было. Так что отнесись к этому очень серьёзно. Те  знания, навыки и приёмы, которые ты ощутил в себе во время транса - твой шанс вернуться в своё настоящее бытиё. Здесь далее оставаться невозможно. За нами, вовсю, ведётся настоящая охота. Кем – это, как раз, я, надеюсь, ещё выясняю.
Как бы там ни было, собирай манатки своих воспоминаний и дуй отсюдова, из этой чёртовой эпохи социальной шизофрении и грубого унижения интеллекта!
Дай Бог, встретимся, в нашем родном будущем! Не грусти, Фома, прорвёмся! Твой верный друг, Виталёнок!”
Сложив вчетверо лист, Бесшумов отыскал старый конверт без адреса, сунул туда письмо и положил под стопу чистой бумаги, в верхний ящик стола. Закурил. Он чувствовал, что за окном, всё также безучастно, как и час и два тому назад, беззвучно кружит над Москвой мокрый декабрьский снег. Вздохнул, поднялся и прошёл в другую комнату, где на диване, в беспокойном похмельном сне, постанывал Евгений Фомин.
Успокоив его страдающее подсознание и сняв абстиненцию, Бесшумов осторожно направил вектор быстрых снов Фомина, в нужном направлении. Всё это он совершил, “крепко зажмурившись” и “заткнув уши”, чтобы не зацепить случайно лишнего, из его тайных желаний, грешных помыслов и иных завихрений исстрадавшегося разума. Закончив телеаудию, облегчённо откинулся на спинку стула и долго сидел в полной прострации, казалось, ни о чём не думая.
Уже начал бледнеть чёрный мрак полоски, между небрежно задёрнутыми шторами, когда Бесшумов очнулся от забытья. Он встал, оделся и выбрался в зимний, спящий, и пока и уже, город. По нетронутому, ворчливо покряхтывающему под ногами, липкому снегу, дошёл до ночного магазина, где сонная продавщица, с удивлением, выдала ему блок “Явы”, дюжину банок тушёнки и два батона. Тем же путём вернулся обратно, собрал необходимые вещи  и вошёл к Фомину. Лицо спящего было серьёзно, но спокойно. Положил ему руку на плечо и слегка надавил.
- Проснись, Жека!
Евгений открыл глаза.
- Ты что - уже? - спросил он, увидев Бесшумова, в верхней одежде.
- Да, мне пора! Продукты и сигареты я принёс - на три дня с избытком. Помнишь? - из дома ни ногой! Никаких гостей и звонков, пусть, хоть, конец света!
- Помню! ...А знаешь, мне сейчас странный сон снился и ты тоже! Будто мы ...
- Знаю! - резко перебил его Бесшумов и, не обращая внимания, на слегка обиженное недоумение друга, добавил. - Ты Фома этот сон не забывай, он в руку, ох как в руку! Скоро всё поймёшь - может чрез три дня, может раньше. А сейчас, давай пять!
- Ни пуха! - вдогонку Виталию крикнул Фомин.
- Иди ты, ко всем чертям! - отозвался из прихожей Бесшумов.

XIX

- Значит, тебя, профессионального, можно сказать, боксёра, закончившего школу телохранителей, вырубил спивающийся стихоплёт? Как же так, а Сашенька? Говоришь, координация, как у Тайсона? Ты был не готов? - распекал своего помощника, молчаливо отвернувшего  в сторону перевязанную бинтом голову, Викентий Вениаминович, вышагивая по кабинету, из одного угла в другой. - Тебе что надо было сделать? Заинтересовать, заинтриговать, напоить! Только когда поплывёт, осторожно навести на разговор о его пресловутом романе. А если будет отмалчиваться привезти сюда, и не как пленника, а как дорого гостя! А ты  в лоб - давай свой шедевр! И руками махать. Ну, правильно, получил бутылкой, по своей глупой башке!
В этот момент раздалась трель внутреннего телефона. Дед ответил.
- Кто-кто!? Проводи ко мне в кабинет! - он повесил трубку на рычаги, странно заулыбался и скептически оглядел  скукожившегося Сашеньку. - Вот и наш новый страж пожаловал! Но я думаю сделать рокировку. Попробую его на твоём месте. А ты дачку посторожишь, пока головка бо-бо! Свободен, пародия самурая!

