Совпадение. Роман поместил Журнал-газета Мастерска

Часть I
I

Брюнет, впалые щеки,  глубоко посаженные глаза, волосы зачесаны назад? Нет, он оказался блондином, волосы цвета соломы, очень мягкие, тонкий волос, идеальный пробор, глаза светлые, водянистые, совсем не глубоко посажены. Его ждали около часа.

  Юношу задержали, когда он покупал у иностранца   с рук джинсы, пять штук, плотно упакованных в пакет. Иностранец все время оглядывался и, избавившись от товара, тут же испарился. Бойко торговавший рядом с иностранцем джазовыми пластинками парень в короткой модной замшевой куртке, вдруг  повернулся. Железные пальцы обхватили  правое запястье, и рука с упакованным в целлофан пакетом, страшно заныла. Потом еще несколько недель на ней оставались синяки.
- Пройдемте, молодой человек - негромко сказал парень, - и без фокусов. Рядом с парнем в куртке тут же оказался еще один, в цветной рубашке и широких клешах. Он  встал с левой стороны и взял юношу под руку. Оба улыбались, и все трое быстро покинули пятачок, на котором толкались перекупщики, продавцы, фарцовщики и просто какая-то подозрительная публика.  Все случилось так быстро, что никто и не заметил происшествия.
 В отделении милиции привели в комнату без окон. В ней был обычный письменный стол, за которым сидела девушка в милицейской форме  и  быстро печатала на машинке. На столе лежало несколько папок и стоял телефон. Велели ждать. Парни, приведшие его, писали какую-то бумагу, вернее, писал тот, который был в цветной рубашке, а тот который был в замшевой, что-то ему указывал, иногда  весело перешучиваясь с  секретаршей.
Распаковали злополучный пакет и достали оттуда пять пар итальянских джинсов Райфл.
-Ого, - воскликнула секретарша, - мальчики, а вы мне не хотите оставить одну пару?
-Мужские, - засмеялся тот, который был в замшевой куртке.
- А у меня есть, кому подарить, - в свою очередь засмеялась секретарша.
- Такая девушка сама должна получать подарки, - засмеялся парень в модной куртке, затем быстро повернулся к задержанному.
-Фамилия, имя, отчество, год рождения, место проживания, место прописки, Учишься? Работаешь? – быстро спрашивал он
- Это пиши здесь, - он показал  напарнику  место на листе.
 В комнату вошел молодой человек в светло-сером костюме, синей рубашке с каким-то неярким галстуком, представился – следователь районного отдела милиции  лейтенант Воскобойников. Парень в замшевой куртке протянул ему бумагу.
Следователь долго читал ее, быстро проговаривая вслух: я,  младший лейтенант Олег…  Яковл… находясь при исполнении служебн.. …вместе со стажером курсантом школы милиции Ковал..  задержал гражданина… 1961 года рождения, проживающего по адресу …Гражданин  ..такой-то вступил в контакт с неустановленным лицом с целью незаконного приобретения и дальнейшей перепродажи..
-Я для себя хотел купить, - попытался защититься задержанный.
- Это ты  судье расскажешь, - спокойно парировал следователь и продолжил чтение.
- Изъята партия в количестве пяти штук.
-Ну что ж, - сказал он, дело понятное. Затем обратился к задержанному – паспорт при тебе? Нет? Плохо. Шестнадцать уже есть? А что уголовная ответственность наступает с шестнадцати, знаешь? Нет? Спекуляция у тебя. Знаешь, что такое спекуляция? Тоже нет?
Статья сто пятьдесят четвертая УК РСФСР. Спекуляция – скупка и перепродажа товаров или иных предметов с целью наживы. А может быть, ты хотел сразу пять штук джинсов натянуть, нет? У тебя, - он быстро бросил взгляд на распакованный злополучный товар, - судя по всему, мелкая спекуляция. Мелкая спекуляция – лишение свободы на срок до двух лет с конфискацией имущества или без таковой или исправительные работы на срок до одного года. Вот так.  Юноша выглядел совершенно подавленным.
- Мы пойдем, - по-домашнему сказал парень в куртке.
-На протоколе расписаться надо, - следователь протянул ему бумагу.
Парень быстро черкнул, подмигнул секретарше, и они вышли.
Зазвонил телефон. Следователь взял трубку и несколько минут внимательно слушал.
-Через сколько? – переспросил он. – Да, хорошо, конечно, кабинет в вашем распоряжении.
Повесив трубку, следователь потер кончик носа. Секретарша вопросительно посмотрела на него.
- Иди, посиди в коридоре, - сказал следователь задержанному, - и  не вздумай никуда уходить.
Юноша вышел.
- Сейчас из комитета приедут, - следователь нервно засмеялся, - сказали, задержанный им нужен. Ишь ты, как быстро узнали.

Через час  в комнату вошел блондин в бежевом костюме. В руках у него был дипломат.

На следующий день на ступенях,  между колоннами Большого Театра стояло несколько человек – вероятно, студент с девушкой,  в руках у которой был букетик гвоздик, двое военных в плащах  с дипломатами, пожилая женщина.  Юноша с девушкой, поговорив, пошли  в сторону бульваров, военные с озабоченными лицами поспешили в метро, а пожилая женщина  дождалась внучки и повела ее в кафе-мороженое. Все это произошло в течение пяти минут, как раз к тому сроку, когда ему была назначена встреча. Молодой человек нервно посмотрел на часы. Часы были новые, командирские, синий циферблат с красной звездочкой в зените и золотым якорем  внизу, подарок друга отца, моряка, на шестнадцатилетие.   Прежние, простые, Восток, стали опаздывать. Юноша приложил руку к уху – мерно тикали стрелки.
Все вчерашнее казалось  каким-то непонятным сном.

 Он сидел в коридоре, наверное, больше часа, наклонив голову и пустив ее на руки, иногда смотрел на свои новые часы. Часы напоминали об отце, думать о том, что отец узнает, что его задержала милиция за спекуляцию и ему грозит настоящий срок, было мучительно. У отца могут быть неприятности на работе, у матери тоже. Больше в голову ничего не приходило.  Иногда из комнаты выходил этот следователь, который грозил настоящей тюрьмой, смотрел на него и, ни слова не говоря, возвращался в помещение. Один раз вышла девушка-милиционер  с папкой в руках.
-Ждешь? – с сочувствием спросила она.
Он грустно кивнул.
По коридору проходили какие-то люди, девушки с папками, мужчины в костюмах,  иногда в милицейской форме.
Вдруг прямо перед ним появился светловолосый молодой человек в бежевом костюме с черным щегольским  дипломатом в руке, и внимательно посмотрел. Затем, ничего не говоря, вошел в помещение. Через минуту вышел следователь.
-Заходи.
Теперь на месте следователя сидел этот светловолосый молодой человек и внимательно читал бумагу. Следователь вышел.
- Садись, – блондин указал на место напротив. – Можешь звать меня Алексей Петрович, - приветливо улыбнулся он. - Ты заканчиваешь девятый класс, так?
Юноша кивнул.
- На следующий год тебе поступать в институт, - сказал блондин, глядя своими светлыми глазами прямо в лицо юноши, тот опустил глаза.
- Ты уже выбрал институт? Нет?
Юноша молчал.
А что ты думаешь об этом? – он похлопал ладонью по бумаге.
-Не знаю, - выдавил юноша.
-Не знаешь? А статью сто пятьдесят четыре знаешь?
Юноша обреченно кивнул. Наступила пауза.
-Твой отец работает в ответственном месте, мама тоже, ты подумал о них?
Это было самое тяжелое, в глазах юноши показались слезы.
-Слезами делу не поможешь, - сказал блондин. И замолчал. Юноша похлюпал носом.
-Но помочь можно по-другому. -  Блондин снова замолчал. Юноша поднял на него глаза.
-Комсомолец?
Юноша кивнул. Снова повисла пауза.
-Ты хочешь нам помочь? – вдруг спросил блондин и улыбнулся.
Это было так неожиданно, что у юноши вспыхнул в глазах огонек надежды.
-Как помочь?
-Просто. Ты же настоящий советский человек? Да?
Юноша непонимающе кивнул.
-Хорошо. – Блондин положил на стол свой щегольской дипломат, щелкнул замком и открыл его. Он достал оттуда бумагу и протянул ее юноше.
- Тебе нужно только расписаться в этом месте, - указательный палец отчеркнул строку.
-И все? – с удивлением спросил юноша.
-Ты же согласился нам помочь?
-А что я должен буду делать? – в голосе юноши прозвучал интерес.
-Во-первых, ты никому не должен будешь говорить о нашем разговоре.
-Даже товарищу лейтенанту? – удивился юноша.
-Даже товарищу лейтенанту, - улыбнулся блондин.
-Но он же меня не отпустит.
-Отпустит, - опять улыбнулся блондин. – Вот подпишешь, и отпустит.
Как в тумане, юноша поставил свою подпись, рука немного дрожала.
-А теперь вот эту бумагу, - блондин протянул ему еще один лист, – это расписка, что ты никому не разгласишь содержание нашей беседы.
Юноша расписался и на этом листе.
-Ну, вот и хорошо, - сказал блондин, - завтра мы с тобой встретимся в центре, в четырнадцать тридцать, под колонами Большого Театра, знаешь Москву хорошо?
-Найду, - юноша уверенно кивнул.
-Хорошо. Еще раз – никому ничего не говори, ни отцу, ни матери, ни друзьям и знакомым. Это очень серьезно. Понял?
Юноша кивнул.
 - А сейчас ты свободен.

- Похвально, что не опоздал, - услышал он  уже знакомый ему голос.
Перед ним стоял тот самый  молодой человек в бежевом костюме со светлыми волосами, расчесанными на аккуратный пробор. Он появился как-то неожиданно, как и вчера.
–Пойдем. Здесь недалеко. Знаешь Москву? Нам на Неглинку. Москвич должен знать свой город.
Молодой человек привел юношу в старый дом около нотного магазина. Двор оказался довольно обшарпанным, хотя с фасада дом выглядел очень презентабельно, - темно-розовый камень, чугунные ограды балконов, а внутренний двор производил впечатление какого-то места для склада – штабелями лежали доски,  чей-то ржавый, покосившийся и осевший на проколотые покрышки «Запорожец», трансформаторная будка,   или просто какое-то строение, с облупившейся штукатуркой и матерным словом на куске стены. По стене самого дома змеились какие-то трубы, провода, длинные изолированные коробы. Юноша с удивлением отметил, что, несмотря на необычное волнение и даже страх, все время замечает эти детали: низенький подъезд, деревянную дверь, оказавшуюся старой и растрескавшейся. Они поднялись на второй этаж, спутник юноши достал большой медный ключ и загремел им, открывая квартиру слева от широкой  лестницы. Вошли в узкий коридор с выходящими в него белыми крашеными дверями. Здесь стояла неудобная стойка деревянной вешалки.
-Я на кухню, поставлю чайник, хорошо горячего чайку, разговор у нас предстоит длинный, а ты располагайся. Первая дверь налево.
Комнатка оказалась совсем крохотной, стол, три стула, небольшой буфет, железная кровать.
Юноша сел на один из стульев, который предательски заскрипел, и попытался собраться с мыслями, представить, о чем будет разговор.
 Алексей Петрович принес чайник, расставил простые фарфоровые чашки, сахарницу, блюдце и вазочку с «Мишками на Севере», сел за стол, налил себе и юноше  чай.
А затем он снова щелкнул замком своего дипломата и высыпал на стол штук тридцать небольших черно-белых фотокарточек с самыми различными лицами.
- Ты дал подписку помогать нам, - сказал он, - эта бумага очень серьезная. Это не детские шалости. Вот те, кто все время бывают у того магазина, где тебя вчера задержала опергруппа. Отбери те карточки, на которых ты увидишь знакомые тебе лица.
Юноша стал брать карточки в руки и смотреть. Лица были какие-то неприятные, с косыми ртами, злым выражением лиц, попадались и снимки женщин, но все каких-то неприятных, у некоторых были выпучены глаза, другие словно злились на фотографа. Он смотрел снимки очень внимательно, а Алексей Петрович спокойно отхлебывал чай и откусывал шоколадную конфету.
-Я никого здесь не знаю, - с некоторым испугом сказал юноша.
-Правда, не знаешь, никого не видел?
-Кажется, никого, - глядя на снимки, сказал юноша.
-Ну что ж, хорошо, - продолжая пить чай, сказал блондин. Он поставил чашку и достал из дипломата еще несколько снимков.
- А этих знаешь?
Девичье лицо сразу бросилось в глаза. Юноша кивнул.
- Да, я видел ее несколько раз.
-Что можешь о ней сказать?
-Ничего, мы никогда не разговаривали, так, знакомая, а что?
-Хорошо, а это?
На снимке был человек пальто и меховой шапке, он явно куда-то спешил и снят был прямо на ходу.
-Этого видел дома один раз, но как зовут не помню.
-Очень хорошо, - блондин положил в рот оставшийся кусочек конфеты, - да ты пей чай, ешь конфеты, очень хорошие, такие не всегда можно достать.
Потом он расспрашивал юношу об учебе, школе, учителях, о его планах на будущий год. Казалось, они просто мирно беседовали, и даже конфеты показались очень вкусными.






 
II

   Пенал, врезанный в длинное серое здание, вытянувшееся  вдоль проспекта, столики, лампы, но над входом  почему-то  красная лампочка, которая в случае необходимости начнет мигать, и частый отрывистый зуммер оповестит всех о тревоге.
 За одним из столиков в библиотеке молодой человек, в кителе, защитной рубашке и такого же цвета галстуке, он особенно дорожит красивым пробором светлых волос и то и дело поправляет их. Это не нравится его наставникам, но привычка стала слишком сильной.  Он сидит  над раскрытым учебником, на первой странице которого фиолетово светится печать, и выше стоят неприметные буковки - дсп.  Тираж  такого учебного пособия - не более пятидесяти экземпляров. Выдают их на абонементе строго по заказам, только определенным подразделениям, и если вашему подразделению не нужен этот учебник - вам его не получить. А выданный вам учебник так же никто не предложит тем, кому он не полагается.
 Молодой человек привычно считывает глазами страницу,  быстро пишет что-то в тетрадь, снова короткий взгляд на ровные прямоугольники текста – еще  несколько строк в тетради. На первой странице  общей, обычной, в черной клеенчатой обложке,  сверху, по белому кругу,  четыре фиолетовых слова -  красивое обрамление, а в центре обычный фиолетовый герб. Молодой человек  глядит в  -  высокая ель, окруженная небольшими кустиками,  не справляется с доминантой стеклянной призмы, словно бы кем-то гигантским положенной набок. А сама библиотека  пристроилась где-то в малом выеме этого длинного, похожего на монастырскую стену здания – пристроилась, отгородилась   особой  стеклянной двойной перегородкой. Вот теперь за эту стеклянную перегородку  изредка посматривают читатели. Впрочем, действительно изредка.  Здесь учатся серьезно, очень серьезно, отвечают  ясно и сжато, только самое важное, - так требуют преподаватели – в основном, уже пожилые – правда, не все – люди, с очень внимательным и доброжелательным взглядом укалывающих зрачков, прячущихся в голубых, карих, синих и даже зеленоватых оттенках глаз. Преподаватели  самых различных наций, но эта доброжелательность и внимательность их роднит. На занятиях преподаватели  приходят в тщательно выглаженных  однобортных костюмах, по большей части темных оттенков, и галстуках, завязанных с неуловимой небрежностью,  но тщательно. Эти галстуки, со сдвинутым на правую сторону треугольником, сдвинутым совсем немного, так что чуть приоткрывается тонкая плотная полоска ткани, сантиметра на полтора – не больше, придают им несколько иностранный вид.   
 Быстрым движением молодой человек поправляет свой и без того идеальный пробор и  снова принимается за работу, пишет, смотрит в свой учебник. Но ему не дает покоя сидящая  впереди, через два столика, девушка, тоже наклонившаяся над своими тетрадками.  Над отложным воротником кителя защитного цвета очень светлые волосы, не очень длинные, длинные  запрещены. Запрещено многое. Вот вчера прямо на занятия в кабинет иностранного языка вошла майор П – куратор группы.
-Курсант Лебедева! С вещами на выход.
Ни минуты лишней на сборы, сразу же выдали личные вещи, забрали по описи  форму, пропуск и отчислили. Девчонки шептались: Галька, дура, замуж вышла, а муж-то  ее - художник, на Малой Грузинской выставляется.
  А может  быть, причина отчисления был и другая – кто знает? Спрашивать запрещено.
 Рядом с  локтем светловолосой девушки - аккуратно проглаженная пилотка с красным двойным тонким кантом. Вдруг девушка резко поворачивает голову и глядит прямо в глаза молодого человека.
 - Вот это да! Почувствовала? Или обучена? А глаза зеленые, но смотрит строго. Нос прямой, немного вздернутый, придает простоту лицу, губы сжала, недовольна? А волосы? Свои или парик? Как ее зовут? Кажется, ребята говорили, что Катя, а может, Варя? Впрочем, ее могут звать и Наташа, и Света. Все, больше смотреть нельзя.
 Эти размышления занимают у молодого человека не больше пяти секунд.  Полчаса все в библиотеке продолжают усердно что-то конспектировать, выписывать, читать и сверять со справочниками и учебниками.
Молодой человек встает, берет учебник,  тетрадь и направляется туда, где находится большой стеклянный шкаф, запирающийся на особый замок. Рядом со шкафом, на стуле - дежурный, на   темно-синих  погонах – две маленькие звездочки –  прапор.
 Но проходя мимо девушки с льняными волосами, молодой человек нечаянно задевает ее тетрадь полой такого же, как и у нее, кителя защитного цвета. Тетрадь падает на пол. Молодой человек быстро кладет свой учебник и тетрадь на столик девушке и наклоняется, чтобы поднять упавшую тетрадку.
- Оставлять свои тетради и записи на чужих столах категорически запрещается, -   какой насмешливый голос.
Молодой человек поднимает голову и нечаянно, машинально, раскрывает первую страницу тетрадки, бывшей уже у него в руках. Тут же опускает глаза.
-Дайте тетрадь! – теперь уже в голосе девушки настоящее недовольство, она почти с силой вырывает свою общую, в такой же, как и у молодого человека, черной клетчатой обложке, тетрадку. Молодой человек мгновенно встает, извиняется. Несколько пар глаз быстро фиксируют эту сцену, но сцена уже закончилась. Девушка подчеркнуто тщательно углубляется в свои записи, а молодой человек забирает свои вещи с ее столика и направляется к стеклянному шкафу. Прапорщик внимательно смотрит на него, встает, принимает рапорт и учебник. Прапорщик - немолодой  человек, с усталым взглядом, но хорошей спортивной фигурой.
- Пишет отчетливым почерком, но справа оставляет строку недописанной, не очень экономна, возможно, мечтательна, наклон ровный, вправо, но некоторые буквы, кажется, " в" и "с" немного наклонены больше остальных - склонна к грустным размышлениям? - размышлял молодой человек, пока прапорщик проверял по специальному каталогу номер учебника и шифр тетради молодого человека. - "Н" с нетвердой перекладиной - недостаточно работоспособна, конец строки идет чуть-чуть заметно вниз. Так и есть, мечтательна, склонна к фантазиям, если они не реализуются - может впасть в удрученное состояние. Но все это слегка намечено, а в целом - держит строку, буквы ровные, почерк сдержанный.
III
 В письменном столе у Романа лежит черно-белая фотография, Роман снят с приятелем на ступеньках школы. У приятеля спортивная  фигура, прямой тонкий нос с чуть расширенными ноздрями, немного припухлые губы, над губами затемнение - едва пробивающиеся усики, голова откинута назад.
Андрей Гарпинский -  ближайший друг  Романа Гальперина по школе. Вместе они просиживали часы на балконе  пятиэтажки Андрея, в том районе, где говорят – ехать в город, если поездка  дальше «Таганской» - радиальной; часами гуляли по окрестным пустырям, образовавшимся на месте снесенных деревень, стреляли из самострелов по голубям, ели вкусные обеды, которые готовила мать  Андрея,  - повар на вагоноремонтном заводе, делились тайнами насчет девчонок.  Вместе начали заниматься при Дворце пионеров в секции самбо, но Андрей позже перешел в дзюдо, увлекся им по-настоящему и решил поступать в военное училище, мечтал стать моряком и видеть мир дальше станции «Таганская». А  Роман бросил спорт и стал, влюбившись в одноклассницу, писать стихи, и тем самым нарушил правила еще не известного ему профессора Никандрова. После девятого он готовился куда-нибудь в гуманитарный - выбор был невелик.
  Последний раз они виделись с Андреем в конце двадцатых чисел июня. Гарпинский уехал в Ленинград и написал, что поступил в военно-морское училище, которое расположено в знаменитом старинном здании со шпилем и светлым корабликом, а Роман сдал документы в известное здание,  с полукруглой оранжево-белой ротондой, выходящей на угол Малой Пироговки и Хользунова переулка.
 И вот Гальперин в огромной – по сравнению с обычным классом – аудитории. На стене, бегущей вниз, к возвышению кафедры,  – белый профиль вождя, который тут бывал, выступал; белеют  какие-то цитаты, запомнить которые никак невозможно, хотя в этой аудитории студенты проводят много часов. От кафедры волнами расходятся  длинные деревянные скамьи, на которых кто только не сидел, легендами о знаменитых выпускниках наэлектризован воздух на Малой Пироговке.  Меньше говорят о какой-то истории, приключившейся в этих стенах несколько лет назад, уволили нескольких профессоров и аспирантов, студенты угодили  в армию. Что-то религиозное, какое-то общество, чтение философов, посещение монастырей, что-то еще. Узнать доподлинно нельзя, все преподаватели как воды в рот  набрали.
 А  вокруг масса незнакомых лиц, все приглядываются друг к другу, выделяются  те, с кем найдутся общие интересы, быстрые взгляды на девушек, в ответ – немного удивленные, с легкой усмешкой. Девушки еще робко, но уже курят на крыльце, в окружении молодых длинноволосых аспирантов и одного-двух профессоров. Через неделю курят почти все девушки в  группе. Стоит московская осень, погода отличная, пятнами, в цвет листьев, облетающих с тополей и кленов вдоль Хользунова - яркие наряды: оранжевые, бардовые, красные платья и соблазнительно обтягивающие женские фигурки водолазки; юбки - миди, студентки не носят мини, короткие юбки от школьной формы  остались висеть в шкафах. Студентки любят брюки, джинсы, у некоторых, преимущественно брюнеток, яркая помада, у блондинок - бледно-розовая.    Сигареты первокурсницы держат двумя пальцами, на отлете, соревнуются в остроумии с аспирантами, пить кофе и есть пирожные ходят недалеко отсюда – на проспект, там отличное кафе.
 Еще в середине первого семестра, намекая на грозные обстоятельства, которые будут сопровождать экзамен по Зарубежке, профессор Никандров вещал: «Из трех персонажей этого мифа ни один еще не может претендовать на рождение искусства. Минотавр – враг, Тезей – герой, а Ариадна – любовь. А искусство рождается там, где герой уже поверг злодея, бросил свою возлюбленную, и ее находит некто третий. Вот он, в данном случае Бахус – бог вина, - пояснял профессор, - и есть представитель искусства. Искусство не зло, не героизм и не любовь, оно приходит, как замещение. Искусство приходит только тогда, когда закончилась любовь. И запомните, друзья мои, - восклицал Никандров, - если вы считаете, что мой пересказ может заменить чтение первоисточника, вы ошибаетесь.
 … Если вы не поняли, зачем Гомер ввел список кораблей, - продолжал профессор на другой лекции, - вам не место на нашем факультете.
«Бессоница, Гомер, тугие паруса».
Я список кораблей прочел до середины», - вспомнил Роман торжественное чтение Марка Рачинского, когда увидел у него на стене портрет, переснятый с известной пластинки  «Ожившие голоса» и всматривался в надменное лицо с птичьим носом и в удивительно современной водолазке – так, по крайней мере, Роману казалось.
 С Марком Гальперин знаком три года, и с тех пор Марк не устает удивлять Романа своими познаниями. И хотя Марк на три года старше, но обращается к Гальперину, как и ко всем другим, на «вы».
Сам Роман вчера весь вечер читал «Илиаду» и заснул как раз на самом начале списка кораблей.
- Список кораблей, – продолжал лекцию Никандров, высокий сухой старик в сером в полоску костюме, - это единственное, что остается часто от бушевавшей некогда жизни. Героя уже нет, он погиб, а осталось имя, список, пара дат. И черточка между ними. Засим, молодые люди, разрешите откланяться.
- Лучшее, что сказано о греческой культуре, это слова Бродского, вы слышали о таком поэте Роман?  - Роман отрицательно качает головой, так ему приходится реагировать каждый раз, когда Марк спрашивает о каком-нибудь поэте или философе. - Это лучший современный поэт, Роман, запомните - лучший. Так вот, он сказал: трагедия это не когда гибнет герой, а когда гибнет хор. И мы дождемся, что этот хор – с этими словами Марк обводит рукой воображаемую действительность, - погибнет. Только вот будет ли это трагедией? – Марк хитро улыбается, Роман в ответ улыбается тоже, хотя слов неизвестного ему поэта Бродского не понял.
 В конце ноября профессора Никандрова не стало, и от него осталось нечто вроде списка кораблей,  навсегда покинувших гавань.