Через несколько минут после ухода Саши, в кабинет вошёл Бесшумов. Он застенчиво, но без робости, улыбался.
- Здрасте, Викентий Вениаминович!
- Здравствуйте, здравствуйте, Виталий! Не ожидал Вас так скоро увидеть! -  тоже радушно улыбаясь, говорил Дед, идя Бесшумову навстречу. - Быстро Вы решили свои вопросы!
- Да какие там вопросы - выяснил свой социальный статус на текущий момент, всего-то.
- И какой же ныне у Вас статус? - протягивая руку для пожатия и внимательно всматриваясь в глаза гостя, спросил Викентий.
- А самый, по сегодняшним меркам, обыкновенный. Без определённого места работы. Мотаюсь, время от времени, с разными экспедициями по России, - пожимая протянутую руку, и добродушно встретив пронзающий взгляд, усмехнувшись, ответил Бесшумов.
- Так вы археолог? - быстро спросил Дед.
- Почему Вы так решили? - Бесшумов изобразил смущение, а про себя пробормотал: “Не торопись, дедушка, а то успеешь!” – Нет, я в качестве охранника.
- Да!? Прекрасно! Как раз то, что нужно! А насчёт археолога - просто подумалось - нынче это так модно! Столько всего пишут - “чёрные археологи”, “белые археологи”! Вы подумайте, как звучит - “Чёрный археолог”! А? Прямо дрожь по коже!  - поспешно зашелестел словами Викентий.
- Охранник, обычный охранник! Так что Ваше предложение оказалось очень кстати, - ещё раз повторил Бесшумов, думая: “Может ты, старый чёрт, сам какой-нибудь “чёрный археонавт” и, просто, за памятью моей охотишься?”
- Ну, и замечательно! Сегодня обустраивайтесь, осматривайтесь! Ваш напарник всё покажет и объяснит. А после обеда мы сядем и обсудим деловую сторону! Лады?
- Лады! - ответил Бесшумов и обернулся на скрип открываемой двери.
Вошёл высокий худощавый парень лет двадцати и остановился на пороге.
- Звали, Викентий Вениаминович?
- Да, Дима, проходи! Вот, познакомься, твой сменщик - Виталий Бесшумов. Теперь, через день, дежурить будете! О, нет, нет, - за туже плату! - Дед замахал руками, на встревоженно-вопросительный взгляд парня. – Ты, тут, ему всё покажи и расскажи. Проводи в гостевую комнату в пристройке, пусть там располагается, - он повернулся к Бесшумову. - Виталий, обед в три, и сегодня я жду Вас, к столу! До встречи!
Бесшумов и Дмитрий вышли из кабинета.

Возможно, площадь дачного участка Викентия измерялась не сотками, а гектарами. На большей его части, безмятежно властвовал, загородившись от непрошеных гостей густо облепленными снегом еловыми зарослями, самый настоящий дикий лес. Кроме аккуратного двухэтажного особнячка, с пристройкой и подземным гаражом, рядом с основными воротами, как обломок прошлого, ветшал, чернея бревенчатым срубом, старый деревенский дом. Там дежурил и жил сторож Дима. За пристройкой особняка, метрах в двадцати приютился небольшой, но кирпичный сарайчик, в котором кроме склада и мастерской, находилась дизельная установка, на случай отключения электроэнергии. Посёлок “Ветеранов” отапливался местной котельной, но здесь было предусмотрено автономное водяное.
Когда немногословный Дима, показав Бесшумову все достопримечательности “фазенды” и коротко изложив обязанности сторожа, совмещавшего работу дворника, проводил его, в скромно обставленную тахтой, столом и шкафом для одежды, но чисто убранную, гостевую комнату, и оставил одного, Виталий, сбросив куртку, сразу плюхнулся на постель, поверх покрывала. До обеда с Викентием оставалось только три часа, и после бессонной ночи, нужно было хоть немного отдохнуть.

Вий был в состоянии кризиса аналитичности. За время их общения в Институте Склифосовского, ни одна из попыток прорваться сквозь блоки сознания Бесшумова, в глубины его разума, не удалась. Даже во время игры в шахматы, он смог прощупать лишь трансцендентальную периферию ассимилированных давным-давно навыков. Дед был далек от того, чтобы принять, за истинную причину своих неудач, амнезию археонавта. Но перед зомбированием его личности, Вию хотелось понять, насколько сам Бесшумов способен управлять защитой своей психики; насколько блоки выставлены им автоматически, отработанными инстинктами профессионала.
В три часа он спустился на первый этаж, в столовую. Бесшумов был уже там. Сегодня Дед решил, что они пообедают вдвоём; поэтому он попросил своего лысого шофёра отвезти Сашу, с его характерно перевязанной головой, за “некоторыми нужными” бумагами, на Московскую квартиру. Дима стал теперь сторожем сменным, и питался на “боевом посту”.
Стол был обильный, но простой. Борщ - на первое, плов - на второе. Нарзан. Однако, присутствовал хрустальный графинчик с водкой, и заманчиво поблескивали круглые головки маринованных белых. Пикантность аппетитным ароматам придавало блюдо с зеленеющим своей плесенью, крупно нарезанным сыром “Камамбером”. Не были забыты черемша и квашеная капуста, даже желтеющая - морозно и хрустяще.
“Интересно, кого корчит из себя старый хрыч? - разглядывая закуски, злился Виталий. - Лаборатория частная, у него! Если только, по изготовлению синтетической “дряни”. Онбольше похож не на учёного, а на криминального авторитета, из наших сериалов, или на “серого кардинала”, какой-нибудь ультра-наглой партийки.”
- Прошу, к столу! - зайдя в столовую, сказал Викентий.
- А мы только вдвоём? - притворился удивлённым Виталий.
- Остальные разъехались! Дима на страже. А что - это Вас смущает?
Виталий пожал плечами.
Обед прошёл в непринуждённой светской беседе. Археологической темы Дед больше не касался. Когда Бесшумов, сославшись на недавнее сотрясение мозга, отказался от водки, хозяин дачи, как показалось Виталию, отнёсся к этому, с нарочитым пониманием.
После трапезы, они поднялись на второй этаж, в кабинет, и Дед  положил перед Бесшумовым, отпечатанный на принтере, проект рабочего соглашения. Не будучи силён в крючкотворстве, Виталий, всё же, обратил внимание на пункт, обязующий его отработать, сторожем на даче, не менее полугода.
- Викентий Вениаминович, но почему шесть месяцев? А если у меня изменятся обстоятельства, и мне необходимо будет уйти раньше?
- А! - отмахнулся Дед. - Этот пункт  скорее накладывает обязательства на меня, чем на Вас! Если хотите, можно совсем убрать?  Других замечаний у Вас нет? По оплате, например?
- Нет, всё устраивает.
Викентий взял документ, вышел в соседнюю комнату. Через несколько минут, за стеной послышалось стрекотание принтера, а ещё спустя минуту, Бесшумов подписывал три исправленных экземпляра соглашения.
“Что-то не помнится - брал или  нет Мефистофель расписку у Фауста - язвительно, отчасти над самим собой, усмехнулся Бесшумов. - Если нечистая погрязнет в бюрократии, то здесь ей и каюк! Или, это только у нас, такие черти?”
- Ну а теперь, когда все дела с успехом завершены, уважьте старика! Партийку в шахматы, а Виталий! - у Викентия было, в этот момент, такое выражение лица, что, даже, не будь он хозяином и работодателем, Бесшумов не смог бы отказать.
Они снова спустились на первый этаж, в столовую. Следы недавнего обеда исчезли, и на круглом массивном столе уже ждала шахматная доска, с расставленными фигурами. Бесшумов догадывался, что в доме имеется еще обслуга, но такое предугадывание пожеланий хозяина... Или знание привычек. Значит, работают давно. А может, указание подготовить шахматы, было получено загодя?