  Гальперин  втайне уверен в своем литературном таланте, хотя слова о неизвестном ему поэте Бродском заставили его задуматься. Роман пишет Андрею, пытается в письмах выдержать стиль, в ответ коротко - получил форму, занятия проходят по расписанию, бывал в увольнительной в городе, все хорошо.
 Витька заберут весной, а Костяна Соткина уже  забрали, в последних числах августа, он думал, что успеет еще поступить в училище. Ездили  к нему с приятелями  на Угрешку, простояли у ворот целый час - впустую. Наконец, Костян прибежал – уже коротко стриженый, на себя не похож. Таким, должно быть, был сейчас и Андрей. Костян сказал, что их, возможно, вечером повезут куда-то в Ковров, был какой-то возбужденный. Тут открылись ворота, выехал  автобус, толпа родных бросилась к этому автобусу,  а машина набрала скорость и уехала. Родные поговорили-поговорили и разошлись. Костян сказал, что после обеда выйдет еще раз, просил, чтобы подождали. Они остались. Тут вернулся этот самый автобус, и в нем были все те же призывники. Это, оказывается, делается, чтобы отсечь родных. Костян долго не появлялся, какой-то дежурный офицер с повязкой на всех смотрел подозрительно, у двоих мужиков даже документы проверил. Повсюду покупатели, несколько из ВДВ, редкая на московских улицах синева беретов, белые шнуры аксельбантов  и черные модные кейсы. Отбирают медицинские карты, ищут спортсменов. Костян появился часа через полтора. Покурил, сказал, что повезут завтра. Пришел этот самый дежурный, приказал ворота запереть и никого не пускать.




IV
  - Вы, наверное, знаете, что сегодня среди некоторых кругов распространено представление, что мы, то есть страна в целом, в семнадцатом году пошли куда-то не туда, чуть ли не в сторону? – старик изучающе посмотрел на Романа. - Вам, молодым, кажется, что все просто. Да, дескать, вот откажемся от Советской власти, и сразу порядок настанет. Вижу, вижу, - вы тоже из этих.
Почти год назад, в феврале, Роман стоял в длинной очереди, но не совсем обычной. Перед ним и за его спиной  были только старики и старухи.
 Дед Романа, старый большевик, был прикреплен к специальному магазину на Комсомольской, где к праздникам давали заказы. Жил деде один, справлялся по хозяйству, несмотря на очень преклонный, как говорили в таких случаях, возраст. Он был из той породы людей, в которой безошибочно угадывался мощный стержень, какая-то сталь в суждениях. Дед бывал безапелляционен, ничего не хотел слышать о погибших поэтах, в том числе авторе сточек о списке кораблей. Деда больше интересовали Тухачевский, Якир, Косиор, Гамарник, Рудзутак, Радек. Он  говорил о них, как о старых знакомых, с некоторыми вместе работал, других слышал на митингах.
 Тогда, год назад,  Роман первый раз поехал получать очередной заказ, так как дед болел. Давали килограмм гречки, бутылку подсолнечного масла, кило сахарного песка, бутылку водки, банку шпрот и батон сырокопченой колбасы.
Сцена эта запомнилась Роману надолго. Старики, подходя к прилавку,  называли какие-то цифры – двадцать третий, двадцать пятый, двадцатый, двадцать седьмой. Одеты они были  во что-то темное, некоторые небриты, но спорили отчаянно, обсуждали политику Китая, американского президента, много говорили о Югославии и Вьетнаме.

Роман ни слова не сказал в ответ, но старик – в длинном черном пальто, барашковой шапке и стоптанных ботинках - прицепился к Роману, как будто он отвечал за все молодое поколение.
-Вот еще с религией опять начали что-то мутить, -  старик посмотрел подозрительно  на Романа, - Вот вы, небось, тоже ходите на разные религиозные мероприятия, а спроси я вас: как было до революции? Батюшка отцу нажалуется, дескать, плохо катехизис учил. Вы-то, небось, и не знаете, что такое катехизис? А? Ну что я говорю, - в голосе старика прозвучало торжество.
Роман действительно не знал. «Надо у Марка спросить», - подумал он, - и тут же вспомнил, что  Марк пригласил его в один дом.
-Вот я и говорю, - продолжал старик, - отец, конечно, за ремень. Наше мировоззрение, молодой человек, материалистическое, это значит – научное, а религии всякие, это вчерашний день. А вам непременно дай что-нибудь загадочное, непонятное. А что тут непонятного? Вам открыты все дороги – учись, работай. А знаете, как до революции было? Закон о кухаркиных детях слышали?
Роман что-то слышал, кажется, по этому закону будущего Корнея Чуковского прогнали из гимназии. Он кивнул головой. Старика это обрадовало.
-Ну вот, слышали. А теперь как? Учись – пожалуйста, школа, институт, у меня внук в эту поступил, как ее – ас, ан…
-Аспирантуру, наверное, - Роман посмотрел на старика с интересом.
-Точно, в аспирантуру. Большим ученым хочет быть. Все историю изучает, царей там, государей. Да. – Старик задумался. Подошла очередь. Старик назвал  цифру - двадцать восьмой. Роман вспомнил, что его мать двадцать восьмого года рождения, значит, старик не мог родиться в этом году. Получив свой заказ, старик церемонно поклонился Роману.
-До свидания, молодой человек, и не забывайте, что я вам сказал.
-С какого года? – продавщица в телогрейке на белом халате, с белой копной волос, на которых непонятно как держался белый колпак,  быстро заворачивала в серую бумагу батон сырокопченой. В магазине было очень холодно.
-Что, с какого года? Мой год рождения?
- Ты куда пришел-то? - продавщица положила руку на бедро и посмотрела на Романа с презрением.
-Молодой человек, -  старушка, стоящая за Романом высунулась вперед, -  назовите год вступления в партию. Вы, наверное, за родственника, когда ваш родственник вступил в партию?
Роман вспомнил, что у него при себе партийный билет деда – он достал красную книжечку со стремительным  профилем и протянул продавщице.
-Сам смотри, не грамотный что ли? - продавщица продолжала держать руку на бедре.
Роман открыл книжечку.
-Тысяча девятьсот двадцать третий год, - сказал он отчетливо.
-Ну вот, молодец, - похвала старушка, -  мой муж тоже с двадцать третьего, а я с двадцать пятого.
Дед долго не давал Роману билет, все порывался ехать сам, пока мать Гальперина не прикрикнула на тестя.


Осенью, где-то в октябре, часов в семь вечера, все парни с потока встретились на «Киевской», возбужденные, шумные.  Там  ждал  Синицын, аспирант, в кожаном плаще, с совершенно незапоминающимся лицом. На семинарах Синицын обычно скучал.
- Ну, расскажите мне, что вы прочитали из Тибулла? Ничего? Плохо, девушка, ну ладно, в следующий раз приготовитесь.
Другое дело молодой преподаватель Копылов. Он широкоплеч, сидит уверенно, голос громкий.
-Спрашиваю начало пятнадцатого параграфа.
- Игорь Владимирович, вы задавали конец четырнадцатого.
-Виноват,  отставить! – это самому себе.  – Спрашиваю конец четырнадцатого.
 В конце семинара обязательно – Вольно! Отставить. Даю задание на следующую неделю.

 Синицын со скучающим видом стоял в середине зала, на него никто не обращал никакого внимания. Вдруг все толпой, с шуточками, пошли куда-то, Синицын замелькал впереди. На улице сели на троллейбус  и поехали, вышли у моста, оказалось Андреевского. Пошли по какой-то улице – прочитали - Мосфильмовская,  свернули, в темноте долго шли куда-то вниз, зашли черт знает куда, прошелестело – «заблудились» - переходили маленькую речку по доскам, уже кое-где поблескивала хрупкая корка, скрипела под ногами. Потом вышли к змеившимся серебряным путям. Наконец, пришли на какую-то станцию,  прошелестело «Сортировочная». Синицына нигде не было видно. Долго сидели у длинных пакгаузов, напоминавших декорации для  фильмов о гражданской, - оказалось, ждали состава. Подошел товарняк, увеличив ощущение прямого попадания в другие времена. По перрону ходили мужики в спецовках, курили, косились на сидевших и лежавших на поддонах студентов. Потом снова ждали – оказалось заведующего складом.  Минут через сорок  пришел этот самый заведующий. Двери товарняка поехали в сторону, подошли – в нос шибанул резкий запах – оказалось, мешки с луком. Стали по двое сгружать эти мешки, мешки были тяжелые, выскальзывали из рук, твердые луковицы внутри перекатывались, и мешки принимали различные причудливые формы. Мешки носили в пакгауз и с удовольствием сбрасывали в люк. К запаху привыкли, даже перестали замечать. Аспиранта Синицына так больше никто и не видел. Сергей Грушин  нес мешок один – спортсмен, легкоатлет, очень любит замысловатые словечки и словесные игры.
Вместе с Толиком Берберовым и Володькой из второй группы  Грушин любит смешно переиначивать слова и названия станций метро. Вчера сидели на какой-то паре и играли в эту игру.  Володька-троцкист почти выкрикивал: «Академическая»! – привлекая к себе внимание профессора Слепнева, что-то вещавшего про  единство формы и содержания.
 «Покадевическая»! – откликался Толик Берберов под одобрительный смех Гальперина и Грушина.
- «Таганская» вставлял Роман.
 «Паганская» - басом произнес Грушин и тут же  сам грубо захохотал.
- Слабо, - Толик скривился.
- Хорошо, - закипятился Грушин, тогда «Проспект Маркса».
- «Станция конспект Маркса, осторожно, двери закрываются, следующая станция Мрак культуры, переход на Троцкистско-Зиновьевскую линию.
Профессор Слепнев едва не выгнал их из аудитории.

  Сейчас Гальперин таскает эту неповоротливую тяжесть как раз с  Толиком.
Родители Толика что-то пишут о сложных взаимоотношениях в каком-нибудь трудовом коллективе в Кандалакше или в Нижнем Уренгое. Последнее время отец Толика – известный журналист - собирает материалы для статьи в защиту сына своего старого знакомого.
 Сын служил в торговом флоте, как и отец, но на службе произошли неприятности: кто-то  в Гамбурге  пронес что-то запрещенное,  сын знакомого  в это время был дежурным офицером. Пронесший запрещенное свалил на дежурного офицера – дескать, я, конечно, виноват, но и дежурный офицер тоже не в стороне был,  все с его разрешения, разумеется, - устного. Сделали обыск, но у офицера ничего не нашли. А  офицер уже успел своим независимым характером  в пароходстве заслужить репутацию человека, который не станет покрывать делишки,  и тут – такая удача! Моряку грозило списание. Все это происходило в Ленинграде. Но отцу Толика срочно пришлось улететь в командировку в Одессу по заданию редакции, там оказалась какая-то своя история. А мать что-то писала о грузинских винодельческих предприятиях на местах произрастания винограда для этих самых предприятий. Толик вел по межгороду переговоры с Ленинградом.
 Работали часов до двух ночи. Кто-то дал команду оправляться по домам.  Опять шли по путям, скрипели по ледку речушки,  к трем часам оказались около моста.   Здесь  группа из сорока с лишним человек стала редеть, распадаться на группки, несколько человек решили идти к Толику, Гальперин с ними.  Идти надо было в район Кропоткинской – расстояние показалось не очень большим, а главное – до дома все равно не на чем  доехать.
 Пустая ночная Москва поразила – особенно Садовое. Огромные спящие сталинские дома, широкая полоса кольца, освещенная фонарями, башни высоток с редкими горящими окнами где-то почти в небесах. Шли прямо посередине Садового –  ни одной машины, ощущение полной свободы. Шли очень долго,  дольше, чем предполагали, но ощущения пьянили. Впереди показалась площадь в районе Кропоткинской.
-Уже недалеко, - обнадежил Толик. Кропоткинская казалась улицей спящих дворцов и особняков. У метро свернули влево, улица сузилась, ночной центр жил своей таинственной жизнью. К  четырем часам Толик сказал, что пришли, когда впереди вырос огромный  дом, особняки остались позади. Зашли в какую-то подворотню, оказались внутри каре огромных сталинских домов, поднялись на лифте, и вот спасительная дверь квартиры. Длинный коридор из большой квадратной прихожей уходил куда-то в темноту, прошли по большим комнатам, квартира напоминала музейные залы. Но рассматривать ее уже не было никаких сил, расположились, кто как смог. Гальперин заснул на узком диване в похожей на пенал комнатке самого Толика.
V

 В тот день, в самом конце октября, только выпал  снег, первый, тонкий, похожий на белый порошок, и следы на нем оставались выразительные,  четкие, какие оставляет типографская краска на первой партии печатных листов. Шли от автобусной остановки цепочкой, по одному, по двое. Впереди серые высокие дома – район новой застройки.
-Он живет на первом этаже, - Марк как всегда немного восторжен, смятой пирамидкой - смешная лыжная шапочка с детским пумпоном. Он размахивает рукой с потертым портфелем, в котором у него пара толстых журналов, папка с распечаткой Гумилева и Ходасевича, сборничек Цветаевой, брошюра «Как вести себя в православном храме», написанная каким-то настоятелем в Бибиреве, собственные стихи, напечатанные на отдельных листках.
 Три недели назад, крутясь в мягком плюшевом кресле перед письменным столом Марка, Роман читал, перекладывая из левой толстой стопки  в правую, большие пожелтевшие листы с напечатанным на пишущей машинке текстом.  Это были те самые воспоминания об  О. М.   о которых   за месяц до этого с придыханием рассказывал Марк. Так вот как они выглядят.
 Марк сидел на кухне с кем-то из своих приятелей, а Романа оставил наедине с этими листками. Гальперин читал уже не менее двух часов подряд, сжился с печатным шрифтом, начинало казаться, что на свете существует только такой шрифт и такие тексты, а те, что есть в обычных   книгах – что-то древнее, допотопное. Люди, о которых шла речь в этих воспоминаниях, ставились реальней собственной жизни. Раздался звонок. Марк пошел открывать, и в комнату с шумом вошло сразу человек пять. Они не обратили на сидящего в кресле Гальперина никакого внимания, а он, наконец, отвлекся от вязкой атмосферы тридцатых и повернулся на кресле в их сторону. Один мужчина почти лысый, в очках с двойными стеклами, - Роману показалось, что он видел его в апреле в Елоховке, - внес большой магнитофон, поставил на стол, деловито вытащил шнур, подключил к розетке.
- Сразу предупреждаю, запись нечистая.
- Ничего, разберем.
- А что он поет?
- Разное: Цветаеву, Мандельштама.
- Марк, -  немолодая женщина с седыми волосами, подошла к хозяину, - дайте там, на полке, я знаю, он кажется, четвертый слева, да, четвертый, в синей обложке, Осип  в «Библиотеке поэта».
Нашли?
Марк протянул тонкий том с тисненым светлым  именем.
- Ну что, готовы? – спросил лысый в очках.
- Да, можно начинать.
Хозяин записи нажал кнопку. Раздался треск, затем некоторое время шум, и вот, перекрывая этот шум и иногда с ним сливаясь, стали звучать мощные аккорды, сыгранные, наверное,  на пианино.
Это вступление, - прошептал лысый, - сейчас начнет.
«Всевышний граду Константина землетрясенье посылал» - раздался сильный, заглушаемый помехами голос из магнитофона.
 «И гелеспонтская пучина и берег с грудой гор и скал…»
 Все стали придвигаться к магнитофону, вытягивать шеи.
По всей пространной Византии,
В отверстых храмах, богу сил
Обильно пелися литии,
И дым молитвенных кадил.

Слышалось дыхание слушающих, кто-то кивал в такт музыке, Марк закрыл глаза.

Вотще! Их вопли и моленья
Господь во гневе отвергал.
И гул и гром землетрясенья
Не умолкал, не умолкал!

Роман боялся повернуться на кресле – оно скрипело.

Тогда невидимая сила
С небес на землю низошла
И быстро отрока схватила
И выше облак унесла.

Кто-то потер ладони, словно ему стало жарко, один отвернулся к окну, словно и не слушал, но весь был во внимании.

И внял он горнему глаголу
Небесных ликов: свят, свят, свят!
И песню ту принес он долу,
Священным трепетом объят.
Слова  поразили, особенно это трехкратное : свят, свят, свят.

«Так ты поэт в годину страха
 и колебания земли
 подъемли голову из праха
 и ликам ангельским внемли, - звучал мощный голос.
И приноси дрожащим людям
Молитвы с горней вышины,
Да в сердце примем их и будем
Мы нашей верой спасены».

- Ну как?
- Пробирает.
-Да, сила.
Песня закончилась, и сразу за ней зазвучала.
«Мы с тобой на кухне посидим…»
Некоторые стали шевелить губами, седая женщина нашла в томе нужное стихотворение и водила пальцем по строчкам, показывая его своей соседке, та кивала головой, тоже в такт, по мере того, как слова звучали в музыкальном исполнении.
Когда запись кончилась, все встали и стали прощаться. Синенький том вошел на свое место в шкафу.
Марк куда-то уезжал, потом, через две недели позвонил.
- Рома, хотите пойти на концерт Петра?
- Какого Петра?
- Ну того самого, «Всевышний граду Константина…»
- Конечно.
- Тогда завтра, на «Беляево», в центре зала, в шесть вечера.

Мелькали станции, похожие на те, к которым так привык Гальперин, вагон почти опустел. Вышел на «Беляево», в центре зала - несколько человек, подошел. Почти все незнакомые, но среди них есть и те, кого уже видел в доме Марка. Подошел поезд,  присоединилось еще три человека, молча пошли, потом долго ехали на автобусе.
Впереди услышал разговор.
- Он ведь на первом живет, летом из-за этого история была.
- Ах, да, слышал. Это когда он «Декабристы, не будите Герцена пел»?
- Точно, я была на этом концерте. Представляете. Жарко ведь, открыли окна и не сразу заметили, что несколько топтунов уже стоят. Вот он начал «Декабристы, не будите Герцена»! Топтуны к самому окну подошли, мы заметили, толкаем, шепчем ему, а он как будто не слышит, «Кому мешало, что Ульянов спит»? Его потом вызывали, но как-то удалось замять.
В коридоре, сжатый другими гостями, услышал:
- Входите, устраивайтесь, у нас сегодня много народу будет.
На стене  - странные указатели. Точно такие,  как на домах на улице. На одном типографским способом отпечатано «Улица Мандельштама», на другом - «Улица Ахматовой».
Квартира двухкомнатная. В большой комнате – пианино, у окна старый шкаф с цветными стеклышками. За стеклами видна лампадка, несколько икон, но больше всего  поразила стена, вернее, фотографии на стене. Густо налеплены, стены почти и не видно:  Толстой, Достоевский, Пушкин, Николай Второй, Моцарт, Соловьев, Бах, Аристотель. Многих уже видел у Марка. Отдельно  вырезанный из польского журнала портрет Высоцкого. Но больше всего  лиц совсем неизвестных: священники в белом и черном одеянии, какие-то люди в костюмах девятнадцатого века.
У окна стоят двое. Один бородатый, коренастый, в джинсах, держит в руках раскрытый томик, другой – высокий, большерукий, с огромным лбом и редкими с проседью волосами. Он в простых брюках и расстегнутой на груди рубашке. Увидев вновь прибывших, улыбается широкой улыбкой.
Это он, – шепчет Марк громко, - познакомься.
Огромная пятерня, как лопата.
- Занимайте места, скорее, еще пришли, - говорит кто-то.
Диван заняли полностью, сели на все стулья и кресла, из соседней комнаты принесли кушетку и тут же заполнили ее. Затем на два табурета положили гладильную доску, но мест все еще не хватает. Из коридора подходят и подходят. Кто-то сумел втиснуться между сидящими на диване, кто-то устроился просто на полу, двое человек встали в дверях. Некоторые из пришедших достают магнитофоны, один поставили рядом с пианино. Освободили место человеку явно не здешнего вида, с портативной кинокамерой.
- Еще пришли, - крик из коридора.
Наконец, все устроились. Бард садится на вертящийся стул перед пианино, достает из чехла гитару, слышно дыхание множества людей, а бард потихоньку перебирает струны, а затем негромко начинает «Баньку по-белому», но слова  не Высоцкого, а какие-то совсем другие.
- Он сидел, - это уже Марк.
Закончив петь, бард поворачивается к зрителям.
- Я думаю, - медленно произносит он, - если бы Пушкин жил теперь, кем бы он был? Он стал бы Высоцким. Роман внутренне протестует, Пушкин уникален,  но вокруг все кивают, соглашаются, да, стал бы Высоцким.
- Когда я был во Владимире, в Цетрале, - продолжает бард негромко, - много об этом думал. Вот послушайте. Удар по гитаре, все как-то оживились. Новая песня веселая, задорная: «Пять с половиной шагов в поперечнике, два с половиною вбок». Это камера была такой, - поясняет  после песни бард.
- А теперь я начну свою новую программу, я начинаю ее всегда одной и той же песней.
Он откладывает гитару, открывает крышку пианино и мощно ударяет по клавишам.  Аккорд, затем другой, третий. Это та самая, поразившая.
«Всевышний граду Константина», - сразу сильное начало,  песня  заполняет все закоулки небольшой  двухкомнатной квартиры. Он поет громко, не жалея связок, голос пробирает. Затем он  поет на стихи Мандельштама. «За грядущую доблесть…», Марк очень любит это стихотворение. Потом на Цветаеву, а вот что-то необычное - Бунин - «Ах, сердце, сердце, как бы ты хотело, чтобы взаправду это было так: Россия, звезды, ночь расстрела и весь в черемухе овраг», а потом - «Декабристы, не будите Герцена».
Из коридора  неясный шум, но бард песни не прекращает, поет еще сильней. Шум громче, раздаются чьи-то голоса, кто-то говорит на повышенных тонах. Все встревожены, а бард  поет, даже воодушевился. Никто своих мест не покидает.  Бард заканчивает песню.
- Что там? – повернулся к дверям.
- Все в порядке, ушли.
- Что это было? – Роман повернулся к Марку. Марк выходит в коридор, потом возвращается, пробирается на свое место.
-Что? – спрашивают его.
- Участковый, хотел  переписать всех, кто здесь находится, но дверь вовремя закрыли.
- Это главное в таком деле – подхватывает кто-то, - тогда они не имеют права вторгаться в частное жилище. К тому же здесь иностранная пресса. А так они постоянно приходят.
Бард продолжал концерт еще два часа.
VI

 Родина-Мать, отпечатанная на тысячах фотографий и не раз виденная в кино, совершенно не просматривалась из-за густого тумана, полностью окутавшего могучую фигуру с мечом, поднятым на немыслимую высоту. Они стояли внизу, а фотограф наводил объектив. Ромка повернулся, и еще раз убедился, что знаменитый памятник не виден. Ноябрьский туман был плотен, влажен и непроницаем.
Вчера, где-то около одиннадцати утра, когда поезд прибыл на вокзал и они сели в автобус, начался мелкий дождь. Автобус проходил мимо большой площади, и тут Роман увидел в окно удивительную картину: по пять в ряд, прямо вровень с их автобусом, шли кавалерийские эскадроны в серых шинелях и буденовках, ровно держа пики с флажками на древках.
-Да ведь сегодня седьмое, - сказал кто-то.
-Точно, а мы в поезде были.
-Так годовщина же!
И почти весь автобус бросился к окнам, в которых открылось это героическое действо.
-Вот здорово, как в «Нуловимых».
-С парада едут, жаль, мы на парад опоздали.
-Так близко на параде не  увидишь.
Всадники продолжали ловко скакать, несмотря на дождь, уже были видны синие «разговоры» на шинелях.
-А почему у них не красные полоски? – спросил кто-то из девчонок.
-Дура! Это же кавалерия, у них синие.
-А ты откуда знаешь?
-У меня фотография с «неуловимыми» в шинелях, там и звезда на буденовке синяя, а внутри маленькая, красная.
-Откуда фотка-то?
-У девчонки из нашего класса бабка на студии Горького работает.
-Клево!
-Повезло.
Кавалеристы повернули в сторону, и вскоре весь эскадрон скрылся в какой-то улице.
Впереди показалась совершенно свинцовая полоса великой реки.
-Смотри!
-Вот она!
Вот это да!
Автобус шел над огромной дамбой электростанции, шел долго, небо становилось все темней, низко нависали тучи.
Расположились в какой-то школе, в маленьком городке, на левом берегу великой реки.
И тут же с Касатоновым и Мишкой Рыжиковым побежали в магазин покупать вино. Об этом договаривались еще в поезде. Но вина найти не смогли. Касатонов, который был на год старше их всех, погрустнел. Он непременно хотел выпить. Отправились гулять.
-Только аккуратно! – крикнула вдогонку сопровождающая группы Екатерина Сергеевна, попросту Катя, ей было не больше тридцати лет, а может и меньше. Владимир Филиппович, второй сопровождающий, флегматично заметил.
-Д что с ними будет.
-Всякое может быть в незнакомом городе, - сказала Катя, отмечая что-то в списках. – Ира, ваша палата будет в  двенадцатом кабинете, это на втором этаже.
Черноволосая Ира успела вчера  в поезде всех поразить своими способностями. Она гадала на каких-то необыкновенных картах, черных, лакированных, с красно-золотыми фигурами королей, дам и валетов. Гальке она нагадала очень скоро появление маленького братика.
Девчонки переглянулись.
-Точно, - сказала Галька, густо покраснев,  - а откуда ты знаешь?
Ира ничего не ответила, а уже предлагала вытащить карту Вале Спиридоновой. Валя вытащила карту и положила, как и требовала Ира, рубашкой вверх на стол слева от колоды. Ира мешала колоду, что-то с ней делала, потом разложила пять карт в каком-то особом порядке и сказала.
-Вытащи еще одну.
Валька пожала плечами и вытащила вторую карту. Ира взяла ее и ровным голосом сказала.
-Красный паж, через два месяца у тебя будет встреча с другом, он смуглый, живет на юге, ты с ним познакомилась год назад.
Валя присвистнула.
-И он тебе прислал письмо.
Валька ахнула. Спортивная, крепкая, она действительно год назад ездила с командой в Адлер на какие-то соревнования и там познакомилась с местным парнем. Он собирался на зимние каникулы в Москву, недавно прислал письмо, в котором написал, что непременно зайдет в гости.  Валька с гордостью об этом рассказывала подругам.
-А какие карты я вытащила?
Ира показала ей червового валета и туза бубен.
 После этого девчонки наперебой стали просить Иру погадать.
Все это позже рассказала  Ромке Лариска. Она и сама просила Иру погадать. Та нагадала ей что-то не очень хорошее, Лариска пыталась понять, но Ира ничего не стала объяснять. Вытащила Лариска сначала бубнового короля, а потом шестерку пик.
Ромка с Касатоновым и Рыжиком зашли в это купе. Смотрели, как Ира гадает.
-Мальчики, а вы не ходите, чтобы вам погадали? – спросила Лариска. – Ну-ка, Ир, погадай Ромке.
-Хорошо, - спокойно сказала Ира и принялась тасовать колоду. Глядя Ромке в глаза, Ира попросила его вытащить карту.
-Ромка вытащил последовательно одну карту, а потом, после сложных манипуляций Иры и расклада карт по пять рубашками вверх  - вторую.
-Госпожа, - сказала Ира, - ты знаком с девочкой, она шатенка,   -  перед глазами Ромки появилась сидящая  на предпоследней парте в среднем ряду Марина, в которую он был безответно влюблен уже три года,  - ей нравится твой характер, но она в тебя не влюблена. Ромка покраснел, девчонки зашептались,  - у нее есть друг, который ей очень дорог, он живет далеко от вас, они познакомились в прошлом году.
Девчонки посмотрели на Ромку. Ромка от волнения даже забыл спросить, какие карты он вытащил, да ему бы это все равно ничего не сказало.
-Раскололи тебя, Гальперин, - Касатонов сделал энергичный жест рукой. Все засмеялись.
- Хлопа маг врубил – крикнул кто-то. И все высыпали из купе, где сидела Ира.
А через полчаса Касатонов и Хлопин подрались из-за карточной игры. Хлопин, как всегда, мухлевал. За Хлопина вступился Борискин, Ромка полез в драку с Борискиным, тут появилась Катя и развела их по своим купе.