Викентий, словно это само собой разумеющееся, сел со стороны белых фигур и сразу двинул королевскую пешку, на два поля вперёд. Не отдавая себе отчёта, инстинктивно, Виталий не стал разыгрывать обоюдоострые варианты открытых партий, а избрал долгое позиционное противостояние одного из самых занудных вариантов Сицилианской защиты, но с возможностями, для контратаки. Как ни старался Дед обострить игру, Бесшумов упрямо старался упростить положение.
Где-то на двадцатых ходах, отклонив очередную жертву пешки белых, Виталий почувствовал нарастающую, словно ввинчивающуюся в мозг, ноющую на высокой ноте, головную боль. У него создалось впечатление, что кто-то, сильно раздражённый, теряя остатки терпения, беззастенчиво рвётся в его рассудок. Внезапно боль перешла в зудение, этот кто-то, наконец,  подобрался к своей цели и теперь нагло, беспардонно копался, в его поверхностном мышлении и  оперативной памяти. 
В то же время, к Виталию вернулась способность логично мыслить, и он понял, что скрывалось, за любовью Деда, к игре в шахматы. Это был, как бы, отвлекающий маневр. Когда соперник задумывался над острой запутанной ситуацией на доске и тем самым до предела ослаблял контроль за рубежами своего подсознания, опытный телепат беспрепятственно проникал туда своими щупальцами и спокойно обыскивал разум, захваченного игрой хозяина.
“Ах, ты, мразь! Куда как эффективней всяких блестящих шариков и ложечек. И согласия клиента не требуется!” - Бесшумов остервенел, но усилием воли взял себя в руки. Напрягся всем телом.
Теперь, уже не только его атакуемая психика сопротивлялась вторжению. Весь организм, вся физиология человека выступили на защиту своего самосознания. Тело Виталия пылало огнём, зуд под черепной коробкой ощущался всем кожным покровом, ногтями, кончиками  волос. Пульс перевалил за полторы сотни, частота дыхания приблизилась к сорока.
Неизвестно, какое содержимое властвовало телом Деда. Но видимо, склеротические сосуды мозга старого человека не могли долго выдерживать такие перегрузки, какие задал организм Бесшумова своей центральной нервной системе. Викентий, вдруг, откинулся на стуле, расстегнул ворот рубашки и прикрыл глаза. Он тяжело дышал.
Состояние Виталия быстро приходило в норму. Через полминуты, у него хватило сил оторвать взгляд от позиции на доске, посмотреть на своего противника и  участливо спросить:
- Вам нехорошо, Викентий Вениаминович!?...
- Ничего, ничего... Сейчас пройдёт... Душно здесь, - выдавил старик. - Виталий, принеси, пожалуйста, воды...
Пока Бесшумов ходил за водой, Дед почти оправился, но пил жадно, роняя капли себе на грудь. Немного посидел, молча, с кривой усмешкой сказал:
- Что-то не в форме я, сегодня. Придётся нам эту партию, парень, отложить. Ты иди, Виталий! Хочешь - навести Диму; у него, там, телевизор есть. А я посижу, подумаю... И ход запишу! - внезапно блеснул он стёклами очков. - Не возражаешь, если мы эту партию доиграем?
- Разумеется, Викентий Вениаминович! – далеко не как наёмный работник, усмехнулся Бесшумов. – Надеюсь, что с Вами всё будет хорошо! Ведь, в доме есть, кому помочь, если что?
И после утвердительного кивка, вышел в прихожую, за курткой.
Вий дробь три решил форсировать события. То, что он успел зацепить из сознания Бесшумова, являлось беспорядочным, суматошным мельтешением разрозненных прагматичных мыслей, не оформившихся в устойчивые феномены впечатлений и каких-то непонятных ностальгических фантазий. И всё это было пропитано, искажено до гротеска, образом тоскливой городской слякоти, грустью обречённого на утраты и подавление страстей влюблённого и не полностью удовлетворённой чувственностью. Однако, по многим признакам, Вий определил ускоренное нарастание репродуктивных возможностей памяти Виталия, а то, как агрессивно отразила телепатическую зондирующую атаку физиология этого человека, не оставляло сомнений, в очень скорой полной самоиндификации.
Он поднялся, непривычной для себя старческой нетвёрдой походкой, направился в подвал, где, за металлической дверью с кодовым замком,  находилась его тайная “лаборатория”. Подготовка, к корректировке памяти и зомбированию археонавта Виталия Бесшумова, началась.