На следующий день они в совершенно непроглядном тумане поднимались на знаменитый курган, и на их глазах огромная женская фигура постепенно исчезала, так что, когда они забрались почти на самый верх, Родина-Мать исчезла окончательно. Это было обидно, ведь хотелось увидеть ее вблизи, ощутить всю мощь и силу, прежде виденные только на репродукциях. Но природа неумолима. Родина-Мать так и не вышла из тумана.
Это было менее трех лет назад.


 В Ноябре, в праздники, в Сокольниках  в сквере уже лежит плотный наст. В прихожей – ворохом - много зимней одежды, на вешалке - царственно - светло-коричневая дубленка с белым мехом. Гальперин видел такую в апреле, в Елоховке.
 - А, Рома, очень хорошо, что пришли, здесь сам Станислав Андреевич со своими учениками.
В прихожую выходит худой юноша с усиками, высокая импозантная блондинка, в брюках и темно-синем батнике.
- Знакомьтесь – это Юра, он с искусствоведческого МГУ, а это Ира, она тоже с искусствоведческого, - оба ученики Станислава Андреевича. А вот и он сам! Станислав Андреевич, это Роман Гальперин, с филологического, поэт.
 Роману немного  стыдно, слово «поэт» он никак не может к себе приложить.

Смеющиеся глаза, по виду лет сорок, протягивает руку, белые длинные волосы откинуты назад, острый нос,  красный, в белую и синюю полосы, свитер, голубые джинсы.  За его спиной близняшки. Обе, хихикая, выступают вперед
- Валя, Галя. – Немножко смешно, обе низенькие, темненькие, губы накрашены.
  - Сегодня у нас сюрприз, - загадочно произносит импозантная Ира. Все смеются.
- Ну что, готово? - кричит она куда-то в кухню.
   - Нет еще, - отзывается кто-то из кухни.
В  большой, светлой комнате разложен длинный стол, накрытый скатертью, на скатерти  вазочки с оливье, нарезанная колбаса, сыр, шпроты. На диване и стульях  гости – в основном молодежь. Юра с искусствоведческого садится в кресло, изучает большой альбом с иностранной надписью на обложке. Двое других юношей, чем-то похожих на Юру, читают ту, знакомую, синенькую, из «Библиотеки поэта» с наклонно тисненным именем любимого всеми в этом доме поэта. Станислав Андреевич достает из рыжего портфеля большую фотографию, к ней тут же склоняются Валя и Галя, кто-то еще. Юра откладывает альбом и присоединяется к образовавшейся группке. Роман стоит  у знакомого стола и смотрит на фотографии под стеклом – он видел их много раз, но может смотреть снова и снова. Есенин, Блок, Ахматова, Мандельштам «в водолазке». А вот эта замечательная. Где Марк ее взял? Офицер с удивительно благородным лицом, небольшие глаза смотрят спокойно и как-то очень внимательно. По характерной фуражке, кокарде и ордену Святого Георгия на груди можно понять, что офицер участник Первой мировой.
-Николай Степанович, - произнес Марк, когда Роман первый раз обратил внимание на эту фотографию.
Так вот он какой!
- Роман, присоединяйтесь к нам, - это Юра, - мы смотрим Глазунова.
   На фотографии ничего нельзя разглядеть.
   - Ну что, узнали? - с улыбкой спрашивает Станислав Андреевич.
  – Это, конечно, Сталин, а вот это, похоже, Берия, - Юра показывает пальцем на какое-то светлое пятно.
   - Точно, - кивает Станислав Андреевич. Подходит Марк,  тоже глядит на фотографию.
   - Это Троцкий, брр, а вот это Свердлов, цареубийца, – говорит он и отходит к читателям синенькой книжки
   - Но, черт возьми, господа, когда же мы прекратим говорить о большевиках! – в комнату входит высокий чернявый юноша с выразительным худым лицом, - Роман видел его тогда в Елоховке -  вслед за ним из кухни входит импозантная Ира.  - Скоро будет готово, - она подходит к Станиславу Андреевичу и тоже заглядывает в черно-белый снимок.
- А, ведь, нужно было очень немногое, - произносит чернявый, - все смотрят на него.
-Что вы имеете в виду, Константин? –  Станислав Андреевич чуть наклоняет голову, как преподаватель, ожидающий ответа на семинаре.
- Казаки, господа, казаки, достаточно было в октябре найти один эскадрон казаков, и этого всего  никогда бы не случилось.
-Спорно, - говорит Станислав Андреевич, - но интересно. – И все его студенты, как по команде, начинают улыбаться.
-Я приглашаю вас, друзья мои, к одному замечательному человеку, - Станислав Андреевич заранее улыбается, понимая, что гости с удовольствием примут приглашение.
-Это настоящий художник, подлинный знаток древнерусской иконы, через неделю у него будет показ новой работы.
   
 Ира снова уходит на кухню, высокий чернявый устремляется за ней. Роман идет следом за ними. Кухня у Марка длинная и узкая. Ира с рыженькой девушкой в цветном фартуке колдует над кухонным столом, там раскатан  светло-желтый пласт теста. В углу, у окна, еще несколько человек рассматривают альбом с архитектурными изображениями. На фотографии - большое белое здание с закругленными стенами.
   - Чудовищная архитектура, - говорит один.
   - Да, да, - подхватывает другой, - а что, разве "СЭВ" лучше?, а "Россия"?
   - Не говорите про "Россию", - театрально воздевает руки к небу чернявый Константин.
   - В каком смысле? - отрывается от своих таинственных занятий Ира.
   - В любом! Той России уже не повторить, а та, про которую речь, не достойна даже упоминания в этом доме.
   - Мой дядя,- продолжает тот, который первым заговорил об архитектуре, - между прочим, коммунист, говорит, что за убийство Псковской горы он готов расстрелять Посохина собственными руками, он так и говорит, "за убийство", кстати, увлечен иконописью и церковной архитектурой, недавно ездил на Валаам".
   - Коммунист? - Константин скептически улыбается.

       - Марк будет читать! - в дверях появляется Юра. Все, кроме Иры, устремляются  из кухни в большую комнату. Войдя, Роман садится на краешек дивана, другие занимают места на диване, на стульях, кто-то остается стоять у стены.  Роман видит  в кресле у окна еще одного человека – бородатый, тоже молодой, но с каким-то очень худым,  острым лицом.
   - Два  месяца в Печорах был, как послушник - шепчет Юра, увидев, как Гальперин смотрит на человека в кресле, - под началом старца Никодима, я этого старца тоже знаю, в прошлом году там был, святой человек.
Теперь молодой человек вызывает особый интерес. Какое необычное лицо, но, кажется, он никого не замечает, дремлет в кресле.
   Постепенно все затихают, глаза устремлены на Марка. Он еще чего-то ждет, обводит всех своим детским взглядом, как будто первый раз увидел.
   - Братья родные, восстаньте и ратуйте, - вдруг произносит он, все напряженно молчат,  - Бога усилием добрым порадуйте, освободите от пут бытие. Роман уже слышал это стихотворение, оно ему напоминает Третьяковку,  Марк читает его как-то по-особенному, вот он уже ушел в себя, - нет, не поднимутся, пали со славою за Византийскую Русь златоглавую, за колокольные звоны ее.
   Устанавливается полная тишина, вдруг человек в кресле  кивает головой. Марк снова пристально смотрит на всех. Кто-то отводит глаза. Марк смотрит на Романа и, кажется, не узнает его.
   - Реки российские кровью наполнятся.
 Землю ее опоганили половцы,
   белые храмы во прахе легли.
   Спите, родные, не скоро воскресните, - голос Марка звучит тихо, задумчиво, - Роман знает: сейчас Марк поднимет голос до фальцета.
   - Ветер гуляет с разбойными песнями, да над могилой встают ковыли! - вдруг почти кричит Марк.
   Несколько секунд стоит полная тишина. Слышно, как скрипит стул под кем-то из гостей.
   - Хорошо,- произносит Станислав Андреевич, - хорошо. И сразу все начинают говорить, поздравляют  Марка. Чернявый Константин театрально пожимает ему руку, - резкий кивок головы.
- От души, - произносит он своим немного высоким голосом. Вдруг сидевший в кресле человек встает.
   - Это замечательно, стихотворение, и все - произносит он, ни к кому не обращаясь, - я только что из Печор, знаете, там есть удивительный человек, вот Юра его знает, он был когда-то военным, майор, кажется, служил в ракетных войсках, на полигоне, получил большую дозу, должен был умереть, но выжил с Божьей помощью. Демобилизовался и поступил в Троице-Сергиев, закончил, постригся и получил приход где-то под Рязанью, в совсем разрушенном храме, к нему за много километров приходили все желающие. Он своими руками восстановил храм. Это поразительный человек, теперь он в Печорах. Очень строгий, сразу видит, сможет ли человек вынести искус или нет. И ни разу не ошибся.
   - Да, старец Никодим действительно необыкновенный человек", - кивает Станислав Андреевич.
   Снова повисает тишина.
-Готово! - в комнату входит, улыбаясь, Ира.
   - За стол, за стол, - восклицает вдруг Марк, словно очнувшись, стараясь играть роль хозяина.   - Ступку не забыли? - вошла из кухни с озабоченным лицом рыженькая в фартуке. Ира с Марком направляются в коридор, вскоре Ира возвращается, неся в руках белую каменную ступку с нарисованным на ней красным цветком. Появляется и пестик. Ира берет сахарницу, отсыпает немного в ступку и начинает тереть его о круглые стенки. Образовывается пудра.
   - Лист, - Ира берет из рук Марка плотный лист бумаги и сворачивает его в конус.
- Марк, держите, - протягивает свернутый конус Марку и снова уходит в кухню. Все заинтригованы.
   А вот и сюрприз! - с этими словами Ира вносит в комнату на круглом деревянном блюде только что испеченный пирог с подрумяненной темной корочкой.
    Константин легко берет с серванта другой лист бумаги, с прорезанными на нем узорами. Кажется, высокий Константин нависает над сервантом, как раскрытый циркуль. Лист кладут на коричневую поверхность, и тут же Ира начинает посыпать вырезанные узоры сахарной пудрой. Тонкая струйка сыплется из бумажной воронки и покрывает все коричневые места.
   - Готово! – восклицает Константин  и ловко подкидывает лист.
 Взрыв смеха.
На пироге отчетливо виден всем известный стремительный  профиль: большой лоб, заостренная бородка. Станислав Андреевич смеется, широко улыбается  Марк, Валя и Галя радостно хлопают в ладоши. Наклонив голову набок, Константин любуется произведенным эффектом.
   - Господа! Разливайте чай! - в руках у него острый нож. Немного помедлив, как будто прицеливаясь, он вонзает нож в сахарный профиль.
 Новый взрыв смеха.
 Константин ловко расчленил голову вождя, Ира лопаточкой подхватывает отрезанные куски и передает  гостям. Гальперину достается кусок, в котором ясно читается фрагмент высокого лба.

VII

В комитете комсомола курса разные люди, но  интересней всех  Валера, он учится на историческом, на втором курсе,  уже отслужил срочную и  совсем не похож на  карьериста. Крепкий, широкоплечий, полный энергии и оптимизма, Валера все время что-то рассказывает.
-Ехали на машине – в Сибири дело было, видим: впереди стоит перевернутый армейский Краз, колеса торчат. Около обочины семь трупов накрыты плащ-палатками.
-Тебе не страшно было? – спрашивает Славик Шнейдер, он панически боится армии.
-А чего страшно? – Валера улыбается,  - обычная ситуация. Одного я сам из петли вытаскивал. Пошел чудак один на чердак  и повесился, на стропилах. Полдня искали, пока не догадались на чердак заглянуть.
-Отчего повесился? – в глазах Славки мелькает страх.
- Били в роте, чмырем сделали.
-Как это чмырем?
- Портянки дедам стирал все время, пайку забирали, спать по ночам не давали, письма домой не разрешали отправлять.
-А офицеры что же?
Валера улыбается, хлопает Славку по плечу.
-Офицер ночью в роте не бывает.
-Ну а дневальный там, дежурный, сержант?
-Старший сержант, если его очередь дежурить, в каптерке спит или картошку на кухне с нарядом жарит, духов на стреме поставил, и оттягивайся.
Таких историй Валера рассказывает множество. Весной он ходил  к Новодевичьему, ловил студентов, пришедших на Пасху. И все знают, что он туда ходил. Двоих после этого исключили из комсомола – и маршировать.
-Тебе их не жалко? – Славик не может понять Валеру до конца.
-Жалко, дураки, не понимают, что будет, если религии дать волю. Надо останавливать, пока не поздно. Вы, ребята, народа не знаете, попадете в армию – поймете, вас там, я вижу, как следует отделают. Валера употребляет более крепкое выражение.
-Так ты сознательно ходишь в рейды? – Славик все не унимается.
- Я уверен, нужно это дело гасить в зародыше. – Валера потирает руки – боксерская привычка.


 VIII
 У Светы мальчишеская фигура, светлая короткая прическа  разделена простым пробором посредине, в мочках ушей видны фиолетовые  капельки фионитов, она носит черные брюки, расклешенные от колена, очень спокойна и во всем любит порядок.  Ее подруга, маленькая черненькая Ленка, рассказывает Роману, что у Светки был приятель – она с ним училась вместе, но он ушел летом в армию, они переписываются. Это Роману  не очень приятно, но два года армии – это, кажется, больше, чем целая жизнь.
 Где-то в недрах здания поджидает дама в очках, с каким-то кренделем на голове, в бардовой кофте и с пронзительно высоким голосом, сыплются цитаты из работ Пирина, Комыхина, Тутошкина, - фамилии кажутся вышедшими из речей Коробочки, и сама преподаватель похожей на Настасью Петровну. А  вместо этого – свежий снег, кафе на Комсомольском, ощущение свободы, воздух, наполняющий легкие, почти полет.
  С другими ребятами из группы сагитировали всех, кого смогли. Света сказала решительно, что не поддерживает, Ленка присоединилась к Свете, появились колеблющиеся,  минут пятнадцать уговаривали их, за это время к Свете и Ленке присоединилось еще три человека – в том числе староста группы. Особенно досадно, что Света не хочет идти. Это придало убедительности словам. Пришлось поднапрячься. Возникла дискуссия – можно или нельзя? А главное, что будет за это? Аргумент, что всех сильно наказать нельзя, все- таки подействовал, колеблющиеся сдались,  затем уговорили трех примкнувших и, наконец, согласились Света и Ленку. Зачем Света повсюду таскает с собой эту подружку? Ушли в любимое кафе и ели обсыпные эклеры с кофе – острота момента прибавила своеобразия вкусу кондитерских изделий и напитку. И он провел почти два часа со Светой, она смеялась его шуткам, когда он передразнивал  Синицына и Копылова, он обнимал ее за плечи, как будто она его собственность, что-то ей шептал на ухо, она еще больше смеялась, Ленка бросала на них недовольные взгляды.
 На следующий день крендель на голове металась по аудитории, искала зачинщиков, говорили, что на стол в деканате легла бумага. Прошли праздники, и еще через две недели зловещий бардовый цвет замаячил на горизонте, - на этот раз уговаривать никого не пришлось – ушли все, страх встретиться с трудами Пирина и Тутошкина стал всепоглощающим. Староста принесла из деканата новую весть. В новой бумаге - обвинение в  организованной студентами первой группы провокации, отдельно бумага на   Гальперина,  Володьку Голышева и шуструю Аньку Скачкову.
  Впереди уже маячила не бардовая кофта, а кирзовые сапоги.  Но больше узнать ничего не удалось. Ощущение неопределенности стало гнетущим, но постепенно привыкли и к нему. Никаких действий бардовая кофта не предпринимала, деканат молчал, а тут подошел и конец декабря.
IX
  В то апрельское воскресенье, более полугода назад, народ группками шел от самой "Бауманской", все понимали, что идут по одному маршруту, но каждый шел, словно сам по себе. На дворе возле храма толпилось очень много народу. Здесь уже не стеснялись узнавать знакомых, слышались возгласы, особенно активны были типичные еврейские мужчины, лет сорока-пятидесяти, круглые, не то чтобы толстые, но похожие на биллиардные шары. В распахнутых куртках с меховыми отворотами, в каких-то лыжных шапочках, с горящими глазами, они суетливо бегали по двору, приветствовали  знакомых, шумно, жестикулируя, демонстрируя какую-то особую смелость.
-Борис! Давно не виделись.
-Аллочка, как я рад!
Гарик! И ты здесь? Молодец!
 В храме было столько народу, что они с Марком полчаса пробирались, чтобы встать  на довольно далекое от главного действа место и могли только издали  видеть сплошной ряд сверкавших облачений, между которыми должен был быть и Пимен. Какой-то бас, как в Большом, пел с видом значительным, положив руку на широкую перевязь - Марк знал все эти вещи и охотно объяснял.
Те же самые еврейские мужчины в храме истово крестились - широко, Роману казалось, - напоказ. Он не раз видел, как во время  исповеди они смиренно подходили к священнику, наклонив голову. Как маленькие дети, принимали  с длинной ложечки хлеб и с явным удовольствием выпивали из чего-то, похожего на мензурку, красное вино. Невысокие, они в очереди к священнику становились еще ниже. Их яркие женщины в той же очереди вдруг словно  теряли все свои краски. Роману это было странно, а у Марка горели глаза, он всегда радовался всему происходящему вокруг, постоянно  указывал на кого-то.
Вот  он схватил опекаемого друга за рукав.
-Смотрите, Рома, -он всех называл на «вы» - это  Руницкий, замечательный православный поэт, а это - он наклонился к Роману ниже, - Сережа Парамонов, сидел во Владимирском централе, а вон Петя Коротких - известный бард.
Роман крутил головой, стараясь увидеть как можно больше знаменитостей.
- Вульфович! - радостно восклицал Марк, - философ, последователь Соловьева, разрабатывает концепцию софийности русской истории.
Роман не понял из этого почти ничего, но с уважением посмотрел на маленького юркого мужчину неопределенного возраста, в распахнутой дорогой дубленке. Длинные белые волосы Вульфовича падали прямо на воротник. Вульфович был окружен стайкой какой-то молодежи.
 Первый раз, когда Марк привел Романа в храм, и они оказались под невероятно высоким куполом, Марк указал на какую-то фигуру наверху и сказал: «Мой небесный патрон. Евангелист Марк, видите, Рома, рядом с ним лев». – И тут же процитировал: «С книгой лев на вышитой подушке. С книгой лев на мраморном столбе». Узнаете? Ахматова!
Роман никак не мог запомнить атрибуты четырех евангелистов.

Храм все наполнялся и наполнялся, хотя казалось, что места уже не было.
- Ребята с искусствоведческого, - шептал Марк, - Костя, привет!
Марк трижды, значительно, поцеловался с высоким худым черноволосым юношей, последовательно прикладываясь щекой к щеке. Роману показалось, что Марку мешала борода.
-Алеша! – Марк подошел к мужчине лет сорока пяти, в сером пальто и с рюкзаком на спине, с ним была его спутница – девушка с белом платке, с круглым лицом, очень добрым и каким-то, как сразу отметил Роман, милым. Девушка была в темно-красной зимней меховой куртке,  из-под которой видна была длинная серая юбка. Пока Марк разговаривал с Алешей, девушка стояла, опустив глаза в землю, и только иногда смотрела на одну икону – кажется, Николая Угодника, как уже знал Роман, определяя этого святого по черным крестам на оплечьях и белой бороде.
Когда Алеша и его тихая спутница отошли, Рачинский, показывая на них взглядом, сказал:
-Очень хорошие люди. Алеша работает сторожем в Абрамцеве, а Даша, его племянница, учится в хотьковском промышленном училище, делает замечательные работы. И, знаете, Рома, она написала статью про возрождение старинных промыслов, очень умная статья, - потом он немного помолчал, - замечательная девушка.
Какое смешное имя – Даша. Из Чехова? Откуда-то оттуда. Дарья?
 Роман тогда посмотрел вслед удаляющимся двум фигурам.
- Святейший, святейший! - раздалось вокруг. И Роман, хотя и  с трудом, поднимаясь на цыпочки, вытянув голову и явно мешая какому-то мужичку в непонятного цвета пальто, с волосами, перетянутыми ремешком, увидел Пимена – благообразного, словно не из этого мира, хотя здесь многие казались из другой галактики. Но Пимен был поистине не от мира сего – внушительная фигура, длинное красное облачение, седая борода, посох в руке, сверкавшая золотом и  искорками, долетавшими даже сюда, – в середину длинного храма, митра - все это были слова из словаря Марка, и вот теперь они воплощались перед Романом в облике патриарха. Пимен шел торжественно по самой середине храма, окруженный несколькими тоже довольно внушительными фигурами.      Роман вспомнил, как три года назад на каком-то отчетно-выборном комсомольском собрании рассматривал толстый журнал Московской патриархии, в котором были помещены фотографии этих самых внушительных лиц. Вон тот - в очках, с видом дореволюционного профессора, а этот был, кажется в белом головном уборе. В момент изучения этих фотографий историк выхватил журнал, отправился к трибуне, поднял журнал, потряс им и  торжественно сообщил всем, чем был занят ученик девятого класса во время отчетно-выборного собрания. Все восприняли весть с большим интересом. Историк потом отдал Роману журнал и потерял к этому инциденту всякий интерес, зато после собрания у многих комсомольцев появился интерес к журналу, и они просили его у Романа посмотреть.
 Когда толпа расступилась, Роману удалось увидеть и часть раскрытых Царских врат - их значение еще раньше объяснил Марк. Роман запомнил только, что они открываются по великим праздникам и на Пасху. Тут их подвинули, по проходу пошли юноши в длинных красных одеждах с большими подсвечниками, у кого-то в руке было блюдо, еще у одного полотенце. Сосед Романа  потянулся рукой и дотронулся до одежды одного из юношей. Тот не обратил на это никакого внимания.
Раздалось громкое пение, откуда-то сбоку. Роман обернулся и увидел певцов. Они держали в руках ноты, одеты были каждый по-своему, тут были и женщины и мужчины. Потом раздался густой бас. Он снова повернулся в сторону Царских Врат и увидел, что бас принадлежал громадному священнику с  широкой бородой. Тут же  его скрыли передние ряды. Звучало пение, снова густой бас, по проходу вновь шли юноши, с какими-то другими предметами. Марк блаженно улыбался, иногда закрывал глаза и подпевал своим низким и совсем немузыкальным голосом. Вдруг запели все. Эту молитву Роман знал. "Отче наш". Но пели ее каким-то странным образом, так что  казалось, что музыка намеренно мешает пониманию слов, ударения ставили не там, где ставил их Роман.
Снова звучал бас, шли юноши. У Романа затекли ноги, но все стояли и не двигались с места. Ему казалось, что прошло уже больше часа. Впереди что-то происходило, но он почти не видел что. Марк весь ушел в себя, напевал, крестился, закрывал глаза.
Роман уже очень сильно устал, ноги окаменели. Но вот народ вокруг стал переминаться с ноги на ногу, кто-то отошел, толпа стала чуть редеть, распадаться на кучки. Роман явно увидел полностью раскрытые Царские Врата,  внутри их алый занавес, ослепительный золотой треугольник, а рядом с Вратами уже никого не было. Священники храма, которых он видел   прежде, быстро расходились по притворам, окруженные группками женщин, мужчин, каких-то юношей.
- Я на исповедь, - сказал Марк. Сейчас отец Алексей будет проповедь читать. Мастерски читает. Потом будет исповедовать.
Роман пошел за Марком в правый притвор, где уже собралось человек двадцать. К ним вышел высокий моложавый священник - отец Алексей. Он говорил об испытаниях, о терпении, мужестве, о трагической истории русской церкви. Затем к нему выстроилась очередь. Подходил кто-нибудь, он тихо с ним говорил, накрывал голову длинным куском ткани, крестил, давал с ложечки хлеб и маленькую мензурку вина. Марк дождался своей очереди и задержался около отца Алексея чуть дольше других. Роман заметил, что Марк указал в его сторону и что-то сказал священнику. Тот кивнул.
На обратном пути Марк сказал, что к Рождеству, вероятно,  можно будет креститься у отца Алексея. Пару раз в толпе Роман видел и сторожа из Абрамцева с племянницей.

IX

 Они сдавали лыжи на плотном белом снегу, лыжня была  неровной, все очень устали, в глазах все время снежное поле, иногда черные ветки, задевают лицо, бьют по куртке, с них падают комья снега, когда заденешь палкой. Такой же бесконечной, как снежное поле, представляется сессия в самом ее начале.
 Но вот первые зачеты свалены, это надо отметить, конечно, все в той же огромной квартире Толика. И еще радость. Ястребова больше не будет преподавать в их группе, в деканате произошло что-то непонятное, кто-то на кого-то пожаловался, выяснилось, что и Крендель не всесильна. « Gaudeamus igitur»!
  Двадцать четвертое декабря пришлось на понедельник, как раз после очередного зачета, засиделись у Толика - зимой за окном уже в шесть темно – а в девять черные окна отражают яркий свет люстры,  накрытый стол, светлые кофты девушек, тлеющие угольки  сигарет, - и все это, отражаясь, кажется где-то там, в снежной мгле за окном. Кто-то подошел к окну. - Метель-то какая!
А тут тепло, продавленный диван, стройные, как на параде, полные бутылки: для девушек вино, для ребят водка и пугающий своей неизвестностью китайский коньяк. У многих  остаются  друзья со школы, и поэтому иногда в новых компаниях  чьи-то одноклассники, знакомые знакомых. Толик в коридоре, о чем-то говорит по межгороду.
Первые робкие передачи тарелок, просьба подать салат, кусочек сыру.
 - Берите хлеб.
 - Разливай,
- За встречу,
 - Огурчик,
- Капусту берите, необыкновенная.
 - Девочки, это пирог я сама готовила,
 - Ленка, да ты талант!
 - Передайте сюда студень,
- Колбаски
 - Поухаживайте за мной, молодой человек,
  -  И нам водочки
-Девушки, для вас вино
- Сегодня напьюсь!
-Не забудь, в понедельник зарубежка.
 - Кто не брал холодец?
- По второй
- Да тост-то произнеси
 - Ну, чтоб сессию сдать
Все уже говорят разом, смех, какие-то случаи с семинара.
А кто хочет почитать Пирина, Комыхина и Тутошкина?
-Ты чего, запомнил их имена?
- Да они мне снятся.
-Пару рюмок коньяка, и никаких снов.
-Если этого китайского – можно и не проснуться.
Ха-ха-ха.
Вот уж ведьма так ведьма.
- И не говори!
-Девочки, а кто знает, какой сегодня праздник?
-Ленка зачет сдала!
- Местный праздник, а в масштабе Европы?
-Какой?
-Ну?
-Рождество!
-Значит, тебя сегодня попытаются похитить злые силы.
-Ну, разве что ты.
-Я часть той силы, что вечно хочет зла и совершает…
-Королева! Как я мог предложить даме водку?
-Ты даме даже лимонаду не можешь предложить, не то, что водку.

Славик Шнейдер выпивает уже третью рюмку китайского коньяка.
-Славик, а что бы было, если бы тебя сейчас увидела твоя бабушка?
-Она бы не поверила, сказала – мираж.
-Вера – вещь ненадежная, вот кирпич Тронского!
-Га-га-га! Го-го-го!
-Кирпичом Тронского можно убить Голиафа.
-Давид Ильич тебя не поймет, и не поймет как раз на античке.
-Никандров бы понял.
-Хороший был мужик. Выпьем за него.
-Грушин, ты почему не пьешь?
-Завтра в девять соревнования.
-А я думала, ты фигуру бережешь.
-А где хозяин?
-У него какие-то переговоры.
-Девчонки, хотите анекдот, в тему?
-Давай.
-Сдает грузин русскую литературу, профессор ему говорит: «Какое стихотворение Пушкина вы расскажите»?
-Тот отвечает: «Стихотворение Пушкина – «Кровать!».
- Нет у Пушкина такого стихотворения, давайте другое.
Хорошо. Стихотворение Пушкина «Кровать!»
-Да нет у Пушкина такого стихотворения. Расскажите другое.
-Стихотворение Пушкина «Кровать!».
-Хорошо, рассказывайте.
-«Онэгин, я с кровать нэ встану!»
Громовой смех потряс квартиру в  районе Строконюшенного. Смеялись еще долго, изредка чей-то голос вскрикивал: ««Онэгин, я с кровать нэ встану!», другой голос подхватывал: «Стихотворение Пушкина «Кровать!».


  В самый разгар веселья  - звонок. Толик все еще говорит по межгороду где-то в дебрях квартиры, и несколько человек, в том числе и Гальперин, отправились открывать.   В двери - девушка в кокетливой белой шапочке, из-под которой выбивается темная челка. Белая шубка упала на руки Роману,  темно-каштановый поток с золотым отливом пролился на розовый свитер, быстрые пальчики  подхватили каштановую волну и завязали  в конский хвост, перетянув резинкой. При этом - косой взгляд на засмотревшегося на эту процедуру Гальперина. Девушка засмеялась.  Роману всегда нравилась такая прическа у девушек. Открылись  розовые мочки,  переливчатая синева засветившихся бусинок,  нависший каштановый узел  контрастировал с тонкой  шеей. Большие серые  глаза  распахнулись и вобрали в себя и длинный коридор, и Романа.
 В октябре они пару раз со Светой сходили на Малую Бронную, на «Женитьбу»  на спектакль по «Мертвым душам», в первом играли Волков,  Броневой и Дуров, но почему-то совсем не смешно, а даже трагично. Балтазар Жевакин – в прошлом моряк, теперь мечтал жениться, а ему отказали – Дуров играл  с надрывом. Обсудили  спектакль. Гальперину он совсем не понравился, у него, как и на все в жизни, были свои взгляды, а Свете понравился, особенно  Дуров. Роман поймал себя первый раз на том, что это несовпадение отдалило его от Светы. Они часто ходили по бульварам под руку. К ноябрьским несформировавшийся роман как-то сам собой прекратился, и теперь за ней явно ухаживал этот самый аспирант Синицын, а  Света  разговаривала с Романом очень тепло, как со старым знакомым.
 Когда Гальперин был в девятом классе, их водили в Политехнический и там подвели к огромному магниту. Ребятам раздали какие-то железки, после чего экскурсовод включил магнит, и Ромку вместе с этой железкой с бешеной силой понесло прямо к магниту, в который железка со стуком врезалась: удержать ее не было никакой возможности. Через пять минут после знакомства с новой девушкой – ее звали Верой - Гальперин понял, что его к ней сильно тянет. Он старался заходить в  комнату, где светился розовый свитер, оказываться рядом, шутить. Серые глаза пару раз распахнулись навстречу его шуткам, раздался звонкий переливчатый смех.  Приободрило, он стал подавать  салат, деловито наливал красное - его пили только девушки,  пару раз качался в такт тягучей музыке, чувствуя ворс розовой шерсти и пытаясь прикоснуться к бархатистой щеке, уже четвертый раз звякал о чью-то рюмку своей стопкой с прозрачной жидкостью. Что-то стало мешаться, комната слегка заскользила. Потом порывался обнять выскальзывающую, как рыба из рук, девичью талию, слышал в ответ  ее смех, смех однокурсниц, поймал удивленный взгляд Светы. Промелькнуло: ревнует. Ленка что-то шепчет Свете, косится в сторону Романа, кто-то выходит из комнаты, кажется Света и Ленка, а где Вера?
«Ее, кажется, пригласил Толик, они вместе учились, а может, и не учились?» -  мысли разбегались, как гости в огромной квартире Толика. Сам Толик не появлялся.
 Вышел на маленький балкончик, постоял, не чувствуя холода, втянул морозный воздух ноздрями, полегчало, вернулся  - предметы обрели ясность, попали в фокус. Розовый свитер качался в углу  с кем-то из ребят, кажется, высокий Грушин. Кольнуло. Вышел из темноты в освещенный прямоугольник, потыкался в разные комнаты -  в одной нашел обнимающуюся в темноте пару, в другой просто полную темноту. Ноги принесли на кухню, там Толик, перед ним бутылка водки. Толик смотрел на бутылку, словно искал в ней ответ на какой-то мучающий его вопрос.
-Ты чего?
- Мне ее не сдать.
-Что, историю партии?
-Угу.
-Плюнь, завтра выучишь.
-Ее нельзя выучить, потому что ее нет. – Толик находился в философском состоянии.
-Ее нет, - учебник есть.
-Учебник есть, - согласился Толик и опрокинул стопку. Гальперин зыркнул в коридор – там кто-то собирался уходить.
-Гости уходят, - он указал на коридор протянутой рукой, как Минин на Исторический музей Пожарскому.
-Они ее знают.
-Да ладно, свалили же фольклор.
-Ее не свалишь, она кого-хочешь свалит.
Гальперин посмотрел отчужденно на полки с посудой.
 - Слушай, откуда она? – тон вопроса такой, что Толик очнулся и  кинул  понимающий взгляд.
-Верка?
-Угу.
- У отца в редакции работает, пару месяцев, стажером,  он меня  с ней  познакомил,  я к нему на работу зашел.  Ничего девочка, а?
-Ничего, у тебя с ней что-нибудь было?
- Она не такая, старик, с ней нужно красиво, цветы, пирожные,  журналистка, одним словом! Я таких в редакциях у предков  повидал. А ты подсуетись, может чего и выйдет.
-Может и я на что сгожусь, - процитировал привычно.
-Может и сгодишься, - Толик внимательно посмотрел на бутылку, налил, расплескав, в рюмку, залпом выпил.
-И все-таки я ее завалю.
 Свет ярко горит, большая квадратная комната  пуста, на столе остатки салатов, недопитые бокалы, кряжистые, темного стекла, винные бутылки и высокие, из-под шампанского, похожие на гвардейцев. Кто-то в углу, у шкафа, - поймал боковым зрением, топчутся, а на диване - каштановая головка, наклонилась над белеющими раскрытыми страницами, по белому полю - черненькие аккуратные прямоугольнички.  Розовая спина дугой. По-хозяйски приподнял обложку – Гумилев, самодельная книжица. Что-то сказал из Марка Рачинского – в ответ удивление в  серых озерцах, мерцающие зрачки. Через минуту она – да, люблю,  мне нравится Бродский, особенно английские эссе. Это близко к провалу. Цитата из Рачинского, о хоре и трагедии. Удивление, кивок головы.  Но что будет дальше? Выручил Толик, вовремя появился.
Оставшиеся покинули комнату и засуетились  в коридоре.
Тонкая книжка осторожно встала, как солдат в строй, на свое место в ряду таких же раритетов. 
- Мне пора.
-Я провожу.
-Далеко, мне на «Спортивную».
-Так это же где наш колледж, - обрадовался.
- Только, кажется, на дворе очень сильная метель, – а серые озера так и переливаются.
-Королева, - из коридора раздался тонкий голос Толика, - располагайте нами, двумя преданными рыцарями. Но вам предстоит сделать выбор, я бы сказал, исторический выбор – кто из двух рыцарей пойдет вас провожать.
-Я уже сделала, - улыбнулась, даже как-то интимно.
 -  При этих словах лицо Гальперина почему-то стало гореть, а серые озера заискрились. В спортивной сумке Гальперина – толстый кирпич в коричневой плотной обложке.  Сам текст читан уже  два  раза и каждый раз с удовольствием. Но первый раз книжечка была мягкая, гнувшаяся всеми тремястами тончайшими листиками, в белой  обложке, завернутой в газету, – издательство «Посев»,  принес с работы отец.  Потом  какое-то парижское издание в зеленой,  ядовитой, и только сейчас, в третий  - издано в СССР.
Из боковой комнаты в коридор вываливаются двое, это Володька и ярко накрашенная девица из второй, щурятся, никак не привыкнут к яркому свету, кажется, ничего перед собой не видят. Как слепые, тычутся в вешалку, находят одежду, что-то говорят и исчезают за дверью. Они последние.
 Серый толстый свитер оказался в коридоре под ворохом какой-то одежды, там же и цветной шарф. Застегнул темную зимнюю куртку,  нахлобучил давно потерявшую всякий вид шапку, взглянул в огромное прямоугольное зеркало  – сам себе явно не понравился, особенно шапка. А розовая спина нагнулась над молнией бардовых сапожек, выпрямилась. Ловко подал шубку,  каштановый с отливом поток упал на белый мех, перелился через воротник. В зеркале отразилось круглое лицо, пальцы быстро поправляют белую шапочку, темная челка выбросилась наружу. 
 Каменная площадка, лифт едет с первого, громыхает, поднимается плита верха, что-то звякает, дверь открывается  с лязгом, наполняющим собой  спящий уже подъезд.
  Первое что ощутил – сильный порыв ветра, потом в лицо ударило что-то холодное, колкое,  перед глазами закрутилась белая мошкара, инстинктивно нагнул голову и сделал шаг вниз, – нога тут же по самый верх ботинка провалилась в  рыхлое, намело основательно. Повернулся и поймал шагнувшую со ступеньки подъезда Веру, прижал к себе, засмеялась, а под шапочкой – намокшая челка. Во дворе со скрипом качаются одинокие качели, перед глазами крутятся белые мошки, мелькают, а у фонаря, наверху,  видно, как  снег идет сплошным косым потоком. Черные деревья замерли, в причудливых позах, у одних ветви-руки раскрыты, словно силятся поймать побольше снега, другие словно завернулись вокруг собственной, на них повсюду снег – во впадинах, на ветках, на корявых выбоинах стволов, у кряжистых оснований.
- К метро! - рука в темно-бардовой перчатке просунулась под локоть, впереди каре сталинских громад. Побежали, с трудом, спотыкаясь, добежали до каре, здесь ветер только в середине двора, со скрипом раскачивает одинокие качели, а у стен домов почти не ощущается.
Из-за снежной стены, черных стволов проступают очертания чего-то большого, кажется, с куполом. Оторвались от  стен и помчались прямо через двор, мимо раскачивающихся качелей, за деревьями открылась освещенная мутно – желтым церковь.
 В метро прижимались друг к другу, что-то шептала, смеялась, слов было не разобрать, только искорки в сером омуте. Смеялся сам, рядом ехал кто-то такой серьезный, что смех просто распирал, мелькали станции, а  кирпич в коричневой обложке оставался нетронутым. Обычно расстояние от станции до станции отмечал количеством прочитанных страниц, а тут все смешалось – бронзовая собака с пограничниками и матрос с неизменным наганом, скорее угадываемые, чем виденные сейчас реально, светлый зал с распущенными, словно гигантские цветы, колоннами, «Кропоткинской», тесный «Парк культуры», параболические белые сталактиты на коричневых пьедесталах родной «Фрунзенской».
 На улице метель уже утихла, идти оказалось всего нечего. Прямо на углу Большой Пироговки и площади встретилась  Ястребова-крендель.  Она узнала Романа, хотя он поспешил  с Верой пройти мимо знатока цитат из Пирина и Комыхина.
-Здравствуйте, Гальперин, - услышал он тонкий высокий голос.
-Здравствуйте, Галина Павловна, - Роман постарался вложить в свою интонацию максимум елейности. Крендель зыркнула на спутницу Романа и прошла дальше.
Большой дом на площади казался недостроенной высоткой, словно лишенной шпиля.
-Я здесь живу.
Трудно было представить, что человек может реально жить в высотке, пусть и недостроенной. Слева, за площадью, чернели громады Новодевичьего, угадывалась башня колокольни.
 Обошли дом и подошли к подъезду, больше напоминавшему церковный портал. Расстались как-то скомканно, обменялись одной-двумя репликами. На прощание  хотел обнять, но она мягко отстранилась, из-под шапочки свесилась намокшая прядь, сверкнули огоньки, глаза стали совсем светлыми.
-Все, мне пора – шепнула и исчезла за дверью подъезда.

-Молодой человек, остановитесь! – группа в темном быстро окружила Романа под фонарем, на самом выходе с Большой Пироговки.
- Гальперин? А что ты тут делаешь? – Валера в куртке, лыжной шапочке, с повязкой дружинника на рукаве с интересом смотрел на Романа, - ты не из Новодевичьего, случаем?
Роман узнал ребят с Исторического, все после армии.
- Из Новодевичьего? Почему?
-Да так, сегодня же двадцать четвертое.
-И что? - на лице Романа отразилось искреннее недоумение.
-Что? Рождество! – торжествующе сказал Валера, - вот мы и смотрим, кто у нас  любители ходить в церковь на праздники. А тут ты.
-Я по личным делам здесь.
-По личным? Какие же это личные дела? – Валера с недоверием покачал головой.
Роман кинул взгляд на громады Новодевичьего, грозно вырисовывавшиеся на фоне снежного неба. «Не поверят, - решил он, - ну и пусть».  Говорить о Вере не хотелось.
-Я не был в монастыре, - сказал он, глядя Валере в глаза,  - я даже и про праздник-то от вас узнал, я только что от метро, не хотите, не верьте.
-Чем докажешь? – колюче глянув на Гальперина, спросил Лысаков, длинный, вечно прокуренный парень, непонятно что делавший в институте.
Вдруг Романа осенило.
- Я сейчас, пять минут назад был у метро и видел там Кренделя.
Валера хмыкнул.
-Не врешь?
-С чего?
Валера снова хмыкнул.
- А она тебя видела?
-Видела, вот в понедельник найди ее и спроси.
-Да уж ладно, - усмехнулся Валера.
Расчет удался. Кто же с Кренделем сам, по своей воле, встречается? Пирин, Комыхин и Тутошкин многим уже во снах являлись.
-Заметано, мужики, - Валера похлопах Романа по плечу, - пошли дальше. Этот не при делах. – Валера махнул рукой, и вся группа удалилась в сторону Новодевичьего.

На обратном пути иностранец настойчиво предлагал Ивану папиросы «Наша марка».
 
X

 Вера. Надо все-таки узнать у Толика подробней, кто она, как он с ней познакомился, что он о ней еще знает.
 В квартире Толика звучали долгие гудки, как будто из неведомого пространства. Может быть, у кого-нибудь из ребят? Позвонил Грушину. В ответ – длинные гудки, наверное, уехал на спортивные соревнования, во всяком случае, вчера собирался.
  Маленький, чернявый Славка Шнейдер, кажется, вчера напился дурацкого китайского коньяка. По квартире шаталась его неуклюжая тень, потом она пропала окончательно, и Славку уже весь вечер не видел.
-Кто говорит? - прошамкал старушечий голос, - а? Не слышу!
-Кого? Славочку? А кто его спрашивает? А? Не слышу! Какой Роман? Из института? А?  Не слышу. Нет его, час назад ушел куда-то. Куда?  Не знаю. Что передать? А? Не слышу.
Бросил трубку со стуком. Чем телефон-то виноват? Вера.  Верин телефон он, похоже, сунул в джинсы, вот этот листочек, весь измялся, а цифры какие-то настороженные. Это потому что номер совсем не похож на наш. Совсем другие цифры. Слово вера почему-то написано с маленькой буквы. Спешил, очень радовался, что дала телефон, не ожидал.
Резкий звук. Что это? Телефон! Кто?
Схватил трубку.
-Да, слушаю, - даже дыхание перехватило.
- Роман, вы? Очень хорошо, что я вас застал, вчера звонил вам весь вечер, вас, наверное, не было дома. -  Это, конечно, Марк.
-Я был в гостях в одном доме.
 - Конечно, конечно, - понизил голос,  кажется, отдалился очень далеко. Наверное, прикрывает трубку ладонью, как он обычно делает,  словно бы хочет обмануть кого-то невидимого, способного присоединиться к разговору.
Роман, седьмого…, - и замолчал.
-Да, - Роман напрягся так, как будто хотел прямо сейчас оказаться  в невидимом  проводе и услышать почти шепот Марка.
-Седьмого, понимаете Рома?
-Не очень, - это была формула, которая всегда звучала в их разговорах, когда Гальперин ничего не понимал.
-«Дыханье поднималось от соломы,
Играл на скрипке призрачный январь,
И сквозь пургу, неведомым влекомы,
Шли люди, как отцы, когда-то встарь» - Марк буквально пел в трубку. Это было его, Марка, собственное стихотворение. Да, Марк, конечно,  рассчитывает, что Роман вспомнит, обязательно вспомнит.
-Теперь понимаете?
-Кажется, начинаю улавливать.
-  «Волхвы пришли, – тихо произносит Марк, - Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
 Шуршал песок.
-Костер трещал  у входа! – радостно продолжает Гальперин.
-Точно, теперь поняли?
-Да!
- Седьмого, в девять вечера, на выходе из Третьяковской, слева  от лестницы.
-Хорошо.
-А насчет двадцатого вы не забыли? Там, где мы б…и с в...и в конце ап..е..я,  -и уже громче добавил, - ну, вы меня, конечно,  поняли?
-Да, да, конечно, понял, - поспешил ответить Гальперин.
-Очень хорошо.