Сам же Бесшумов не спеша прогулялся до избушки сторожа, покурил, в раздумье на крыльце, и постучал в дверь. После удивлённого возгласа - ”открыто!”, вошёл внутрь. В глубине комнаты, почти беззвучно мерцал пёстрыми мозаиками переносной цветной телевизор. Не обращая на него никакого внимания, обложившись конспектами лекций, уткнувшись в какой-то сильно потрёпанный учебник, сидел Дмитрий.  Он бросил скользящий взгляд на Виталия, неразборчиво промычал то ли приветствие, то ли ругательство, и снова погрузился в зубрёшку.
Бесшумов сел к телевизору и, не пытаясь вникнуть в содержание показываемого, уставился на экран. Мельтешение кадров отвлекало и помогало расслабить мозг, до полного отупения. Что ему, сейчас, было и нужно. Так продолжалось довольно долго. Наконец, Дмитрий оторвался от научных трудов, взглянул на часы и сказал:
- Виталий, Вы ещё посидите здесь? Я схожу за ужином.
-  Конечно!... Слушай, а тебе не трудно и мой принести сюда?
- Пожалуйста!... Устали, от Их Мудрейшества? Понимаю! - он накинул на плечи старую телогрейку, повесил на плечо сумку-термос и вышел.

Поели молча. У Виталия не было ни сил, ни желания, ни о  чём расспрашивать предсессионного  студента, а тот, видимо, не был, из породы говорунов.  Также, молча, покурили. Потом Бесшумов встал, убавил громкость телеприёмника и, пожелав напарнику спокойной ночи, пошёл к себе в пристройку.
На дворе было тихо. Липкий снег по-поросячьи похрюкивал в такт шагам, надменно и неприступно чернели старые ёлки, в глубине дедова участка. Влажный и холодный воздух осторожно гладил кожу лица. Виталий некоторое время неподвижно стоял  и смотрел, на острые верхушки елей, на белёсое размытое пятно облака, в беззвёздном подмосковном небе. Передёрнул плечами и вошёл в помещение.

ХХ

Несмотря на то, что он спал за последние сутки всего несколько часов, сразу заснуть Бесшумову не удалось. Накопившая внутреннее напряжение нервная система не успела релаксироваться, и продолжала отдавать свою энергию его утомлённому, желающему покоя телу. Он долго ворочался, но так и не найдя удобного положения, сел, собираясь закурить. Именно это и позволило Виталию обратить внимание на странности, в окружающей его обстановке.
Какая бы непроглядная ночь не прижималась к наглухо зашторенным окнам, какой бы полный мрак не царил в замкнутом помещении нашей комнаты, человек всегда ощущает присутствие крупных предметов вокруг себя. Чувство нереальности и потери ориентиров изменившегося пространства подтвердил острый огонёк зажигалки, вспыхнувший в плотной, даже не покачнувшейся темноте, слишком четко очерченной оранжевой ранкой. Дифракция света полностью отсутствовала.
И снова, он почувствовал, уже знакомое давление на своё восприятие происходящего, как и во время недавней шахматной партии, с Дедом. Психофизические рефлексы сработали раньше, чем Бесшумов осмыслил всю безысходность своего положения. Когда тело Виталия вздрогнуло и напряглось, волна инородного воздействия на мгновение откатилась назад, но, тут же, с новой, уже не скрываемой мощью, обрушилась на его рассудок, сметая защитные барьеры, волоча за собой обломки антителепатических блоков и противострессовых фальшмыслей.
Но одновременно с этим раскрылся и слой запретной информации о своей истинной личности, до сих пор недоступный Бесшумову, для логического осмысления. На несколько секунд он забыл про непрошенных “гостей”, варварски перерывающих архивы его памяти. Наконец, ему, с достаточной ясностью, открылась причинно-следственная цепь событий и собственных действий, приведшая археонавта Виталия Бесшумова в эту комнату, в самую пасть хищному разуму иной, чуждой человеческому пониманию, метареальности.
Совершая своё беспрецедентное погружение, на доисторические глубины прошлого, и, уже, с достаточной скоростью скользя, у самой темпоральной границы защитного силового поля бытия, Бесшумов принял сигнал аварийной помощи от своего друга, археонавта Фомина, безнадёжно  застрявшего, в одной из смутных эпох  конца второго тысячелетия, и погибающего в психушке. Виталий выполнил экстренное торможение, промахнувшись на пару десятков лет, и, уже теряя сознание от полученных перегрузок, успел материализоваться фантомом сбитого машиной пятнадцатилетнего парня. Пока он лежал в коме, в реанимации одной из московских клиник, сработали инстинкты самозащиты, блокировавшие память о его действительной личности.
Он бы так и остался одним из многих, подававших большие надежды молодых людей России семидесятых - восьмидесятых годов ХХ столетия. Хотя его подсознание, словно автопилот, и смогло свети его судьбу, с судьбой Евгения Фомина, память его коллеги также была, по неизвестной причине, но, видимо, в результате сильнейшего нервного потрясения, блокирована. Но в дело вмешались поистине потусторонние силы. Неизвестно, что там произошло на периферии темпорального поля, но всегда мистически ощущаемая человеком, однако никогда не вторгавшаяся в его реальное бытиё, иномирная слизь просочилась в чистое, дотоле, Мироздание. Каким образом она растеклась по всем эпохам, затронув не только текущий момент, но и весьма отдалённое прошлое, остаётся непонятным, но с тех пор, искажение исторических фактов, сенсационные разоблачения,  низвержение бывших идолов и копание в “грязном белье” своих кумиров, стало, для человечества, нравственной нормой.
Неизбежно попал в сферу её интересов и виновник произошедшего. Правильно оценив все возможности от власти над человеком из будущего, неординарным даже для отдалённых времён, способного силой своего разума добывать достоверную информацию, о путях социального развития цивилизаций и факторах становления их метареальности, ещё в больнице, не пришедшему в сознание юноше, неизвестным образом, “имплантировали” эмбрион чуждой сущности. И всё было прекрасно, и вёл он себя, по меркам потусторонней слизи, достаточно эгоцентрично, и активировали созревший эмбриончик успешно, - результаты разрушительной деятельности не замедлили себя ждать, однако, в какой-то момент, всё пошло наперекосяк. Толчком, к прозрению Бесшумова, послужила душевная драма. Память плюнувшего на всё русского мужика стала, как от ненужного мусора, постепенно освобождаться от защитных блоков. Эмбриончик, не понимающий, что происходит, пьянствовал и пьянел вместе с рефлексующим, потерявшим равнодействующую своего бытия человеком и, в конце концов, погиб на посту, от передозировки. Освободившись от соглядатая, Бесшумов окончательно очистил сознание и, чувствуя, что больше ничто в этой эпохе его не удерживает, нырнул в недра эволюции, продолжив прерванное “погружение”. Но нарушение расчётного графика, привело к проблемам с возвращением на поверхность текущей истории.
Однако, ценой огромных усилий, поскитавшись по осаждённым крепостям смутных времён и мировых войн, ему всё-таки удалось совершить аварийное “всплытие”, в последнее десятилетие ХХ века, при этом вытащив, заблудившегося в лабиринтах исторических зигзагов, Фомина.
К сожалению, не всё прошло гладко. Социальные катаклизмы, искажёние представлений о действительности, потеря всяких моральных ориентиров, в посттоталитарном сорвавшемся с цепи обществе, а также нетрезвый образ жизни, в те сумбурные годы Фомина и Бесшумова, внесли существенные отличия, в созданную ими, по памяти, ткань собственных судеб,  от реально происходившего. Фомину, всплывшему в девяностые годы, в полубессознательном состоянии, повезло больше. Несмотря на то, что он, так и не избежав психушки, наглухо замуровал свою память, врастание его судьбы, во внешний сумасшедший мир, прошло без катастрофических последствий.
Бесшумова же, с его иллюзорными представлениями о человеческом достоинстве и нравственности, реальность, словно сетка батута, долго швыряла в разных направлениях, пока не выбросила, в  сухаревской подворотне. Но там его уже ждали старые знакомые, давно рассчитавшие траекторию последнего полёта.
Но не удар бейсбольной битой по голове вызвал временную потерю памяти Виталия. Это вновь сработали защитные механизмы его тренированной психики. Но, к сожалению, теперь надеяться на полное восстановление экфории энграмм  было нельзя. Уж слишком сильно расходилось иллюзорное впечатление нынешнего Бесшумова о своих былых переживаниях, страстях и поступках, от истинных чувств, владевших им тогда в действительности. Словно острые верхушки деревьев из густого тумана, неровными зубцами  темнели  на фоне тяжёлого грозового облака, отдельные, самые неприглядные факты той его жизни. Странно, но, видимо, и тогда и сейчас,  оценка их Бесшумовым, в целом, совпала.
Только в данный момент, всё это не имело не малейшего, ни значения, ни смысла. Виталий был практически обречён, лишиться всех остатков самосознания, и стать послушной марионеткой чуждого мира, лишённым собственной воли, безропотным исполнителем, возможно, чудовищных замыслов безжалостного, холодного и, в человеческом понимании, бесчувственного интеллекта. Он был во власти чужаков, беспомощный, не знающий ни способов, ни методов борьбы, с распахнутым настежь, возбуждённым и отравленным обидами, сомнениями, разочарованиями и стыдом, саднящим от прошлых воспоминаний, сознанием, обычного испуганного человека.
Что он мог противопоставить этой могучей, непонятной силе, умеющей использовать малейшую возможность, для проникновения в чужие миры, безнаказанно и вольготно хозяйничать там, попирая всяческие, не только людские, но и физические законы. Силе, способной всецело завладевать умами и чувствами целых стран, наций, этносов. Силе, для которой человеческая, пусть наивная и несовершенная, но человеческая мораль - даже не пустой звук, а лишь невнятный шорох муравейника.
Бесшумов видел только один способ избежать участи превращения в гоблина. Но ох, как не хотелось умирать Виталию, в самом расцвете сил. Страх - страхом, но всё крепкое, здоровое тело его протестовало против этого. И в этот миг, очевидно, подслушав чужие мысли, Вий вломился в его сознание всей своей непостижимой и уже торжествующей потусторонней сущностью.