 С Лариской они были  знакомы  с пионерского лагеря. Рыженькая, она всегда приходила к Роме на дни рождения, и они, мальчишки младших классов, все время  над ней издевались. Отец  Ромки – Александр Михайлович, работал с Семеном Марковичем – отцом Лариски, в одном НИИ. Да, Лариска была не очень красива, на вкус Ромки Гальперина, немножко на Буратино похожа, но что-то приятное в ней было. Веселая, шустрая, она всегда принимала участие во всех играх,  и тогда  еще, в лагере, в нее один немосковский,  влюбился, Василек. Василек был настоящий парень из Долгопы - –  чубчик, пухлые губы, взгляд с прищуром, ловко плевал сквозь зубы и свистел в четыре пальца, свистел так, как Ромка никак не мог научиться – у него получалось только в два. И вот этот Василек в нее «втюрился», как они говорили. Московские девчонки смеялись и шушукались, а Василек очень серьезно  к ней относился, танцевал только с ней, если кто-то приглашал другой, мог и в лоб дать, приносил ей из деревни неспелые яблоки – у него всюду были приятели. А потом они после лагеря переписывались – Лариска всем об этом рассказывала. И вот он с ней до сих пор переписывается! Что она в нем нашла? Семен Маркович и Татьяна Михайловна – мать Лариски, посмеивались над этой страстью, но в душе очень тревожились. Лариска была непредсказуема. Рыжая, круглолицая, вечно она улыбается.
  В  четверг день рождения Бориса Львовича – еще одного знакомого отца по работе. Борис Львович всегда шумный, общительный, с большим животом, говорит громко. В прошлом году поехали смотреть на окраину города в какой-то клуб «В четверг и больше никогда», шли по какой-то улице, и Борис Львович на всю улицу  рассказывал анекдот.
Американец говорит русскому: я могу выйти к Белому Дому и крикнуть – долой Картера!
А русский отвечает: и я могу выйти и крикнуть – долой Картера!
Смех потряс окрестности где-то в районе Речного вокзала.
Дома у Бориса Львовича полно самых различных диковинок – статуэтки индийских божеств, настоящий  кинжал в ножнах  - серебряная чернь из Кубачей, полное собрание Конан Дойля, книжка с карикатурами Херлуфа Бидструпа, два Тома Жана Эфеля и многое другое. Все это можно рассматривать, сидя в кресле под уютным торшером. 
  Роман бывал в этом доме всегда с удовольствием, а тут решил немного отдохнуть от бесконечного чтения учебников по зарубежке, по фольклору, по языкознанию.
 В гостях были знакомые. Обыкновенно приходил и Семен Маркович с Татьяной Михайловной и Лариской, но сейчас Семен Маркович был где-то в командировке, Татьяна Михайловна готовилась дома к приезду дочки, так как   Лариска вот-вот  должна была вернуться из турне по заграницам – ездила в Венгрию. Поездка сама по себе была необыкновенной, и все ждали информации от первого лица. Сидели, как водится, за столом, уже выпили раза три за что-то, когда раздался  звонок в дверь,  - хозяйка дома, Алевтина Михайловна, тоже инженер в каком-то ящике, пошла открывать, и в комнату влетает Лариска, в зеленой шубке, вся в снегу, в белой шапочке, из-под которой выбивается вечная рыжая прядка. Настоящая снегурочка.
Длинное А-А-А! - восклицает  хозяин дома, - прямо из Европы и сразу к нам - молодец!
-Да, - Лариска гордо приосанивается, у нее это неплохо получается, -прямо из Европы. А что? Не похоже?
-Похоже, похоже, - улыбается Алевтина Михайловна.
 Лариска  быстро сбрасывает шубку  и шапочку.
- Ну что? Что у вас говорят об А..? Введут наши туда войска?
Все с недоумением смотрят на ее.
- О каком А...? - с удивлением спрашивает Алевтина Михайловна,- мы ничего не знаем.
- Как?  - Лариска бухается в кресло и хватает первую попавшуюся газету, кажется, "Литературку", - да во всей Европе только об этом и разговору: введут ли Советы войска в А...?
-Войска? -  Борис Львович вскидывает густые брови, - я что-то слышал на работе,  но, кажется, о войсках и речи нет.
-Ну, вы даете! – Лариска качает головой, - да в Будапеште только об этом и говорят, куда ни придешь, - узнают, что из Союза - сразу: введут ваши войска в А...?
-Ты когда прилетела-то? -  Борис Львович кладет в рот кусочек сырокопченной..
- Вчера, двадцать седьмого,  утром…»
Гальперин ехал к себе, председатель Массолита уже скользил ногой по разлитому подсолнечному маслу. Роман на секунду оторвался от книги: за окном поехала пустая, светлая станция; замелькала аркада из нержавейки, с вишневыми вспышками вставок в основаниях колонн.
 X

  Очень небольшой зальчик притаился в   недрах громадного здания песочного цвета. Что может находиться в таком зальчике?  Пять-шесть рядов стульев, низкий потолок, на стене, за шторками, экран. Во втором ряду сидит человек. Видна его серебряная седина, белая полоска воротника над темным пятном костюма словно взрезала темноту зальчика. Очень широкие плечи. Рядом с ним молодой человек, он тоже в темном костюме, чуть светятся его  волосы, он немного склонился к соседу. Шторки разъехались,  раздался стрекот аппарата, и на экран упал конус белого луча.  Луч превратился в черно-белое изображение, оно задвигалось, на экране появились люди в куртках, пальто, в руках у многих  портфели, видны спортивные сумки, многие  без шапок  или держат шапки в руках.
 Камера выхватила, вероятно, какое-то старинное изображение - белая борода, нечеткий круг над головой, белые наплечники в виде светлых полотенец, на плечах черные кресты, книга в руках; камера поехала дальше - снова множество людей, высокий человек в роговых очках, нездешнее выражение лица, другой - маленький, дубленка распахнута, длинные белые волосы, вокруг него молодые юноши и девушки, о чем-то говорят, куда-то смотрят, когда он им показывает.  В камеру никто не смотрит, возможно, ее не видят.
- Это в Елоховском, Виктор Сергеевич, вот они все: Станислав Вульфович со своими студентами, Парамонов, этот сидел по 70 ст. Не унялся, проходит по делу оперативной разработки,
-А что, проверка уже закончена?
-Да, факты собраны, задокументированы,
-Сколько проверяли?
-Как положено, полгода.
-Предупреждали?
-Этот не из  таких, кто понимает. Уже и предупреждали, и грозили.
- Что намерены предпринять?
-Будем возбуждать.
-Материалов достаточно?
-На десять томов хватит.
-Хорошо, надо заручиться поддержкой в управлении. А вот это кто?
- Вон тот, высокий, почти лысый – Коротких, тоже семидесятая. Проходит пока только по делу оперативной проверки. Подпольные концерты, распространение запрещенной литературы, общение с иностранной прессой.
-Да это уже на целое дело хватит.
-Учтем. Вот опять Парамонов. Это Роберт Шарп, атташе по культуре, рядом с ним, Элизбет Нейсе, аккредитована от New York Times. Андрющенко передает Шарпу свою статью о гонениях на церковь на Западной Украине. Это опять Нейсе, беседует с журналистом из Нового русского слова Азиным, он из НТС.
-Содержание беседы?
- Судьба Шойхета.
-Это который устроил сидячую демонстрацию? Отказник?
-Он самый.
-Что они задумали?
-Традиционный набор: статья в Нью-Йорк Таймс, демонстрация у Советского посольства в Вашингтоне, у  здания ООН, вопросы  на пресс-конференции нашего атташе по культуре при открытии выставки в Париже.
-Восьмой отдел в курсе?
-Все материалы переданы в срок, Виктор Сергеевич.
-По Андрющенко достаточно материалов?
- Вполне, все формальности соблюдены, можно возбуждать.
-Что у них запланировано на ближайшее время?
-В воскресенье у Коротких дома его  собственный концерт, лекция антисоветского содержания.
-У вас есть список приглашенных?
-Только в общих чертах.
- Направьте туда участкового. Пусть всех перепишут и установят личности. Какое там отделение милиции?
-Виктор Сергеевич, с тамошним отделением милиции вышел прокол. На последнем концерте они просто закрыли дверь и не впустили участкового.
-И что?
-Участковый так и не смог войти.
-Алексей Петрович, на этот счет имеется целый ряд соответствующих мероприятий, поручите это старшему лейтенанту Рябцеву, он толковый работник, только в младших операх засиделся, надо повысить. Вот выполнит, и пойдет на повышение. Отключите им воду, пришлите водопроводчиков, залейте, в конце-концов, квартиру.
-Хорошо, Виктор Сергеевич. Все сделаем.
-Кто информатор в этой группе?
Помощник назвал фамилию, прибавил: «псевдоним Сава».
-Почему один?
-Очень непростой контингент, Виктор Сергеевич.
Коротко стриженый человек хмыкнул, со спины было видно только светящееся пятно седины, приказал остановить пленку.
-Зажечь свет, Виктор Сергеевич?
- Зажгите.
 Лампы медленно засветились. У молодого человека  светлые волосы оказались разделены идеальным пробором, темный костюм окрасился в коричневый цвет, почти полностью слился с обивкой кресла. Костюм седого человека оказался  темно-синим в полоску. Он повернулся в сторону помощника. Сильно вылепленное лицо, прокаленное сибирскими морозами –  пятнадцать лет службы за полярным кругом – орлиные брови, глаза смотрят очень внимательно и пристально,  резкий вырез ноздрей, складки у рта. Он  достал вечное золотое перо, быстро почеркал в своей записной книжке.
- Виктор Сергеевич, - осторожно продолжил молодой человек в коричневом костюме, -  третий отдел сообщает, наш информатор из МГУ, выезжает в командировку в Италию в составе группы. Просят дать разрешение.
-На сколько, какова цель поездки?
-Две недели, выезд через полтора месяца, посещение известных архитектурных объектов. Равенна. Милан, Флоренция.
-Хорошо, но пусть и за ним там все-таки внимательно смотрят, мало ли чего.
-Хорошо, Виктор Сергеевич.
-Продолжайте, - подполковник убрал записную книжку во внутренний карман.
Помощник понял, что эти слова относятся к фильму. Свет медленно погас.
 На экране снова начли двигаться замершие фигуры, появился молодой человек с мягкими волосами,  в расстегнутой куртке, отороченной  мехом, на его лице застыла радостная улыбка, глаза светились, он что-то говорил юноше, который его очень внимательно слушал, а потом юноша стал крутить головой, словно хотел что-то немедленно  увидеть. Камера фиксирует молодого человека с мягкими волосами еще несколько секунд.
-А это кто?
-Марк Рачинский, работает в известном книжном магазине на Горького, в отделе художественной литературы, закончил библиотечный техникум. Интересы – православная литература,  философия, особенно Владимир Соловьев, Бердяев, Федотов. Поэзия – Гумилев, Мандельштам, Ходасевич, распространяет  Бродского. Часто бывает в Загорске, в Абрамцево, в Новой Деревне.
-В разработке?
-Заведено дело оперативной проверки. Настроен скорее созерцательно, неагрессивен, но явно проскальзывают антисоветские высказывания.
-А этот, рядом с ним?
- Гальперин Роман, на момент съемки – выпускник московской школы, сейчас на первом курсе филологического, МГПИ, ведомый, своих сформировавшихся взглядов еще нет, увлекается литературой, как большинство среди студентов этого факультета, особенно поэзией, пишет.
-В разработке?
-До сегодняшнего дня не было оснований.
-А что изменилось сегодня?
- Тут вот какое дело, Виктор Сергеевич, в Горьком живет родственник этого самого Гальперина.
-В Горьком? Остановите фильм. И пусть включат свет.
Аппарат перестал стрекотать, в небольшом зале зажегся свет.
-Так вы говорите, Алексей Петрович, что родственник живет в Горьком?
-В том-то и дело, Виктор Сергеевич, в Горьком. И в числе его близких связей Польнер, проходящий по оперативной проверке.  Этот родственник подал на отъезд, есть информация, что написал теоретическую работу явно провокационного содержания.
- Документы будет подавать в Москве?
- Да, и остановиться у Гальпериных, он так всегда делает.
-Более подробная характеристика на этого родственника имеется?
-Собирают на местах.
-Кто там начальник Управления, Воронков?
-Так точно.
-Позвоните ему, попросите переслать  досье на этого теоретика.
-Хорошо, Виктор Сергеевич.
- А что из себя представляют  Гальперины в целом?
-Обычная семья, инженеры. В разработку не попадали.
-Соберите материалы по этому студенту. Все, что касается Горького – на особый контроль.
- Так точно.
 - Кстати, этот Гальперин из того самого института, где несколько лет назад произошла неприятная история?
-Да,  отчисление части преподавательского состава и студентов за создание подпольного кружка. Но он к этой истории отношения не имеет, поступил недавно.
-А последователи этих преподавателей? Вы думаете, их не осталось?
-Учтем.
-Кто у нас по вузам куратор?
- Старший лейтенант третьего отдела Тетерин.
-На пять часов мне его пригласите, пожалуйста, и пусть возьмет с собой список информаторов по этому ВУЗУ и их личные дела.
- Слушаюсь, Виктор Сергеевич. И тут вот какое дело. В прошлом году, в самом конце весны, кажется, числа двадцать седьмого, я уточню, отделением милиции в Плотниковом был задержан один молодой человек, обычное дело – фарцовка, скупка у иностранцев вещей с целью сбыта, спекуляция. Я с ребятами заранее договорился – будет подходящий субъект – чтоб отзвонились. Вербовка прошла удачно, а теперь он как раз в этом самом ВУЗЕ, передан в третий отдел.
-Ну что ж, замечательно. Я думаю, у старшего лейтенанта найдется для него хорошее задание.
  Он  легко встал из кресел. Его помощник тоже поднялся, поправил пробор.
-Жду материалы к  пятому января, Алексей Петрович.

 В пять часов вечера оперуполномоченный, курировавший вузы,  старший лейтенант Тетерин, невысокий плотный человек  в коричневом костюме, вошел в кабинет, держа папку с нужными материалами под мышкой. Среди листов со  списками информаторов лежал  лист  с  прикрепленной в уголке фотографией юноши.
 
XI

 Утром этого же дня, двадцать восьмого декабря, Гальперин долго стоял в коридоре, глядя на серую пластмассовую лягушку с белым диском.  Смятая бумажка с телефоном Веры сиротливо лежала на стуле у телефона. Взял ее, посмотрел, подумал, засунул в куртку. Надо ехать на Пироговку, на консультацию. В субботу сразу три зачета. Раньше восьми вечера не освободишься,  а  Вере можно  позвонить из колледжа и пригласить ее в кафе – на Комсомольском есть замечательное место,  очень хорошие обсыпные эклеры  и кофе. Без сомнения, она такое любит. А вино можно будет купить позже,  если, если…Не стоит сейчас. Оделся, стал шарить по карманам, проверил наличие студенческого во внутреннем кармане, посчитал мелочь на метро, деньги на кафе.
В вагоне попытался открыть том Тронского, но книга оказалась такой огромной, что мешала всем стоящим рядом, закрыл и достал коричневый кирпич. Вчера, когда возвращался от Бориса Львовича, на  «Маяковке» погиб Берлиоз. Теперь начиналась призрачная погоня.
 В институте телефон не работал, пришлось идти к метро, оттуда как раз так недалеко вожделенное кафе с пирожными и кофе, но не отправляться  же туда одному. В квартире Веры никто не отвечал,  звонил раз десять, за промерзшим окном телефонной будки образовалась очередь, а в квартире Веры раздавались длинные гудки. Потом звонил еще из самого метро.
В колледже были Света и Ленка, очень деловиты, спросили у Романа что-то по ближайшему зачету, пришлось объяснять. Ленка все что-то шептала Свете. Зачем? Он больше Светой не интересуется. Пусть общается со своим аспирантом.
Дома отец слушал транзистор – как всегда, «Голос». Рассказывали о штурме какого-то  дворца, звучали десятки каких-то совсем не известных имен, корреспондент был очень возбужден, прямо во время его речи начались шумы, длинный свист, различные помехи.
-Глушат, - сказал отец и пошел на кухню согреть себе чаю.  Вернулся со стаканом, поставил его на стол и стал снова крутить транзистор. Наконец, раздался чистый голос. Выступал кто-то из диссидентов и рассказывал о порядках в Советской армии, выходило – жуть: звучало слово «дедовщина», описывались издевательства, избиения, полное бесправие.
-У тебя сессия? – спросил отец.
Волнуется, сдам ли?  А не то вылетишь, и «дедовщина».
 Затем  стали читать отрывки из «Архипелага…», снова начались шумы, свист, помехи.
Отец выключил приемник.
- Боря приезжает  двадцать восьмого января, он прислал телеграмму. Надо бы к его приезду что-нибудь купить.
-Надо, - сказал Роман.
-Хорошо бы, колбасы, - продолжал отец, - у них же там ничего нет.
 Кивнул отцу, не хотелось продолжать разговор, о том, что надо купить к приезду Бори, в комнате есть свой маленький магнит – толстый том в коричневом переплете. Лег на кровать с книгой. Иван решительно ворвался в какую-то квартиру на Остоженке. Какая неузнаваемая Москва в романе. Названия улиц совсем не те, что сейчас.
Заскрипел ключ – мать вернулась с работы, Роман слышал, как они в коридоре что-то обсуждали с отцом, потом голоса удалились на кухню. Иван меж тем искупался в Москве-реке, как раз там, где теперь, как смог понять Гальперин, была огромная чаша бассейна. В этих местах недавно, осенью, часто гуляли со Светой. Роман вспомнил, как в шестом классе они с отцом и двоюродными братьями ходили в бассейн, как пар стоял над огромной чашей, а в бассейне было очень тепло и странно было видеть на набережной  людей в шубах и шапках.  Он читал допоздна, отец несколько раз звал его пить чай на кухню, заходила и мать, Роман никак не мог отвлечься, книга захватила и на этот раз, хотя он уже знал, что ждет героя в следующей главе, когда заканчивал очередную. В книге было все, что так привлекало Гальперина: мистика, юмор, антисоветчина, что-то еще, что делало ее совершенно непохожей на самые лучшие романы советских писателей. Когда Гальперин прочитал, как Степа оказался в Ялте, он вдруг подумал, что это же мечта всякого советского человека – оказаться летом в Ялте. Вот они скрытые желания, то, что запрятано очень глубоко.  Он стал думать, о чем мог бы попросить Воланда, выплыло лицо Веры, переливчатая сережка, задумался. Наконец, понял, что уже поздно,  пошел на кухню, согрел себе чаю и сделал пару бутербродов.
 Двадцать девятого  зачеты шли  один за другим, волнами, взлет на гребне одного, опасность падения, благополучное приземление, и уже накатывает следующий вал, снова захлебываясь  именами, датами, годами публикаций, какими-то цитатами, - бросаешься в эту стихию, выносит, поднимает, бьет и бросает на спасительную последнюю скамью в аудитории, где можно зализать раны, подсчитать силы и ринуться в последний, третий зачет. К половине девятого волна вынесла в переулок, такой же пустой, как голова после сданных зачетов. Одинокие фонари освещали черную перспективу, было  холодно, мороз гнал к  Фрунзенской, как конвоир, безжалостно, не давая опомниться. 
 Дома выяснилось, что замерзли трубы отопления, и  праздники придется, скорее всего, встречать в теплой одежде.
В любимый праздник вокруг стола, на котором между большими тарелками с салатами, сыром и колбасой, блюдом с жареной курицей с консервированными яблоками и сливами, тонко тянулись фужеры с Советским игристым, все сидели в шубах, пальто и толстых свитерах.
«Дыханье поднималось от соломы»…
 Мать на третий день нового года уехала в командировку в Черкесск, на химический завод, а за день до этого на Пироговке уже  началась экзаменационная сессия. Это была настоящая нервотрепка, казавшийся нескончаемый марафон, чтение по пятьсот страниц с утра до ночи, преподаватели, откровенно скучающие на экзамене или  сидящие, как охотники в засаде.
Снизу лестницы поднимались две девушки из второй группы и скандировали хором.
- Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, ты один мне поддержка и опора, - голоса их слились, зазвучали торжественно, - о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!
Девушки прошли мимо Романа, совершенно его не замечая и продолжая упоенно декламировать. Роман чуть не присоединился к двухголосому хору.
- Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить…- дальнейшие слова поглотила лестница третьего этажа
 Серьезный провал произошел на  экзамене по истории партии, никак невозможно было понять, что хочет преподавательница – женщина шестидесяти лет, в глухом коричневом платье, очках с золотой оправой, из-под которых она смотрела маленькими глазками на студентов. Почему-то ей особенно не нравились Толик и Роман. После провала Гальперин пережил отчаяние, переходящее в озлобление, затем обиду,  недовольство собой и, наконец, полное равнодушие.
Через два дня последовала новая сдача - на этот раз преподавательница была само радушие, сама подсказывала нужные ответы, бегло просмотрела пятьдесят страниц конспекта Ленина, поставила долгожданные «посредственно», обеспечив, кажется, потерю стипендии.

 XII

 Хозяин просторного кабинета взял со стола ярко-красную папку и  развязал тесемки, затем он надел пару белых перчаток и достал из папки  тоненький синий копировальный листок. Он подвинул к себе небольшое приспособление, напоминавшее подрамник, но только не с плотно натянутым холстом, а со стеклом, стоявшим под углом в девяносто градусов, положил листок, закрепил его с четырех сторон специальными мягкими с круглыми губками держателями, включил лампу, расположенную за стеклом,  и стал изучать открывшийся перед ним текст. На темно-синей поверхности копирки ясно читались просветы, образующие буквы. Просветы были  очень четкими. "Первая копия", - произнес про себя седой человек.   Это был первый лист еще неизвестной хозяину кабинета работы, но прочитать ее было необходимо. Это был один из полученных материалов – материал был только косвенно связан с предстоящей операцией, но в этом деле не могло быть мелочей. После того, как    3 января академик заочно дал интервью корреспонденту немецкой газеты "Ди вельт", а 4 января еще и  корреспонденту "Нью-Йорк таймс", в управлении началась настоящая лихорадка. Решение о высылке уже было принято. Учтено было и то, что академик сказал о будущей Олимпиаде. "Согласно древнему Олимпийскому статусу, во время Олимпиад войны прекращаются. Я считаю, что СССР должен вывести свои войска из Афганистана; это чрезвычайно важно для мира, для всего человечества. В противном случае Олимпийский комитет должен отказаться от проведения Олимпиады в стране, ведущей войну."
Уже были задействованы все надлежащие службы: седьмое управление вело наружное наблюдение, оперативно-техническое управление готовило специалистов для проникновения в дом объекта, установлен слуховой контроль, спешно монтировался радиопередатчик на крыше дома на улице Гайдара, подготовлены операторы двенадцатого отдела для расшифровки поступающих сигналов.

 И все-таки был один аспект, который нельзя было перехватить никакими службами – человеческий фактор, или, проще говоря, непредсказуемое поведение самых разных субъектов. Вот, например, этот текст. О чем он?  Тонкие просветы в акварельно-синей копирке образовали первые буквы, затем слоги  - Ид..ологи.. конец слова был чуть сбит, но хозяин, вглядевшись, понял – ч..с.. затем чуть приблизил лампу к листку – к..и..й –Так – «Идеологический». Нужно только привыкнуть, и весь текст сам откроется, буквы образуют слоги, слоги - слова, слова предложения, а далее все выстроится в единый текст, и станет понятно, что за статью написал человек, попавший в разработку операции «Академик». Вот это слово   пр.н..ип, ну-ка ну-ка. Хозяин кабинета почуял охотничий азарт. «Пр....н..ип, ну, конечно, принцип – Идеологический принцип. Далее – кл..с..и..ик..ци.. кул..тур и ру..к.... к.ул..ту..р..". А вот и первые выводы – буквы  с петельками: а, е, ь,  ф, я, а, ю, видны плохо,  «р» видна отчетливо, сдвоенные сс чуть хуже, плохо отпечатались на копировальном листке окончания слов они немного сбиты. Подставляем буквы с петельками. Классификации культур и русская культура. Вот название – «Идеологический принцип классификации культур и русская культура». Да, теоретический труд. Тут шпиона, конечно, не поймаешь, но прочитать надо. Скоро, применяя уже наработанный навык, он читал: «Ид..ологи.. сост..вл…т родову.. сущност.. ч..лов..к.. – Идеология составляет родовую сущность человека. Затем соседние слова уже сами помогали понимать написанное. «Под ид..ологи..й я поним…. н.. т.. или ины.. ..ормы общ..ств..нного  созн..ни.. – ложны.. или истинн..е - но общ..ственное созн..ни.. к..к т..ково... Это значит – «Под идеологией я понимаю не те или иные формы общественного сознания - ложные или истинные - но общественное сознание как таковое».
 Ишь, теоретик! –при этом  отметил про себя – буква «ы» видна хорошо.
"Ч..лов..к сущ..ство политич..ско... При..од.. госуд..рств.. стоит вп..р..ди природы и индивид.." -"Человек существо политическое. Природа государства стоит впереди природы и индивида" к..к утв..ржд…т Аристот..л… - «Как утверждает Аристотель». Вскоре текст раскрывался уже сам, как бутон на рассвете. «Как бы ни была многогранна личность человека, она не может быть полноценной, если не нашла в себе того элемента, который связывает ее с общественным сознанием". «Даже в процессе интеллектуального творчества человек ограничен и связан рамками идеологии, которая оказывает нормализующее влияние на человеческую мысль. Но человечество распадается на совокупность мировых цивилизаций, сильно отличающихся друг от друга характером своей идеологии. Идеология как бы создает сюжет, в рамках которого развивается и воображение отдельных творцов, их фантазия, и мысли простых людей. Это-то и объединяет людей в одну общность, называемую народом. Человек определенной культурной традиции словно бы заранее знает все, что может произойти и как на это реагировать. Вот почему обращение к особым мыслительным процессам, характерным для человека другой идеологической парадигмы, может не сработать при общении с человеком иной парадигмы».
 Прочитав первую страницу, он осторожно снял листок, перевернул его и положил  на большой плотный лист бумаги на столе. Затем вытащил из папки второй. Седой человек читал о соотношении культур различных народов, об особенностях русской культуры. Таких листков, как сообщили седому хозяину кабинета, в папке было восемьдесят семь.
 Прочитав пять страниц копирки, он подошел к столу  и вдавил круглую металлическую кнопку звонка. Через несколько минут в светлый просторный кабинет бесшумно вошел молодой человек в темном костюме, в белой рубашке и таком же, как костюм, темном галстуке. В руках молодого человека была коричневая кожаная тонкая папка. Безукоризненный пробор светлых  коротких волос  подчеркнуто сиял в свете солнечного зимнего дня.
-Узнали? - спросил хозяин кабинета.
-Так точно, Виктор Сергеевич. Он заказал билет, - помощник назвал январское число, - поедет купейным.
- Что у него на работе?
-Характеризуется как  замкнутый в себе, очень увлеченный своим предметом преподаватель, немного рассеян, но при этом педантичен, очень аккуратен,  с коллегами  почти не поддерживает отношения, часто бывает в квартире  Польнера. Вот характеристика на Польнера.
Начальник взял листок и углубился в чтение.
- Это серьезно. По Польнеру работают?
-Так точно. Обратите внимание. Виктор Сергеевич, в марте он был в Москве.
-На Неделе иврита?
-Так точно. А летом ездил в Ригу, привез журналы, распространил у себя на работе.
-Активен. А где может быть оригинал этого материала? – Виктор Сергеевич показал глазами на темно-синие листки копирки.
-Возможно, повезет с собой. Там работают.
-Почему не оригинал? Боялись наследить?
Помощник кивнул: «Да, Виктор Сергеевич».
Начальник усмехнулся, едва заметно.
-Интересный текст. А как добыли это? - начальник показал на лист копирки, закрепленный у него на столе.
- Уборщица в институте. Завербована три года назад, продажа самогона, банальный случай.

 Полковник вспомнил, как он много лет назад входил в этот же кабинет, лейтенантом. В кабинете на его сегодняшнем месте, только мебель была потяжелее и спинка кожаная, – это он отчетливо помнил, - сидел тогдашний начальник – широкое лицо, орлиные темные брови, аккуратный пробор седеющих волос, кремовый галстук в косую темную полоску, белая сорочка.  Когда начальник встал, провожая подчиненного до двери, лейтенант Кречетов увидел его  начищенные до блеска высокие полуботинки и все не мог оторвать от них взгляд. Позже он ловил себя на мысли, что старался во внешнем виде и поведении с подчиненными подражать бывшему начальнику. Начальника сняли в пятьдесят третьем, он еще легко отделался.
Начальник сел в свое кресло.
-Алексей Петрович, я тут прочитал отчет Савы, вычурно пишет, попросите быть конкретнее, а главное – даты, имена, он сообщил о Рачинском несколько сведений. Прочитайте, это может пригодиться. Обычное их мероприятие на седьмое. Используйте полученную информацию в наших целях, поработайте по Гальпериным. Знаете, мы на севере использовали в оперативных целях такой прием, как психологическая атака. Объект не ставится в известность впрямую, что за ним следят, а ему как бы намекают, осторожно, но выразительно. После этого он может начать метаться, предпринимать какие-то действия, и в конце концов обязательно совершит ошибку. Вот и продумайте этот вопрос и ваши идеи предоставьте в письменном виде.
-Хорошо, Виктор Сергеевич, будет сделано.
- Этот теоретик, - начальник показал рукой на папку с несколькими копировальными листками, -  способен, вероятно,  только на разовую передачу информации. Но и этой разовой информации может быть достаточно, чтобы произошла серьезная утечка. А значит, его связи  текста должны  быть прослежены. Да, мы должны дать себе отчет - может ли автор данного текста оказаться передаточным звеном между Польнером, если в характеристике верно определена его функция.
-Мы учтем. Виктор Сергеевич.
- Вы свободны.
Когда помощник вышел, начальник подошел к окну и дернул за шнурок слева – шторы раздвинулись, внизу открылась круглая площадь с фигурой человека на постаменте в длинной шинели, повернутого спиной к  зданию. Вокруг заснеженной круглой площадки с человеком в шинели в строгом порядке двигались машины, словно обтекая  маленький сквер, и начальнику казалось, что весь мир движется вокруг этой фигуры, вся его, подполковника Кречетова, вселенная вращалась вокруг этой бронзовой кавалерийской шинели.


 XIII

 Снег метет вдоль блестящей, черно-желтой под светом фонарей Ордынки, залетает в переулки. От  Ордынки, к ограде и вдоль круглого желтого бока, под одиноким фонарем, тянется темная змейка. Змейка распадается на отдельные фигурки, в руках у одних  что-то большое черное, причудливой формы, у других тоже черное, но поменьше. Здесь метель ощущается с особой силой, она огибает круглый бок, залетает во двор, проносится вдоль чугунной ограды, за которой  чернеют, сливаясь в одну массу, стволы.   Фигурки, кутаясь, опуская головы, огибают храм слева и подходят к высокой, трехъярусной колокольне, наклоняясь, входят на ступени, некоторые с трудом удерживают равновесие, чуть топчутся  и  исчезают в темном прямоугольнике, открывающемся на миг. Крыльцо под железным навесом, очень скользкие ступени. Вот и дверь, а между деревянных филенок -  снег. Медная с деревом ручка скользкая, тяжелая.
 Роман потянул дверь на себя, задержался, пропуская вперед Марка.
- Скорее, скорее! –   кто-то из глубины. Пропустил Марка, сам шагнул в темноту.
В темном притворе  пахнуло теплом, шаркают ноги, кто-то тяжело дышит, от общего дыхания клубы пара. Справа увидел  что-то  большое, темное, напоминает фигуру человека. Подошел ближе - деревянное распятие. Видел такое в Елоховке,  в Коломенском, в  Загорске, еще где-то.  Напоминает  тонкие побеги гибких растений, словно большие  ветки оплели крест. Все снимают шапки, кто-то крестится, тоже снял шапку, рядом белеет, светятся чьи-то глаза. Кто-то темный встал перед распятием, размашисто крестится: «Господи, помилуй нас грешных». Другие тоже  крестятся. Похоже, что кругом одни мужчины, нет, вот и женщины. Почему-то в церкви всегда больше женщин, а  видны мужчины.  Все  переговариваются очень тихо.

 Глаза привыкли к темноте,  теперь видно:  в руках у некоторых пришедших футляры  для музыкальных инструментов. Один расстегнул пальто - под ним черно-белое, как для парада – синевато светятся острые белые треугольнички,  черная бабочка, а  ниже,  как будто  политые лаком, отвороты из шелка.
Вошли в просторное помещение храма.
Здесь море света, первое, что бросилось в глаза - люстра, - большая бронзовая  тяжелая чаша на цепях. Слышно, как   потрескивает,  это оранжево-желтые огоньки, возле икон - стеклянные лампадки с таинственным мерцанием красного внутри.  Здесь значительно  теплее, но не настолько, чтобы можно было снять пальто или куртку.
Прямо посередине - в несколько рядов стулья,  где-то  около пятнадцати, в каждом ряду штук по  десять. Посередине пустая дорожка, ведет   к  триумфальной арке: вся белая, с золотом, роскошная, особенно колонны, как на Кутузовском, но намного меньше. В центре  золоченые ворота, кажется, их называют Царские врата.
 Вошедшие занимают стулья, а вон, где-то в середине три пустых рядом. Пробираются туда, сидящие выставили ноги, нужно идти осторожно, публика интеллигентная, Марк по проложенному пути движется следом. 
 - Ого, Паша Скворцов, знакомый, вон, видите, Рома, тот, высокий, в цветном шарфе, учится в Полиграфическом.
 Впереди светло-желтая дубленка, со светлыми отворотами, над красным кашне светлые волосы, широкие плечи, движется легко, прямо к третьему пустому стулу. Заняли с Марком два стула, справа пристроился молодой человек, он улыбается, видно, что ему здесь нравится.
 Толкнул Марка.
-Кто это?
-В первый раз вижу, Вы же знаете. Рома, сюда многие приходят.
 Раздаются отдельные звуки, длинные, протяжные, это, кажется, скрипки. Ухнуло – труба, тонкая мелодия - несколько слитных нот, - пауза, снова длинные протяжные, так бывает в обычном театре,  перед оперой.
  Сидящий  справа повернулся  как-то сразу, всем телом. Лицо обычное, если бы не глаза светлые, прозрачные, очень внимательные. 
-Вы меломан? - голос приятный.
-Нет, что вы, - Гальперин смутился, посмотрел на Марка.
В эту минуту Марк кому-то помахал рукой.
 - Паша просит к нему подойти, я сейчас вернусь, Рома.
- Меня сюда друг привел, - почему-то покраснел Гальперин, прибавил, - я даже не знал, что здесь что-то будет.
-Я люблю музыку, - сосед сказал это просто и очень  проникновенно. - Вы здесь уже бывали?
-Нет, я первый раз сегодня, красивый храм.
-Да, красивый, очень хороший храм, он не закрывался никогда.
- А что сегодня будет? – спросил, почему-то покраснев, Роман.
- Будет очень хороший концерт, я вас уверяю, -  доброжелательство в голосе, но глаза какие светлые.
-Да, наверное, - ответил Гальперин.  Сосед внимательно смотрит  в глаза, почему-то нельзя отвести взгляд. Улыбается.
– Моцарт, Брамс, Шнитке. Слышали о таком композиторе?
Снова неловко, помотал головой, и, кажется, опять покраснел.
- Шнитке - замечательный современный композитор, ну,  Чайковского-то вы, конечно, любите?
-Да, - в памяти что-то из Нового года, - да, "Щелкунчика"   люблю. - Почему-то стыдно от этих слов. Сосед опять улыбается.
- При прослушивании нужна хорошая акустика, - сосед внимательным взглядом быстро окинул помещение, словно сфотографировал. - А здесь замечательная акустика, все-таки церковное здание.
Гальперин зачем-то кивнул ему в ответ.
- Вы знаете, как этого добивались? – снова смотрит, прямо внутрь.
Роман вспомнил - недавно в компании Марка говорили о старом способе создания акустических эффектов в церкви. И что Марк там задержался?
- Кажется, в стены вмуровывали горшочки?
-Точно, вмуровывали, - и эффект был действительно замечательный. Если в таком помещении приложить ухо к стене, а где-нибудь, довольно далеко, кто-то скажет фразу, - она отлично будет слышна. – Сосед  опять улыбается чему-то. - В таких местах лучше не секретничать.
Какая странная последняя фраза. А Марк все не идет.
Роман сделал вид, что пытается разглядеть оркестрантов. « Интересно, когда начнут?»
- Начнут, наверное, минут через десять, - как он догадался?  А часы у него какие интересные,  темно-синий циферблат, два дополнительных малых круга с цифрами, стрелки светятся.
Посмотреть на свои? Роман на секунду замешкался. Обычные советские, -  подарок бабушки незадолго перед ее смертью, разве что ремешок у них  настоящий рижский. Не решился, и из-за этого стало еще досадней.
- Я люблю старые храмы, как этот, настоящий московский ампир. А вот еще в Кривоколенном есть замечательная церковь. Знаете? Там, где дома Мосха.
Что-то засосало, как говорят, «под ложечкой», хотя, где эта самая ложечка?
- Конечно, - продолжил сосед, - там стиль совсем иной, южное барокко, роскошь, белые фигурки ангелов, лепнина, влияние Украины. У нас было много влияний. Это после присоединения к России, 1654 год. Удивительная церковь! Видели, конечно? – сосед поправил свои волосы.
-Нет, - немного хрипло ответил Гальперин, - и тут же промелькнуло: « зачем я лгу?» А  язык сам произнес.
- Я эту церковь что-то не помню. Наверное,  в этих местах не бывал
«Зачем? Зачем? Зачем опять солгал?»
-Церковь Архангела Гавриила, самый центр. Москвич должен знать свой город!
Точно такие или похожие слова все время говорит Марк.
-А она открыта? – Зачем-то спросил, а зачем? Я что, в церкви хожу? Что он подумает?
- Ее в двадцать девятом году закрыли. А зря, вот что я вам скажу.

Тонкая мелодия флейты поплыла  под сводами и резко оборвалась.

Почти два месяца назад, четырнадцатого ноября,  Гальперин был   в доме того самого художника,  низенького человечка, в мятых брюках и клетчатой рубашке. Это было в самом центре,  в Кривоколенном переулке. Окно мастерской художника выходило на красивую башню с золотой затейливой коронкой на шпиле. Особенно тогда  она была красива – снег,  розовая башня. С ними была одна девушка, она засмотрелась в окно. Художник это увидел и рассказал, что когда эту церковь в 29 году закрывали, крест, естественно, сняли и куда-то увезли, а иконы бросили у входа. Проходил мимо один писатель, увидел иконы и уговорил рабочих за литр спирта отдать их ему. Мужики согласились и даже помогли  их перевезти на подводе куда-то на Плющиху. Писатель поместил их в подвал, но кто-то узнал, донес и дальше понятно – так закончил рассказ художник. Затем он  провел гостей в кладовую и стал показывать различные предметы, которые привозил из своих поездок по Северу, кажется, последний раз из-под Архангельска. Здесь были такие темные-темные доски, на которых ничего нельзя было разобрать. А он о них говорил  с настоящим восторгом,   называл имена, которые  ничего не говорили Роману, но  точно, это были не имена Рублева и Дионисия,  этих Роман все-таки знал. А Станислав Андреевич, его ученики и Марк, - они все, конечно, были там, -кивали на каждое имя. Держал художник доски очень осторожно, объяснял, что это северное письмо, какое-то совсем необыкновенное, мелкое, изузорчатое,  - это слово Гальперин запомнил. Потом художник стал показывать деревянные резные блюда. Работа оказалась  тонкая, действительно, мастерская. Станислав Андреевич качал головой, цокал языком, кто-то из девушек взял блюдо в руку, провел ладонью по нему, выразил восторг. Художник стал широко улыбаться.
 - Почувствовали, да? – радостно говорил он.
Девушка кивала головой.
Затем хозяин вытащил кусок темного, крашеного дерева, на котором была кое-где  поблекшая позолота, куски красной и зеленой краски, но большая часть - просто потемневшее дерево.
- Это часть Царских врат, - сказал он  с какой-то особенной интонацией, - сохранились чудом. В одной дальней деревне ему подарили. Когда местную церковь разграбили - слово разграбили он произнес с такой же интонацией, это Роман отметил,  - нашлись, люди, сумели вынести части, разобрали по домам. Но до сегодняшнего дня, к сожалению, сохранился только вот этот кусок. Левая створка, колонка. Видите - он показал  на красный фрагмент чего-то такого округлого, - какая работа! Виноградная кисть была, а это листья, побеги. "Аз есмь виноградная лоза, а отец мой виноградарь" –процитировал, радостно улыбаясь Марк.  Несколько человек тоже заулыбались и закивали  головами. Художник тоже улыбнулся и сунул часть Царских врат куда-то наверх, на антресоли...»

Гальперин стал крутить головой.
«Где же Марк?» – вопрос словно бы был задан самому себе.
- Друга потеряли? Он, наверное, сейчас подойдет.
Тяжелые  несколько густых нот раздались под сводами. Наконец, вернулся Марк. 
- А, вот и ваш друг!  Я говорил с вашим другом о музыке, - произнес он, глядя теперь внимательно на Марка. - Мы, кажется, нашли общий язык, я ему рассказал о композиторе Шнитке, слышали такого.
-Это замечательный композитор, - воскликнул Марк.
-Очень хорошо, - сосед быстро взглянул на свои необычные часы, потом на Романа - мы с вами знакомы всего двенадцать минут, а как уже много знаем о вкусах и интересах.
«Как? Прошло только двенадцать минут?» - подумал Гальперин.
 - Да, о композиторе Шнитке еще заговорят, поверьте моему чутью, оно меня никогда не подводит.
Вдруг музыка, до этого составлявшая нестройный хор, слилась в один общий поток, и он разом наполнил все помещение.
- Вот, кажется, начинается, ровно через десять минут, как я и сказал, - собеседник зачем-то при этих словах кивнул, - будем слушать.
 На середину импровизированной сцены вышел человек в настоящем фраке с блестящими отворотами, в ослепительно белой сорочке, с черной бабочкой.
- Дорогие друзья! - торжественно сказал он, - сегодня мы с вами собрались здесь на наш традиционный Рождественский концерт. - Он сделал паузу.
 Странный сосед снова быстро повернулся всем телом, улыбнулся, но при этом    укол светлым ледком с пронзительным зрачком.
 « Откуда он знает про посещение художника, про эту башню? Что это, совпадение? А если он знает про Елоховку?!»
Мощное согласие струнных и духовых, музыка ощутимо поплыла  к круглому широкому куполу.
На импровизированной сцене тем временем уже все было готово. Сидели, широко расставив ноги виолончелисты, картинно отведя руку со смычком, приложились щекой к выгибам скрипок альты и примы, контрабас одними пальцами левой руки держал свой инструмент за  гриф, а правой держал смычок.
А слева был поставлен явно старинный инструмент с очень красивым силуэтом сбоку.
- Клавесин, - громко прошептал Марк, - настоящий.
За клавесин села,  откинув  черное бархатное платье, женщина с высокой прической и ожерельем на шее. От ожерелья полетели светлые зайчики, словно оно было живое.
-Чайковский! – ведущий чувствовал свою значимость, - времена года, "У камелька". Январь.
Звук был немного непривычный, чуть дребезжащий, как будто прямо из восемнадцатого века, и  как-то отрывисто. Музыка то наступала, то отступала, резкими бросками, вперед и назад. Роману было немного скучновато. А вот красивая пробежка пальцев по клавишам, словно по накатанной лыжне,  и две капли – отдельные – раз - раз. Громкие хлопки, крики «браво!» разом обрушились в помещение. Пианистка  встала и поклонилась и снова села за клавесин.
- Чайковский! – снова провозгласил крахмальный воротничок, - "Масленница", Февраль.
И клавесин ожил, побежали ручейки, красиво, быстро, легко. Черное платье тучей нависло над инструментом,  откинулось назад, белые полные руки, так и замелькали, звучало отрывисто, сильно.
 Гальперин мельком бросил взгляд по сторонам. Все слушали, затаив дыхание, словно боялись пропустить хотя бы одну ноту.
Поток нарастал, нарастал, - раз! Оборвался, побежали  последние светлые трели.

Снова вышел ослепительный воротничок и черная бабочка:  Бах, Брамс, Гендель – звучали имена.
Сосед, казалось, весь ушел в прослушивание.
- Бортнянский! – фрак на сцене как-то качнулся по-особенному, - Духовный гимн «Коль славен наш Господь в Сионе», слова  Михаила Хераскова.
 Ручейками побежал шепот, рябь возгласов, вскрик: "Браво!», несколько хлопков, быстрых, отрывистых. На сцене появилось черное с белым, все в бабочках, в руках открытые папки. Все затихло. И вдруг  - разом качнулся свод храма. Ни слова не нельзя было разобрать,   все плыло, крупные волны, отдельные, плыли над ними, по ним, сквозь них. Прорвались отдельные слова: "Тебе... Господь... славим". Голоса звучали без оркестра, так в церкви пели на Пасху, в «Елоховке», а этот, слева, знает все-таки про Елоховку? Откуда?  Мощный поток волн уносил все вверх, вверх, вверх и обрушился вниз. Наступила полная тишина
Сосед быстро повернулся – в  светлых глазах заиграли искринки:
 - Отличный хор, это из Большого. А вот еще в Елоховском соборе очень хороший хор..."
И сразу раздались шум, хлопанье, «Браво!», вскрики.
-Турчанинов! «Воскресни Боже, суди земли», - снова мелькнул на сцене черный фрак, что-то происходило, мужской голос, но Гальперин уже ничего не понимал, Елоховка, Елоховка, Елоховка! – звучало теперь в его ушах. Лица мужчин на сцене сцене были неразличимы, у всех открытые рты, они что-то пели. Елоховка, Елоховка, Елоховка! «Встать и  уйти. Почему бы нет? Что подумают? Никто не встает, все поглощены пением этих ртов. Елоховка, Елоховка, Елоховка! Это какое-то сумасшествие, надо взять себя в руки. Ну и что, что он спросил? В Большом тоже хороший хор? Нет, эти из Большого, а хороший хор в Елоховке! Кажется, перестали петь, нет, поют, а уже что-то новое. Фрак объявил. Встать и уйти, уйти. Как ярко светит люстра, голоса  - один сплошной звук. Слов не разобрать.»
 "Браво!", цветы, гвоздики, красно-белые, бархатные, как у импрессионистов оказались в руках черно-белого ряда на сцене, все стали вставать, замелькали дубленки, шубы, куртки.
 
 «Сосед просто бывал в Елоховке? Захотел поделиться впечатлением? А Кривоколенный? Тоже совпадение? А почему и нет? Надо ли идти в Елоховку? А Марк осторожно, старясь не задеть стулья, пробирается следом,  улыбается, кивает. Нельзя идти в Елоховку! А как об этом сказать Марку? Нет, придется пойти.
 В притворе было шумно, но уже темно, те несколько свеч, что горели здесь, теперь лежали почерневшей лужицей воска. Фигура распятого Христа казалась пугающей. Может быть, оттого, что Гальперин подошел сбоку, она  выглядела, как живая. «Интересно, что чувствует тот, кого вешают на крест? А самое страшное – гвозди, когда их в ладони вбивают, пальцы должны в судороге сжаться, как будто большое яблоко хочешь взять».
Чья-то темная фигура на миг закрыла пространство, быстро открылся черный  прямоугольник
 Снег перестал идти, и весь церковный двор, освещенный одним фонарем, выглядел, как белое мертвое поле.
 Расстались с Марком в метро.
 Теперь ему предстояло ехать к себе – в далекий район, с двумя пересадками.
Он шел пустыми коридорами, иногда встречались запоздавшие пассажиры, один из переходов был особенно длинным, и в нем не было ни одного человека. Наконец, он добрался до своей прямой линии.
 Пустой ночной вагон подкатил к перрону станции. Гальперин вошел, и тот час же за ним вбежал человек. Роман вздрогнул. Но это был подвыпивший мужчина, в расстегнутом пальто, без шапки. Он упал не первую пустую скамью слева от входа и сразу громко захрапел. Это мешало  сосредоточиться. Поезд дернулся, пошел вдоль перрона, набрал скорость и со свистом влетел в слепящую тьму туннеля. Мужчина храпел все громче, пустой вагон качался из стороны в стороны, на ближайшей станции Роман выскочил из вагона и побежал в соседний.
 В соседнем вагоне было человек восемь - девять. Среди них милиционер, в полушубке, перетянутом ремнем с портупеей,  вероятно, возвращавшийся с дежурства. Он посматривал на Романа  всю дорогу, его вид стражу порядка явно не нравился. Возможно, принял за пьяного? На остановке автобуса никого не было, ждать пришлось долго, сильно замерз,  подошел автобус, в нем было несколько пьяных парней, они развалились на сиденьях в причудливых позах и спали мертвецким сном, словно персонажи картины после побоища Игоря Святославича. При приближении к остановке, на которой Роману нужно было сходить, один из спящих вдруг вскочил, дико завертел головой, стал будить других; те с трудом встали, пошли по проходу, все время рискуя грохнуться, перехватывали руки, хватаясь за поручни. Автобус резко затормозил. Двое парней упали друг на друга, но их тут же вытолкнули другие. Вся компания, скользя по ступенькам, выпала из автобуса. Навстречу им в автобус поднималось трое пьяных мужиков, которые что-то горланили. Роман вышел из соседней двери.
К дому Роман почти бежал, несмотря на большие сугробы наметенного за несколько часов снега.      