Лавина непередаваемо омерзительной клейкой и холодной слизи заполняла рассудок Виталия Бесшумова. Привычные понятия и суждения казались парадоксальным бредом, зрительные образы теряли свои очертания и принимали карикатурные, гротесковые формы. Бесшумову стало смешно.
Ему виделись сцены извращенного совокупного греха блюстителей нравственности и проповедников целомудрия; сильные мира сего и пламенные борцы за идею, цинично обсуждающие дивиденды от очередных реформ, стачек и акций народного возмущения. Верная нежная жена, отославшая мужа, в магазин за шампанским, по случаю приезда друга детства, тут же, наспех, отдающаяся этому другу. Он видел тонкого лирического поэта, валяющегося на полу загаженной квартиры, в луже собственной блевотины, именитого учёного, раздумывающего, сидя на толчке, о составе звёзд и разбеге галактик. Он хохотал, захлёбывался хохотом, пока болевые спазмы не сдавили содрогающуюся грудную клетку.
Боль, именно резкая, плохо выносимая боль, превратила истерику Виталия в приступ безумной слепой ярости. Ему хотелось крушить, давить, уничтожать всё живое, плотоядное, вожделеющее. Боль нарастала,  и вывернутое наизнанку сознание  было уже не в силах воспринимать окружающий мир. Не понимая, что он делает, Бесшумов, в бешеном исступлении, со всей силы ударил затылком, в стену за кроватью. Мир исчез. Разум Виталия отгородился от всего внешнего, лишнего и раздражающего его чувства. Он теперь замкнулся сам на себя, стал совершенно непроницаем извне и  полностью герметичен изнутри.
Увлёкшийся телепатической атакой и целиком погрузившийся, в бездны человеческой психики, чужак оказался в западне. Он слишком поздно понял это. Пути назад, в мозг старика, не было. Сенсорный контакт  оборвался.
В этот момент, в подвале  дачи, Дед вздрогнул, попытался подняться из кресла, пошатнулся и завалился на бок. И вряд ли, мертвеца  обнаружат до того момента, когда на даче появится, прокураторствующий, в данной области Мироздания, и надзирающий, за “экспериментами” Вия дробь три, Эксцеленц.
Вий дробь три заметался по пульсирующему тупой болью сознанию Виталия. Он натыкался на неё повсюду - в ощущениях,  воспоминаниях,  предчувствиях; везде выло, стонало, корчилось, скрежетало зубами одно и тоже,  едкое, ядовитое, саморазрушающее, неутолимое страдание человека, не раз получавшего ожоги от измен и унижений, испытавшего крушение идеалов и иллюзий, многократно видевшего отречение от друзей и близких, от Бога и Родины, осознавшего себя бессильной пылинкой, в тучах, поднятого смерчем, песка и мусора.
Виталий оглушил себя лишь на мгновение. Но способность мыслить возвращалась постепенно, отдельными дискретными порциями, мерцая странными размытыми и бессвязными образами, извлекаемыми, словно из чужой, но чем-то знакомой жизни.  То он чувствовал жгучую боль языка, ободранного о влажную кирпичную кладку подземных катакомб, то перед глазами вибрировал и раздваивался полуразрушенный остов церковной колокольни без креста,  то  непонятно откуда, из далёкой юности, выплывали большие недоумевающие и молящие глаза обречённой лошади, пинаемой, в содрогающийся живот, сапогом жокея. И всё это пыталась соединить, объяснить и оправдать нарастающая, запредельная боль!
И вдруг, в какой-то момент, пик её стал так высок и остр, звук так пронзителен, а блеск непереносим, что бешеная ярость Виталия бесследно исчезла. Вместо этого, теперь, в голове звучала, гулом набата, одна единственна разрастающаяся страсть - спастись, уничтожить в себе нечто чужеродное, мерзостное и спастись. Изменить ткань бытия вокруг себя и спастись! Взглянуть на мир, ещё раз, широко раскрытыми глазами, удивиться и попытаться понять!