 Резкий звонок заставил его буквально подпрыгнуть с кровати. Телефон, среди ночи! Еще ничего не соображая, он сорвал трубку с рычага и хрипло  крикнул: Да! Кто!?
- Рома, это Марк, - раздался далекий, какой-то испуганный голос, - мне срочно нужна ваша помощь, очень срочно. -Что случилось?! - со страхом крикнул Роман, Марк, это вы? - Но в ответ ударили короткие гудки.
 Стал лихорадочно набирать номер Марка, номер не набирался, диск почему-то заело, он с трудом проворачивался на цифре "три", а на "десятке" умер.  Попытался крутить  с силой. Диск заклинило. Бросил трубку. Диск вдруг с  дребезжащим звуком провернулся. Снова  схватил трубку. На это раз номер набрался как-то легко. Скорее, скорее!  Показалось, что до первого гудка прошла вечность. Первый длинный гудок тонкой стрелой вошел в мозг. Еще один, еще,  пять, семь, десять длинных гудков. Гудки шли прерывистой линией, как азбука морзе, лишенная точек.  Елоховка, Елоховка, Елоховка! Коль славен наш господь в Сионе. Что произошло? Но ехать надо, с Марком что-то случилось. Что? Лучше не думать? Это может быть связано с этим, со светлым взглядом? Оделся мигом, надо что-то делать. Что? Скатился с лестницы, с пятого этажа, прыгая на каждом этаже почему-то через весь пролет и зависая в воздухе. Так надо, так надо, не думать. Пустой, засыпанный снегом двор, куда-то подевались все деревья – и ближние дома стали невероятно далекими, совсем незнакомый двор. Побежал, застревая в снегу. Совершенно пустой проспект. Скрип тормозов, невесть откуда взявшееся  такси, отчетливо горит зеленый огонек, кто-то высунулся, быстро открыл дверцу. Хватит ли денег? Ведь их всего немного осталось! О чем я думаю? Деньги потом, потом. Сел в машину, хлопнул дверцей. Такси рвануло с места, понеслось, почти взлетело, снега много, как это мы так быстро летим?  Улицы совершенно пусты, незнакомы.  Какие-то заборы, такие были много лет назад, там, где строили новые дома. Откуда  здесь эти заборы? Качнуло, прижало к сиденью, еще резкий поворот. Какая страшная скорость, остановиться немедленно. Но что шофер подумает? Остановите! Куда-то пропал голос. Профиль у шофера резкий,  незнакомое лицо, он повернулся и широко улыбнулся старым, в морщинах, лицом. Гальперину стало страшно. Он хотел поднять для защиты руку, но рука окаменела. Машина продолжала лететь, теперь уже по темному лесу.  - Сокольники! - мелькнуло где-то в глубине сознания. Марк живет около метро "Сокольники". Машина выскочила  на пустую улицу и понеслась по ней. Поворот, еще поворот. Резко заскрипели тормоза, а машину все несло и несло прямо на высокий умерший дом с черными глазницами окон. Это же дом Марка! Огромный, какой-то неимоверно высокий дом. Вот  и его подъезд, дверь, жать сильней, сильней. Почему-то в подъезде полно народу, надо от них бежать, наверх, на десятый этаж, там Марк. Все повернулись, смотрят осуждающе, кто-то идет прямо к Роману, Бежать, скорее.
И снова пролеты остаются внизу, но вверх взлетать тяжелее. Еще этаж, еще.
 Дверь в квартиру чуть приоткрыта, пустой,  темный коридор. Сейчас направо, там дверь комнаты Марка. Как громко скрипит дверь! Очень громко, они сейчас услышат и прибегут сюда.
Слава богу, вот он, Марк, сидит у стола,  спиной, стол его, большой письменный стол, с множеством фотографий под стеклом. А почему его голова  наклонилась? Он что-то пишет. Это так естественно. – Марк, Марк, что случилось? Повернулся. Господи, это не Марк! не Марк!   Седина, морщины и пустой ледяной взгляд. Что-то пролетело перед самым лицом, зашумело, Роман увидел множество крыльев, летели птицы, одна была очень большая, огромная, она била Романа крыльями по лицу, налетели другие, самое страшное, что они сейчас  доберутся до глаз, вот он кривой клюв, крючок, острый, стальной, и глаза, желтые, круглые горят. Птица села прямо на лицо, и кривой клюв коснулся глаза. Глаза моргнули, защищаясь, инстинктивно.
 Когда Роман открыл глаза, по лицу что-то сильно хлопало, было очень холодно, что-то хлопало. Он не сразу осознал, что  по лицу била занавеска. Форточка распахнулась,  порывы ветра буквально рвали занавеску. Лоб был мокрый, пальцы ног и рук закоченели, дышать было тяжело. Успокаивался, наверное, несколько минут. Потом снова закрыл глаза, замелькали цветные деревянные доски, много досок, они закрыли все пространство. Какие-то мужчины во фраках очень громко пели, как будто в соседней квартире, где недавно сыграли свадьбу дочки соседа. Мужчины махали руками, звали к себе.
  Надо туда идти, но как? Снег, повсюду снег, в кровати, на полу, на окне, в коридоре так много снега, что нельзя выбраться на улицу, снег все сыплет и сыплет, стал лихорадочно разгребать снег, лопаты нигде нет, нужна широкая, такая лопата, как у дворников во дворе, тогда можно быстрее, а руками снег не выгребешь, его все больше, больше, он уже почти до потолка. Идет в окно, просто валится, упал на кровать, заспанную снегом, и открыл глаза окончательно.

XIV

  В воскресенье, двадцатого, он вышел из дома еще затемно, несколько раз оглядывался, но впереди была только извилистая дорожка к остановке автобуса, а позади такая  же дорожка с его собственными следами. На остановке было очень холодно, дул ледяной ветер, конечно, транспорта долго не было, он закоченел, но согревался мыслью о том, что ему предстояло: все это было похоже на какие-то фильмы про разведчиков. Говорить никому ничего не следовало. Все время вспоминались странные разговоры. Подошел автобус - пустой и холодный, окна промерзли, Роман нагрел ладонью отверстие в  пять пальцев и принялся в тысячный раз смотреть на торцы проезжавших мимо пятиэтажек, двухэтажные кирпичные магазины, пустыри с детскими площадками между ними.
 В метро, в вагоне было пусто - еще рано, тем более сегодня, воскресенье. Он сел и достал из сумки толстый том. 
За чтением время шло быстро, даже очень быстро, - мелькали станции, которые обычно одна от другой тянутся бесконечно долго. Это если не читать. А теперь он бы так с удовольствием сидел и читал еще очень долго. Но успел добраться только до первых опытов Коровьева, когда за окном поплыли космические фигуры из металла на черном фоне.
  Переходы в метро всегда напоминали Гальперину какое-то блуждание по тайным лабиринтам: белые готические своды с синими эмалевыми вставками одной станции сменялись разноцветными колоннами с какими-то ассирийскими узорами, затем шли коридоры с причудливыми ромбами терракотового цвета. Длинный изгибающийся тоннель перехода - почти пустой, широкий и казавшийся каким-то тайным подземным ходом  древнего дворца.
На Бауманке Роман вышел на платформу и  увидел тех, кто ему был нужен. Он направился к ним – они тоже увидели его. И почти сразу же подошел  Марк. Все четверо молча кивнули друг другу и пошли, ни о чем не говоря, очень быстро к лестнице. "Бауманская" с ее чередующимися бежевыми  удлиненными проходами к платформе, напоминавшими компактные книжные тома, вставленные в определенном порядке в шкаф, проходами  с шоколадными  рифлеными вставками, - была, казалось - вершиной этой  древней архитектуры.
 Улицу пересекли, как всегда, наискосок, и пошли по неровной дорожке - так лучше всего было пройти к Елоховке. Стало чуть-чуть рассветать, но фонари еще горели, машин почти не было. На них никто не обращал никакого внимания, да и обращать-то было особенно некому. Храм на рассвете производил особое впечатление -  темная громада, уносящаяся далеко в небо своим куполом и колокольней.
На паперти сидела  одна нищенка,  Роман протянул ей несколько специально заготовленных монет, она взяла их с поклоном и что-то пробормотала. Он различил слова "тебе здоровья".
 В храм вошли, как и в церковь, где был концерт, через колокольню, и это разом напомнило весь вчерашний вечер. В притворе было совершенно тихо, морозно, изо-рта шел густой пар, а фигура Христа на деревянном кресте уже не казалась такой загадочной. Зашли в сам храм. Он был тоже непривычно тихий, и каблуки зимних ботинок гулко стучали по каменному полу. Тут откуда-то сбоку к ним  вышел отец Алексей. Это был довольно молодой, высокий, мужчина, черная ряса делала его еще выше. Он носил  аккуратную небольшую русую бородку, на груди большой серебряный крест - эта деталь Роману очень нравилась.
  - Рад, рад, - произнес он, - вижу, что готовы.   
Он  как-то незаметно протянул Марку руку. Тот ее быстро поцеловал, отец Алексей так   же  быстро  благословил Марка.  Двое спутников тоже подошли к руке. Затем  отец Алексей очень скорым, почти военным, шагом направился через весь храм, не останавливаясь. Они все  поспешили за ним, свернули налево, почти у самого алтаря и через узкую высокую деревянную двустворчатую дверь вышли  на улицу и попали в церковный двор, засыпанный снегом. Двор был еще темный, но небо над ними начало уже явно светлеть.  Пересекли двор и вошли в небольшое помещение, одноэтажное, чем-то похожее на дачные пристройки - очень тесное, с какими-то деревянными скамьями и столами. Вышли в  помещение, в котором света было побольше - и Роман сразу увидел  прямо посередине большую серебряную купель. Здесь было довольно холодно, и Роман немного поежился. Вокруг купели в подсвечниках горели, потрескивая, витые колонки свечек, их пламя  отражалось на выпуклых поверхностях купели. От этого купель казалась живой и все помещение домашним, уютным и даже чем-то интимным. Показалось, что в нем стало теплей. Отец Алексей  стал ходить по этой комнате и зажигать свечки перед лампадами и иконами. Рома не знал, что ему делать.
- Раздевайтесь, - сказал, не оборачиваясь, продолжая зажигать свечи, отец Алексей. Роман поежился и снял с себя свой бушлат, который заменял ему пальто. Ни в каком пальто, из имевшихся в продаже, он ходить не хотел. Затем стянул через голову свитер, опять помедлил, расстегнул рубашку, снял ее, затем ботинки, носки. Потом стал снимать брюки, повернувшись спиной ко всем, кто был в комнате. Волнуясь, он делал все механически, не совсем отдавая отчет в своих действиях. Кроме двух спутников Марка и  отца Алексея, там находился худой юноша в черной рясе, поверх которой была надета  золотая длинная безрукавка.
Рома  остался в одних трусах, ему стало холодно, и он начал сжимать и разжимать пальцы ног. Его беспокоило одно обстоятельство - поведение мужского естества. Вдруг не вовремя проснется? Отец Алексей мельком глянул на Романа и сразу отвернулся.
Ему объяснили, что надо встать  перед купелью, и отец Алексей стал речитативом произносить слова молитв, после чего  начал ходить вокруг купели. Марк  знаками показал, что Рома должен делать то же самое.
 В это время из сеней, из которых они сюда вошли, раздались какие-то голоса. Отец Алексей извинился, вышел. Роман старался встать поближе к свечкам - все-таки какое-то тепло. Вскоре отец Алексей вошел и сказал, что его старый знакомый просит совершить обряд крещения над своей племянницей, они приехали издалека. Роман не успел ничего сказать, как в помещение вошли двое - мужчина лет сорока пяти и девушка в темно-красной куртке, отороченной мехом,  она была в глухо завязанном белом платке. Роман увидел, что это была Даша!
Он с изумлением смотрел на нее. Она, казалось, ничего перед собой не видела и никого не узнавала. Она сняла куртку. Марк приветствовал вошедшего троекратным поцелуем. У Романа стало сильно колотиться сердце. Ее дядя, кажется, его зовут Алешей, или кто он там был, подошел к отцу Алексею и стал с ним тихо о чем-то разговаривать. Сняв куртку, Даша осталась в белой кофте и длинной серой юбке, затем она расстегнула кофту, под кофтой оказалась белая рубашка, вроде белой комбинации или  ночнушки. Гальперин старался не смотреть на девушку, но это было выше его сил. Теперь она снимала длинную юбку.
 Под юбкой на девушке были  коричневые толстые колготки. Она подняла рубашку, и вся ее фигура в этих плотных колготках, при ярком свете ярко горевших с треском свеч, открылась. У Романа пересохло во рту,  Даша снимала колготки, а потом быстро опустила рубашку и осталась только в этой белой ночнушке, доходившей ей до колен, но Роме и этого было достаточно. Ее голые руки, ее плечи были отлично видны, он видел красивое молодое тело, на нем играли оранжевые блики. Она продолжала его  не замечать,  и он был даже рад этому.
 Отец Алексей снова начал движение вокруг купели, и девушка, придерживая белую рубашку, пошла за ним. Ощущая себя в каком-то уже нездешнем мире, Роман, как во сне, двинулся за ней. Перед ним красиво изгибалось стройное девичье тело в белой рубашке, то и дело обрисовывавшей то ягодицы, то бедра, то изгиб спины. Отец Алексей читал, свечи трещали, стало тепло. Марк присоединился к ним, затем вокруг купели стали уже ходить все, кто был в помещении, а Роман все продолжал видеть стройную женскую фигуру. И этому, казалось, не будет конца. И это обстоятельство и радовало и пугало его.
 Наконец, отец Алексей остановился, взял со стола серебряный ковшик, зачерпнул из купели воды, подошел к Роме и вылил воду из ковшика прямо ему на голову. Струйки воды потекли на лицо, за спину, в трусы, по ногам. Он едва не дернулся. Отец Алексей снова  зачерпнул воды и снова стал лить ее на  Рому. Трусы намокли. Ему стало горячо, зябко, жарко и душно в одно время.
Отец Алексей подошел с ковшом к Даше и так же вылил ей на голову воду.
Роман не верил своим глазам. Вода заставила ее рубашку прилипнуть к телу, обрисовалась высокая грудь, и он явно увидел крупные чашки бюстгальтера. Роману показалось, что его лицо горит, он быстро скользнул взглядом по женской фигуре и успел увидеть очертания ее высоких трусов. И тут же отвел глаза и посмотрел снова. В эту секунду она  посмотрела ему в лицо. Он быстро отвел глаза куда-то в угол помещения, но лицо горело так, что это должны были заметить все  в помещении. Но когда он заставил себя на них поглядеть, то убедился, что у всех на лицах очень серьезное выражение.
-Они что, не замечают, что она почти раздета? - спрашивал он себя. Они снова стали ходить, и он снова  видел  перед собой две намокшие выпуклости, с  резинкой трусов, обозначавшей широкий изгиб, к которому периодически прилипала рубашка.
Он едва ощущал, что его босые ноги мерзли, а  свечи, когда он проходил к ним достаточно близко, резко обдавали горячим.
Отец Алексей подошел с маленьким серебряным лепестком крестика на простом шнурке. Как в тумане, Гальперин ощутил, как на его шею надели крестик, и прохладное серебро коснулось горячей груди. Отец Алексей перекрестил Романа, все вокруг тоже закрестились. Такой же крестик отец Алексей надел на шею девушки.
 Затем Марк достал приготовленное полотенце и стал помогать ему вытираться. Гальперин видел, как Даша вытирает мокрую голову и быстро надевает на мокрую рубашку юбку. Она оделась как-то очень скоро и вышла в темные сени.
Видение кончилось, но он сам не помнил, как оделся, как вышел, как они доехали до какой-то станции, где и расстались с Марком.
 Запомнил он только, как  отец Алексей большим и указательным пальцами легко гасил свечи, а затем приоткрыл занавеску на низком окошке. Уже рассвело.
Он приехал домой с мокрой головой, в странном состоянии. Ему было стыдно, и в то же время он испытывал удовольствие, когда вспоминал подробности действия в низком помещении. От этого удовольствия ему становилось стыдно еще больше.
И тут  вдруг Роман ощутил, что запястье его левой руки непривычно пусто. На ней не было часов. Он забыл их надеть из-за своих переживаний, когда одевался! Кажется, когда он раздевался, отец Алексей сказал, что часы тоже надо снять, или не говорил? Роман помнил, что очень смущался, когда раздевался, делал все машинально. Так оставил он там часы или нет? Роман никак не мог этого вспомнить, перед глазами все время появлялась фигура Даши в мокрой рубашке, ее высокая грудь. Кажется, он тогда  расстегнул ремешок часов и положил их на какой-то большой ларь - не ларь, накрытый старым темным цветным ковром. Ларь был точно, а вот тогда ли он снимал часы? Он всегда их  снимал, когда приходил домой, и теперь  никак не мог припомнить – снимал ли он их в это утро там, в помещении, где с треском горели свечи, стояла серебряная купель и фигура девушки с высокой грудью. В таком состоянии он искал часы в квартире повсюду, во всех трех комнатах, залезал в такие места, где часов быть не могло, даже в стиральную машину. Как неприятно. Показалось даже, что это маленькая расплата за удовольствие видеть раздетую девушку.
 Роман вытер голову, оделся  и с тяжелым настроением поехал в храм. Книга уже не радовала, дорога тянулась долго, он ловил себя на мысли, что хотел бы сейчас видеть Веру, быть рядом с ней, Вера и Даша сливались в какую-то одну общую фигуру.
Храм днем уже не казался таким огромным, а пройти во двор так, как они смогли утром, он не сумел. Пришлось идти на улицу, стучать в железные ворота.
Там никто не отвечал.
Роман ждал. Наконец, открылась маленькая железная дверца, и выглянул тот самый молодой человек, который был с ними. Видеть его было стыдно. На нем теперь было пальто, из-под которого выглядывала черная ряса.
Он не сразу признал Романа, а, узнав, кто перед ним, ни слова не говоря, повел  в то самое помещение. Сердце вдруг опять забилось так, словно там сейчас все еще была девушка в ночнушке.
 Свечи в помещении догорели до черных огарков, купель казалась совершенно мертвой, ее серебро матово поблескивало в свете, льющемся из окошка. Часов нигде не было. Они обыскали все - за ларем, под столиком, в коридоре, за какой-то темной занавеской, за которой стояла совсем маленькая купель - их не было. Роману стало как-то скверно на душе. Их никто не мог взять, это было исключено и даже не могло обсуждаться. Но их не было. Простые часы - ему их купила на тринадцатилетие бабушка, а до его дня рождения так и не дожила.
  Он медленно возвращался домой. Голова еще не высохла, можно было и заболеть. В комнате Роман прошел к секретеру, чтобы поставить Булгакова на полку, и тут увидел часы. Они стояли на секретере именно так, как он их всегда ставил - пирамидкой, чтобы видеть время. У него закружилась голова. Часы он всегда надевал утром, это  уже было механическое действие. И в это утро он их, кажется, так же снял  с секретера, застегнул рижский ремешок. Как же он не увидел их, когда был дома? Это возможно? Его бросило в жар. Чудеса? Но он в них никогда по-настоящему не верил, по крайней мере, с той поры, когда отец под видом Деда Мороза внес в  комнату коробку с каким-то подарком, а маленький Рома не спал и только притворялся. А отец думал, что он спит, и Ромка сквозь полуприкрытые веки увидел в сером свете январского утра осторожно пробиравшегося к елке отца. Как только отец вышел, Ромка бросился к коробке – там было десять оловянных солдатиков. Но теперь они не обрадовали, Ромку интересовало уже другое. Он лег спать, а утром отец радостно разбудил его, сообщив, что Дед Мороз что-то принес. Ромка сделал вид, что очень обрадовался,  на глазах родителей открыл коробку и с изумлением достал солдатиков.
-Видишь, - сказала мама, - Дед Мороз знает, что ты любишь.
С тех пор он в чудеса не верил.
 Вдруг бросился к замку – тот был в порядке. Остановился и обвел комнату внимательным взглядом – все на месте. Или кажется, что на месте? Кинулся к секретеру, открыл нижний ящик и из-под груды бумаг выхватил завернутую в газету папку, быстро развязал тесемки, но по тяжести папки уже понял, что «Сын человеческий», которого  дал месяц назад Марк, на месте. Да, вот эта толстая папка, вторая или третья печать. Как всегда, западает буква «ж». Нужно скорее дочитать и отдать. Слишком долго задержал.
Он медленно завязал тесемки, спрятал папку под бумаги. Все остальное тоже оказалось на месте – перепечатанные на листочках стихи Гумилева, переплетенный самодельным образом томик Мандельштама.
Роман сел в кресло и задумался.
Трель звонка взорвала тишину квартиры.  Схватил трубку. Звонил Толик, он приглашал Романа в Ленинград на каникулы – у его матери  есть на Васильевском, приятельница. Комната небольшая, но главное – приятельница матери уехала.
- Я должен буду с одним человеком только там встретиться, - знакомый отца, просили передать ему посылку. А так - все время свободно.
-Кстати, слышал? Картер только что объявил бойкот Олимпиады в Москве?
- Откуда знаешь?
- Мать позвонила с работы, у них в газете только об этом и разговоры.
 - Нет, не слышал, и что теперь будет?
-Не знаю, чего-нибудь будет.
-А ты не очень смело-то, по телефону?
-Все нормально, старик, не дрейфь.
- А что за знакомый отца?
-Моряк, у него там какие-то нелады с начальством, вот отец про него и написал. Я и сам толком не знаю. Отец вернется  - узнаю.
-А отец где?
-В Одессе, в командировке.
-Понятно, слушай, Толик, а Вера не смогла бы с нами поехать?
- Какая Верка? Комлева? Которая у меня в декабре что ли была?
Точно, она. Как ее фамилия? Комлева? Первый  слышу.
- Она, старик, в командировку укатила, куда-то на юга, тю-тю, - ищи ветра в поле.
-Одна?
Толик рассмеялся.
- С заместителем главреда, мужик хитрющий и пьяница жуткий, ни одну бабу не пропускает.
У Романа опять что-то заныло под той самой ложечкой.

XV
"...Cкоро можем увидеться, - писал Роман Андрею, - я еду в Ленинград с приятелем, будем жить на Васильевском острове. Посмотрел по карте - до тебя рукой подать. Приеду двадцать шестого января, как только начнутся каникулы. Напиши, можно ли к тебе будет прийти?»
 Кроме посещения всем известных музеев, Гальперин уже очень давно  хотел увидеть одно место - Вот засело у него это в голове - да, музеи, картины,  - все это понятно, но это место в городе –  было каким-то особенным, настоящим.
  За два дня до начала каникул, в среду двадцать третьего вечером, отец вошел в комнату, где Роман готовился к последнему экзамену – Зарубежной литературе. Зубря средневековые шванки,  слышал в соседней комнате, как отец снова крутит транзистор, шум, свисты, внезапные голоса, прерывающиеся прямо посреди очередной вести - сегодня, вероятно, глушили сильнее обычного. Отец вошел  с транзистором,  взволнованный.
-Только что передали, …. отправили в Горький! - Роман оторвался от очередной истории про пронырливого горожанина и посмотрел на отца. Надо было что-то спросить.
-По Голосу сообщили?
Отец кивнул: «Выслан за антисоветскую деятельность, назвал ввод наших войск в Афганистан началом большой войны, что-то еще». Трель звонка взорвала тишину комнаты. Отец вместе с транзистором вышел в коридор к телефону. Оказалось, звонил Толик,  он  напоминал Роману  про поездку в Ленинград. После разговора с Толиком  Роман вышел на кухню – там уже сидел отец и снова крутил приемник. Из динамика что-то хрипело, периодически раздавался свист, потом шумы, нарастающие, затихающие. Отец ставил приемник на подоконник, подносил к окну, подымал выше – напрасно, на этот раз глушили очень основательно.
-Там, ведь, Борис живет? – полувопросительно полуутвердительно заметил   Роман, показывая на транзистор, как будто Борис, их родственник жил не в городе Горьком, а в транзисторе.
-В том-то и дело, - отец сел на стул около двери, - ты когда едешь?
-Собираемся вечером двадцать пятого.
- Борису теперь нужно быть осторожней, - сказал отец, словно он обращался  к сыну с какой-то просьбой. Роман кивнул, помешивая ложечкой сахар.
-Мирра Григорьевна достала шоколадные конфеты, - отец вытащил из буфета небольшой кулек «Мишек». - Борис их любит, я помню.
 Роман ничего не сказал, взял себе одну конфету и с удовольствием отправил целиком в рот.
 -У них же там, в Горьком, ничего нет, - продолжал беседовать сам с собой отец.

 После сданного экзамена Роман отправился на Калининский пешком, благо недалеко –  места эти он любил, когда-то, еще в детстве, гуляли всей семьей в узких, запутанных переулках, они казались таинственными, с их особняками, похожими на сказочные замки, - не то что его окраина.    Билеты Гальперин  купил, как обычно, на Калининском, зашел еще в «Метелицу» и, выстояв огромную очередь достал «Пражских», завтра должна была вернуться из командировки мать, она любила особенно эти пирожные. Покупая пирожные, вспомнил, что Вера все еще не вернулась из своей командировки. После того самого вечера они так и не виделись. Стало немного грустно.
 Они договорились с Толиком в девять вечера, на Ленинградском, у памятника, в зале. Мраморный Ильич на высоком прямоугольном постаменте смотрел куда-то вбок.
XVI

 А купить портвейн Касатонов смог только перед самым отъездом, в каком-то местном магазине, куда он сбегал один. Гремя сумкой с бутылками, Касатонов, с блестящими глазами, решительно заявил.
-Выпьем в поезде.
-Как? – спросил Рыжик.
-Придумаем.
В поезде Касатонов был возбужден, все время бегал смотреть, чем занята Катя, доставал и проверял свое бутылочное богатство, демонстративно прятал его от девчонок. Так что вскоре почти все знали: Касатонов, Рыжиков и Гальперин будут пить портвейн. Радостный,  ворвался он в купе, где сидели Ромка с Рыжиковым.
-Придумал! Сок дают, яблочный.
Вошли Катя и Лариска, они раздавали яблочный сок, свето- желтая жидкость полилась в граненый стакан. Это была часть сухпайка на вечер. Когда мальчишки остались в купе, Касатонов потер руки.
- Сейчас мы вместо сока сюда портвешок нальем! Пей скорей, -  толкал он Ромку в бок. Ромка выпил сок залпом, а Касатонов уже наливал ему в стакан портвейн, открытый заранее.
Тут Ромка увидел, что цвет портвейна намного темнее, чем был яблочный сок. Это же увидел и Касатонов. А по проходу обратно,  шли Катя с Лариской.
-Залпом! – скомандовал Касатонов, - она идет.
Ромка залпом осушил стакан с терпкой сладкой жидкостью. Катя заглянула в купе.
-Что у вас?
- Все в порядке. Катерина Сергеевна, - сок пьем.
Катя подозрительно посмотрела на ребят, Ромка ощутил, что-то горячее в желудке, но произнес как ни в чем ни бывало.
-Да, вот сок пьем.
Катя пошла дальше.От стакана шел терпкий запах.
-Печеньем закуси, - Касатонов протягивал раскрытую пачку. Ромка схватил сломавшийся кусочек и засунул в рот. Голова закружилась, он вдруг ощутил, что купе куда-то поехало, попытался встать и грохнулся прямо на Касатонова.
-Тише ты, Катька догадается. Ложись на верхнюю полку.
Но Ромка, вместо того, чтобы лечь на верхнюю полку, встал и решительно направился в купе к кому-то из девчонок. Он только запомнил, что девчонки смеялись, кто-то выскальзывал из его рук, а  дальше он уже решительно ничего не помнил.