Вий страдал, страдал впервые, не до конца осознавая, что происходит. Его, обожженная безумными, алогичными, раскалёнными бесшумовскими образами, перегретая субстанция закипала, покрываясь, на периферии, слоем мельчайших грязно-серых пузырьков. Внутренняя энергия, всегда алогичивавшая агрессию, безразличие к чужим жизням, выбор средств и непреложность постулированной цели, иссякла. Внешней подпитки не было. Слизь, если можно так выразиться, “сходила с ума”. Она сохла, потрескивая, топорщилась чёрными безобразными складками и неровными краями кратеров прорвавшихся гнойников, и, наконец, рассыпалась сероватой, почти бесцветной, трухой, по необозримым просторам многомерного человеческого сознания.    
Виталий Бесшумов пытался понять, почему все его видения сопровождает, этот странный и молящий взгляд, погубленный неосторожным наездником лошади. Зачем, будто бы это сейчас самое главное, так настойчиво стучится в разум метафорическая сцена скачек, из романа великого Льва? Но уже другие, ласковые, обиженные и виноватые глаза его бывшей жены, Валерии Сокольской, издалека, из туманной, покачивающейся от холодного ветра полупрозрачной дымки, с чувством неотвратимости свершающегося, смотрели на него.  Перестук  вагонных колёс, на миг заставил замереть мысль Виталия, но, через секунду, он почувствовал равномерное покачивание сидения купе и услышал назойливое дребезжание чайной ложечки, в пустом стакане.
Теперь он видел их со спины: Валерия и её новый муж стояли рядом, чуть касаясь пальцами рук, на брусчатой площади, перед чистеньким, словно игрушечным, недавно отреставрированным, католическим собором. “Обернись! Ну, обернись же!” - молил он. Она не обернулась, а перед его склонившимся лицом, манил губы белым нежным пушком, выглянувший, из под  сбившегося на бок вороха рассыпанных русых волос, затылок, отвернувшейся к стене, Вероники.
“Созвездие Волосы Вероники – интересно, есть такое?  - почему-то, подумал вопросом Виталий. - Если  и летит оно, в некой галактике, сквозь космическое пространство – то, как это далеко и недосягаемо... А галактики, по авторитетным мнениям, к тому же, разбегаются...”

Он уже понял, что навсегда избавился от незваного гостя, так по хамски пытавшегося забраться к нему в рассудок и починить уникальную и неповторимую бесшумовскую личность. Боль постепенно отступала, пока полностью не угасла. Температура тела снизилась, оставив на лбу лишь крупные капли испарины. Пульс и дыхание успокоились. Наваждение последних часов исчезло, но, вслед за ним, таяло ощущение реальности целого куска, почти десятилетнего фрагмента судьбы. Как будто, только что очнувшись, от долгого тяжёлого сна, он пытался и не мог удержать в памяти какую-то свою, приснившуюся фантазию - ярко мелькнувшую и неудержимо ускользающую иллюзию присутствия, в иной, возможной жизни.
“Галактики, созвездия, туманности, - пытался он восстановить концовку сновидения. - А какое мне, по сути, дело до их разбегания и сбегания? Взрывы звёзд; Большие взрывы и поменьше; сверхновые и сверхстарые, да тепловая смерть, в расцвете сил! - теперь Бесшумов испытывал необычайную лёгкость, даже веселье. Он встряхнул головой, крепко зажмурился. - Волнует меня конец света через  сотню тысяч миллиардов лет? ...А ведь, как ни смешно, волнует, чёрт возьми! И причём гораздо сильнее, чем весь окружающий сегодняшний бардак! Ничего удивительного - нормальный русский сумасшедший мечтатель! Бессмертие Всевышнего, важнее личного долголетия! А что? Я, всё ж, подобие, какое-никакое!”

  ПОСТСКРИПТУМ

Да, не эпилог, а именно постскриптум.
Виталий открыл глаза. Перестук вагонных колёс сменил ритм. Электричка, осторожно ступая по стрелкам, подходила к Ярославскому вокзалу. Бесшумов потёр ладонями лицо, встал, повесил на плечо свою сумку и вышел в тамбур. Покурил, безразлично глядя, на медленно тянущийся мимо убогий пейзаж подъездных путей. Когда двери с противным шипением разошлись, бросил не затушенный окурок, в щель между поездом и перроном, и шагнул на серый асфальт Москвы-Ярославской.
Некоторое время смотрел, в открытые двери Монинской электрички, готовой, вот-вот, отправиться, от противоположного края платформы.
“Может вернуться - Жека давно уже остыл, и мучается наверно, - колебался он. - И машину надо бы помочь доделать, - потом покачал головой. – Ну, нет, пока рано! Да и стерва эта...”- и не спеша пошёл  к зданию вокзала.
“А интересно, в какой класс пойдёт через неделю Вероника? ... - хитро усмехнулся Виталий. - О чём это я? Забыл всё - значит всё! По новой - так по новой! И никаких леших!”

Чёрт его знает, а может, ничего этого и не было вовсе? И вся эта наша нынешняя жизнь - только кошмарный сон? Проснёмся,  и опять конец восьмидесятых, а? Но сможем ли прожить последующие годы иначе, чем нам приснилось? Вот в чём трагический вопрос!
Почему трагический? Вопрос, если угодно, метафизический. Существуют ли параллельные миры, с тупиковыми иллюзорными ветвями эволюции? Если нечто мыслимо и снимо...

Май - август 2003.