С тех пор, оказываясь в поезде, он все время вспоминал, как на дрожащем столике стоял стакан с темно-коричневой жидкостью.

   Как только  заняли  места - ехали, конечно, в плацкартном - Роман достал "Мастера" и собрался читать, тут в полукупе заглянули две  девушки.
-Мальчики, это двадцать девятое и тридцатое места? - и они тут же засмеялись.
- Точно, вот эти места. Это Ваши?  - Толик играл в галантного кавалера. - А вы, значит, наши попутчицы? -  Они сняли куртки и повесили их на вешалки и  снова весело засмеялись, о чем-то сразу стали шептаться, одна быстро взглянула на Романа. Он поймал ее взгляд, сразу заметил, что она была очень симпатична, брюнетка,  вернее, у нее были блестящие каштановые волосы  - стрижка под Мирей Матье, носик курносый, другая - высокая, светлые волосы забраны в конский хвост, нос с горбинкой, не в его вкусе.
- Разрешите ваш чемоданчик? - Толик тут же пристроился  к высокой. Сам он был роста небольшого, и ему, как давно уже всеми замечено, нравились высокие. Роман тут же схватил спортивную сумку Мирей Матье, как он ее окрестил, и помог забросить на третью полку.
-Давайте знакомиться, - предложил Толик, - Анатолий. Рома чуть не засмеялся.
-Вот так сразу? - удивилась высокая.
-А что? Нам же целую ночь ехать, - светлым голосом сказал Толик.
-Ночью спасть нужно, - резонно заметила брюнетка.
-Сон от нас не убежит. - возразил Толик, - у вас ведь тоже каникулы?
-У нас каникул не бывает, - высокая открыла свою сумочку и достала оттуда вышитую бисером индийскую косметичку.
-Из "Ганга"? - с видом знатока спросил Толик.
-Ого! Мальчики, да вы все на свете знаете, зачем вам учиться? - девушки снова засмеялись.
- И все же, - настойчиво сказал Толик, - как вас зовут? Вот, вас, например, он обращался к светленькой.
-Ну, Фекла, вас устраивает?
-А меня в таком случае Эльпидифор.
-Как же! - засмеялась снова высокая, - вы же сказали - Анатолий.
-Анатолий, - это псевдоним, я работаю в  секретном месте.
-Вот как? И что же в нем секретного?
Пока они так говорили, Роман с Мирей Матье снова обменялись взглядами, она улыбнулась.  Он улыбнулся в ответ и снова погрузился в чтение. Ивана везли  мимо памятника Пушкину.
-Я ловлю иностранных шпионов, - серьезно сказал Толик.
Брюнетка вдруг внимательно поглядела на него.
-А ваш друг? - спросила светленькая. Роман попытался вчитаться в состояние Ивана.
-Он работает в таком месте, что об этом даже и говорить нельзя.
Девушки дружно прыснули.
-Ладно, - сказала светленькая, - при вас скрываться бесполезно, все равно все узнаете - вон вы в каких местах работаете, а мы простые советские студентки-медики, я Оля.
Поезд  потихоньку тронулся.
- Поехали, - сказал Толик, - он сказал "поехали" - Толик заговорщицки посмотрел на Романа. - Он взмахнул рукой! - воскликнула светленькая  и  взмахнула рукой, поезд дернулся, и она  полетела прямо на Толика. Толик поймал ее в объятия. Раздался визг, Роман отвлекся от книги, которую уже почти и не читал. Сумасшедший дом был еще для Ивана недосягаем. Когда светленькая освободилась от объятий Толика, девушки посмотрели друг на друга и снова засмеялись. Роман опять погрузился в книгу, перевернул страницу и, наконец, оказался в приемном отделении сумасшедшего дома, но тут же поднял глаза.
-А вас как зовут? - он  внимательно посмотрел в глаза темненькой, у нее были длинные ресницы, которые она тут же прикрыла. Потом подняла их, и он увидел, что у нее прозрачно-голубые глаза.
-А вас, вероятно, Терентием? -спросила она с улыбкой.
-Нет, Романом, - он тоже улыбнулся. Она снова опустила ресницы. Стравинский не появлялся. Девушка снова подняла глаза, теперь в них мелькнул зеленый огонек.
- А меня Викой, - она достала свою косметичку - кожаную, с наклейкой в виде светлого распустившегося цветка.
Из прохода с боковых мест на них сердито посмотрела тетка в красной кофте. Напротив нее сидел, облокотив руки  на столик и читал газету, вероятно, ее муж, в спортивном костюме. Он оторвался от чтения и сквозь очки, сдвинутые на нос, посмотрел на них строго, как экзаменатор, затем снова углубился в газету.
  Роман продолжил чтение,  теперь Иван беседовал со Стравинским. Боковым зрением поймал заинтересованный взгляд Вики.
Подошла проводница, быстро, со стуком швырнула плотные стопки  белья  на верхнюю полку, села и профессиональным жестом стала быстро перелистывать какую-то пачку листков.
-Нам не нужно белья, - сказал Толик, - мы не собираемся спать.
-Не знаю, что вы там собираетесь, что не собираетесь, - скрипучим голосом сказала проводница, - положено получать белье. Извольте, четыре комплекта. Расплатитесь, пожалуйста, цена обычная, рубль двадцать пять копеек. Так, у вас двадцать девятое, тридцатое, тридцать первое, тридцать второе, - со скоростью Дегтярева  выстрелила она, не глядя на них. - Билетики, пожалуйста. - Взяв билет Толика она подняла его над собой, как какой-то плакатик, расправила и стала смотреть на свет.
-Не поддельный, - сказал Толик.
-Кто вас знает, нынче всякое бывает.
Рома поднял глаза от сцены в больнице и снова переглянулся с Викой, они  улыбнулись.
Когда процедура проверки билетов закончилась и проводница ушла дальше, девушки  стали о чем-то шептаться.
-Хотите скажу о чем вы сейчас говорили, - прервал их общение Толик.
-О чем? - удивленно спросила Оля.
-Вы говорили, что мы, то есть ваши попутчики, очень даже ничего? Так?
-Вот и нет, - засмеялась Оля, - мы говорили о коллоквиуме по патологии.
- Нет, по глазам вижу, что неправда, - заулыбался Толик, - ну какому студенту придет в голову говорить  после экзамена о колледже. Колледж до седьмого - тю-тю.
Девушки опять дружно засмеялись.
-Вы о себе очень высокого мнения, - заметила Оля.
-Я? - удивился Толик, - ничуть. А вот вы очень даже ничего. Правда, Ромка?
-Ваш друг занят, он читает какую-то очень интересную книжку, - сказала Вика, - ему не до окружающих.
-Роман, вам бросили вызов. Как вы на него ответите? - Толик улыбался, глядя на Романа.
Тот закрыл книжку. Встал и поклонился.
-Отличный ответ, - сказал Толик. В ответ опять раздался дружный девичий смех. Вдруг они встали.
-Куда? - спросил Толик, -куда вы, девушки? - еще слишком рано.
- Вам все скажи, - загадочно произнесла Оля.
-А! - заметил Толик, - по своим девичьим делам.
-Как вы проницательны, - Оля, - взяла с верхней полки пачку белья и вытащила полотенце. Вика вытащила из плотной пачки белья свое, и они пошли по проходу.
Толик встал, - пойду, посмотрю, когда прибываем.
Через пять минут он ворвался в купе, едва сдерживая распиравший его смех.
 - Ромка! - он захохотал, - не поверишь, Славка здесь.
- Какой Славка? - Роман только что вместе с Иваном попытался проломить головой окно сумасшедшего дома.
- Шнейдер! Представляешь, в тамбуре столкнулся нос-к носу. Он сказал, что сейчас к нам придет. И тут действительно появился Шнейдер. Он улыбался. В руках у него была бутылка Киндзмараули.
- Привет!
-Вот так встреча! - Роман со смехом смотрел на вертлявого, маленького Шнейдера, который вечно попадал в какие-то дурацкие истории: забывал зачетку, путал аудитории, брал вместо учебников отцовские книжки по термодинамике, садился не в тот автобус.
-Славка, ты откуда? – Ромка осматривал его тощую фигурку, как будто видел в первый раз.
-Решил в Питер махнуть, Устал от предков. А вы?
-Туда же. На Васильевском будем жить, у Толика там знакомые.
-Повезло, а я аж за Нарвской заставой.
-Где закаты в дыму?
-Во-во, до центра минут сорок, не меньше. Как вы тут устроились? Кто попутчики? У меня какая-то старая грымза с писклявой дочкой.
-А  у нас два амбала, - сказал Толик.
-Вот как? - а где они?
-Вышли покурить, сейчас вернуться. Шнейдер сел на краешек полки.
В это время девушки впорхнули в купе.
-А вот и мы. Не соскучились?
-Это ваши амбалы? - удивился Шнейдер, но Роман уже заметил, что он как-то задержал взгляд на Вике. Роман мог его свалить с ног даже не кулаком, а растопыренной ладонью, провести по старой памяти бросок через бедро, в таких делах всякая дружба отступала, Шнейдеру здесь явно ничего не светило.
-Амбалы? - удивилась Вика. - Что это значит?
-Так, ничего, это наш лучший друг, позвольте рекомендовать. - Толик картинно указал на Шнейдера.
-Молодые люди, - донеслось с боковых полок, - нельзя ли потише.
-Потишшше, - произнес Толик, шипя, как кран, когда в нем заканчивается вода, - просят говорить потише, ты понял, Славик?
-Хорошо, -испуганно сказал Шнейдер.
-Еще один секретный работник? - спросила Оля, усаживаясь к окну. Вика села рядом с ней.
-Да, - почти беззвучно прошептал Толик, - самый секретный, видите у него в руках бутылка? Секретный напиток.
-Вы пьете этот секретный напиток? - Вика смотрела на Романа. Попытка не удалась, и Иван остался в сумасшедшем доме.
- А вы предпочитаете чистый спирт? Вы же медики. – Толик взял у Шнейдера бутылку и  рассматривал ее с преувеличенной внимательностью. – Королева, - пропел он на знакомый мотив, - разве я мог предложить даме водку? Чистый спирт! – Девушки дружно засмеялись.  Когда они успокоились, Роман опять внимательно посмотрел Вике в глаза.
-Да, - заметила спокойно Оля, -и если у вас нет чистого спирта, - ничего не поделаешь.
-Оленька, - Толик говорил тихо и проникновенно, - нет ничего чище Пшеничной, поверьте мне, старому знатоку и любителю. Но за неимением – он сделал паузу, затем поднял вверх палец, - за неимением Пшеничной мы будем пить простое грузинское вино.
Оля засмеялась. - Правда? Придется поверить  старому знатоку.
-И любителю, - добавил Толик. - Славочка, открой пожалуйста, бутылочку и разлей нам секретный напиток.
-Я не буду пить, - серьезно сказала Вика.
-Вика, вы губите компанию, не будьте так жестоки.
Свет на миг погас полностью.
-Темнота, - раздался тихий голос Толика, - друг...
-Совсем не друг, - ответил ему из темноты голос Оли. Вспыхнуло дежурное освещение. В его свете лицо Вики показалось загадочным. Роман закрыл книгу, встал и оказался напротив полки девушек.
-Разрешите? – не дожидаясь ответа, он сел около Вики и немного прижался плечом. Она не отодвинулась.
А мне куда прикажете? - почти пропел Толик.
-Туда, - Роман указал рукой на место у окна с другой стороны.
-Оля, вы бы не хотели поменяться местами? - Толик встал, давая Оле понять, что она должна перебраться на его сторону. Оля встала, протиснулась между ними и села около окна.
-А когда же спать? - спросил Толик строго. Все сдавленно засмеялись, даже Славик, хотя он ничего не понимал.
-Только потишшше, - снова пропел Толик, и они снова засмеялись. Роман положил Вике руку на плечо, обнял ее и чуть прижал к себе. Она не сопротивлялась. Славик колдовал над пробкой.
-Вика, один стаканчик?
-Стаканчик? – Толик сделал загадочное лицо, - у нас не из чего пить, а эта мегера нам, конечно, стаканов не даст.
- Вот видите, выпивка отменяется, - сказала, улыбаясь, Оля.
-Оля, - Толик  сделал укоризненное лицо, - у таких молодых людей, как мы, всегда найдется, из чего пить.
Славик протянул бутылку Толику. Толик поставил ее на столик, достал из своей сумки складной перочинный ножик, развернул штопор и ловко ввинтил в бутылку.  Хлоп! - пробка вышла из бутылки.
 - Да вы, я вижу и впрямь большой мастер, - Оля с удивлением смотрела на Толика.
-Любитель, я же сказал, я только любитель.
-И часто вы так, по-любительски?
-Нет, что вы, только по великим праздникам.
-А какой сегодня?
-Как?! Вы не знаете?
-Нет, Вик, ты не знаешь?
Вика отрицательно помотала головой.
-День рождения Роберта Бернса, это мой любимый поэт.
Кто, горьким хмелем упоен, - торжественно процитировал он, -
Увидел в чаше дно –
Кричи: Вовек прославлен Джон
Ячменное Зерно!
-Здорово! Вы так хорошо знаете стихи?
-Я любитель. А что мы все на "вы" на "вы", давайте на "ты".
-Давайте, - засмеялась Оля.
-Итак, - Толик быстро доставал из своей сумки бумажные стаканчики, которые всегда возил с собой, - за чудесный праздник. Кстати, это национальный праздник в Шотландии.
-И за нашу встречу, - добавил Роман.
-Роман, - укоризненно сказал Толик, - за это мы еще выпьем, ночь впереди длинная.
-А спать? - спросила Вика.
-Ты хочешь спать? - Роман с удовольствием произнес "ты".
-Нет, не очень. - Он прижал ее к себе покрепче, почувствовал крутое бедро, обтянутое джинсами. Толик поставил стаканчики на столик и стал осторожно разливать вино.
-А закуска? - Оля снова полезла в свою сумку и достала оттуда сверток. Запахло курицей.
-Курица - лучшая закуска под Киндзмараули, - сказал Толик.
-Слова знатока? - Оля развернула сверток.
-А хлеб? - Вика высвободила ромину руку и полезла за своей сумкой. Появились хлеб, нарезанная колбаса, сыр, вареные яйца. Толик поднял свой стаканчик.
-За день рождения Роберта Бернса!
- Давайте играть в слова! - вдруг предложил Славик. Все засмеялись.
-А что? - Ольга перестала смеяться, - давайте. А как? - А вот как, - оживился Славик, - я говорю длинное слово, а вы должны его переиначить, но не меняя в нем слогов.
 - Сложно как-то, - пожала плечами Ольга,  -ну, например?
- Например, - Мессопотамия.
-И что?
 -Сопот. Там и я! - радостно сказал Славик.
-Здорово! - Оля даже захлопала в ладоши. - Теперь я говорю: Рассмешить.
 - Рассмешить -это смешить один раз, остальное не смешно. - заметил Толик. Девушки прыснули.
- Пульверизатор - сказала Оля.
- Приспособление для пуль! - выпалил Славик. Все захохотали.
 - Совпадение - вдруг сказала Вика.
- Падение сов,  - серьезно парировал Толик, а еще, - он замолчал, - падение сов. власти-, тут дружный хохот сотряс купе. - Нельзя ли потише! - пробормотал сосед, поворачиваясь на своей короткой полке в проходе.
-  Потишше, потишше, - запел Толик, - потишше.
- Так вы тоже в Питер? Значит, увидимся? - Рома обнимал Вику, но большего она не позволяла.
-Что значит, тоже? Я ленинградка по рождению.
-Ты? А что же ты в Москве делала?
-Еще не догадался? Училась. А теперь с Олей едем к себе. Расстроился? Видишь, ничего у нас не получится, мне в Ленинград, а тебе в Москву.
-Не верю. Это ты специально говоришь, чтобы меня позлить, - с настоящей обидой сказал Роман.
-Вот еще, очень нужно тебя злить. Ну ладно. Смотри. Она высвободилась из его объятий и достала из куртки свой паспорт. - Смотри, Фома неверующий.
Она открыла паспорт, развернула страницу и поднесла к лицу Роман. Он  прочитал: Петрова Виктория Борисовна.
-Кстати, мальчики вы нам, конечно, уступите нижние полки? – раздался голос Ольги. – У нас завтра уйма дел, Вика обещала мне показать Ленинград.
Славик сидел на своем краешке полки и, казалось, дремал; Толик и Оля шебуршались в уголке.
- Шнейдер, ты спать-то собираешься? - спросил Толик, повернув  голову.
- Скоро пойду, когда грымза со своим мужем заснет.
- Они уже заснули, - сказал Толик.
Роман обнял Вику.
-Но мы же можем увидеться в Ленинграде?
-Зачем? Вы будете ходить по своим местам. Мы по своим – но руку она его не убрала.
-А мы не можем ходить по одним местам?
Она ничего не ответила и стала смотреть в окно.
-Я живу на Московском проспекте, - сказала Вика, - это совсем недалеко от центра, очень люблю свой город.
-Все, кто живут в Ленинграде, очень любят свой город, - Роман чуть прижал ее покрепче.
-А ты не любишь Москву?
- Говорят, в вашем городе есть что-то особенное, я, когда в нем был пару раз, это буквально чувствовал, что-то загадочное.
-Да, в нашем городе это есть. А в вашем?
-Наш сумасшедший, - Роман вспомнил сцену, которую недавно читал.
- В каком смысле? – Вика повернула к нему лицо, в это время за окном стали мелькать фонари, и темные и  светлые полосы побежали по ее лицу.
-Не в прямом, конечно, ты же медик, тебе нужно конкретно. Сумасшедший – это значит непредсказуемый, как наши улицы – идешь – идешь в центре – она раз, - и повернула куда-нибудь и вынырнула совсем не в том месте, где ожидал.
Поезд вновь влетел в черную стену, вероятно, леса, и светлые полосы на лице Вики исчезли.
-Ты хорошо рассказываешь, тебя, наверное, девушки с интересом слушают.
-Ревнуешь? – это было приятно произносить.
-Я? С чего бы это вдруг. Какие вы самоуверенные!
Роман еще крепче прижал ее, почувствовал сопротивление, но вот ее голова чуть склонилась к его плечу, мягкие волосы коснулись щеки, он  закрыл глаза. Так прошло несколько минут, Роман чувствовал дыхание Вики, ее плечи стали подниматься в такт дыханию. Он резко развернул. Девушка дернулась.
-Нет, не надо, - сказала она, но опять на миг замерла в его объятиях. Он сильнее  сжал ее плечи.
- Ольга увидит, - прошептали губы Вики.
-И что? – он сильно сжал ее плечи.
Она высвободилась сразу, поднялась.
-Мне нужно выйти.
-Куда? – спросил он ее едва ли не по-хозяйски.
-Куда? Туда – она кивнула головой в сторону прохода.
Шнейдер поднял голову и посмотрел на девушку.
Вика вернулась нескоро, ни слова ни говоря, быстро подтянулась на своих руках. Ее спортивная фигура на миг оказалась перед глазами Романа, он протянул руки и скрестил замок на ее талии. Она на миг замерла. Роман уткнулся лицом в ее ворсистый свитер.
-Не надо, - в ее интонации  было теперь уже было все, что моментально разрушило  хрупкий мостик. Она легко скользнула вверх.  Роман посмотрел в потолок, там горел дежурный свет. Иван так и оставался в сумасшедшем доме.
 Сверху, куда  забралась Вика, не было слышно ни звука, он вспомнил Веру, верино лицо наплывало на лицо Вики. Поезд летел с прежней скоростью, вероятно, опаздывал. Вагоны продолжали стучать, под их стук он забылся. Снова открыл глаза, Толик продолжал шебуршаться  с Олей у окна. Славик продолжал сидеть тенью отца Гамлета. Ночью поезд невероятно гремел, подолгу стоял на пустых станциях, названия путались: «Валдай», что-то еще, выплывало лицо Радищева, такое благородное, было то очень холодно, то душно, сон исчезал, возвращался, пару раз Роман задремал, потом долго смотрел в потолок и, наконец, заснул.

XVII
-Пассажиры, встаем, встаем, - быстро произносила проводница, проходя по вагону, - скоро Ленинград, сдаем белье, белье несем ко мне в купе, встаем, пассажиры, поднимаемся, не спим, не спим.
Девушек в купе не было.
-Умываться пошли, сказал Толик, - он уже привел себя в порядок. Ну что у вас?
-У нас?
-Ну? с Викой, чего-нибудь получилось?
- Ты же видел.
-Ладно, может, в Питере встретимся. Я узнал, где они будут жить - на Московском.
-Да, у Вики там квартира.
-Квартира - это хорошо.
-А Славка где?
-Ушел где-то в три, а до этого все сидел. Впрочем, нам это не мешало.
Девушки вошли с полотенцами. Вид у них был такой, словно они были  не знакомы со своими спутниками.
Не глядя на них, они быстро складывали белье, затем сами сняли свои сумки и чемоданы, открыли их и стали вытаскивать теплую одежду.
Роман все ловил хотя бы один быстрый взгляд Вики, но она, как нарочно, все время что-то искала, поправляла, убирала, а на него не обращала никакого внимания.
За темными окнами  с отдернутыми занавесками появлялось все больше огней, проплыл освещенный мост, строения причудливой формы.
Оля и Вика взяли свои сумки и чемоданы и вышли из купе.
Настроение было испорчено. Взглянул на часы и ничего не понял - на них было без десяти минут двенадцать. Вспомнил, что именно в это время Вика сказала, что она из Ленинграда, после чего началась неприятная полоса. Часы встали. Потряс рукой - посмотрел: нет движения, снял, попробовал завести - без толку. Остаться без часов в  чужом городе - совсем плохо. -Что, не ходят? - Толик застегивал куртку.
- Встали, неприятно.
 -Ладно, на вокзале починим. -Если там есть мастерская, откроется не раньше чем через два часа, а то и три. Сколько сейчас, кстати? - Без пяти пять, подъезжаем. За окнами поплыл освещенный фонарями перрон.
- Без пяти пять, подъезжаем.
За окнами поплыл освещенный фонарями перрон.
XVIII
- Подготовили, Алексей Петрович?
-Так точно, можно передавать в следственные органы. Начальник взял список и начал читать.
1. Парамонов Сергей Федорович, 1942 года рождения,  дело передать в следственные органы. Основание. Выявлены неоднократные  факты противоправной  деятельности, хранение и распространение религиозной, антисоветской клеветнической литературы, связь с иностранной прессой, передача запрещенных законом сведений о лицах, содержащихся в заключении.  Список контактов прилагается. Вульфович, Белов, Кац, Руницкий, Рачинский. Трое последних проходят по делу оперативной проверки.
2. Андрющенко Семен Николаевич, 1938 года рождения. Зафиксированы устойчивые контакты с иностранной прессой, в частности, с московским корреспондентом New York Times Элизабет Нейсе, сотрудницей Центрального Разведывательного управления. Отмечена неоднократная передача сведений, порочащих государственный строй СССР. В числе его близких связей – нигде не работающий Петр Коротких, дело находится на стадии оперативной разработки, Шойхет Михаил Лазаревич, участник  демонстрации с целью привлечь внимание к запрету выезда в Израиль, участник  семинаров по изучению иврита. Дело на стадии оперативной разработки.
 Ну что ж, по Андрющенко и Парамонову все формальности соблюдены. Хорошо, передавайте, - начальник вернул список Алексею Петровичу.
 - А Рачинский, это тот самый православный поэт, который был зафиксирован на пленке вместе с Гальпериным?
-Так точно.
-Гальперин нигде не фигурирует.
-Одиночные контакты, Виктор Сергеевич
- Алексей Петрович, вы, я думаю, понимаете, что после речи Картера от двадцатого января все  контакты с иностранцами  тех, кто в разработке, отслеживать особенно тщательно?
-Конечно, Виктор Сергеевич.
- Что там произошло в Горьком с этим Польнером?
-Вели наблюдение. Он уже дважды побывал на квартире объекта. Оба раза местная милиция проявила халатность.
Виктор Сергеевич быстро черкнул золотым пером в своей книжке.
 - Вели его после последнего посещения, обратили внимание, что Польнер ходит туда с кейсом. Решили проверить этот кейс.
-Ну и?
- Польнер отправился в поликлинику, решили провести там проверку, пока он будет проходить обследование.  Он оставил кейс в кабинете терапевта, а обследование должен был пройти в соседнем, там и решили провести операцию. Все шло хорошо, он по требованию врача перешел в помещение, смежное с тем, где оставил кейс. Врача не ввели  в курс дела, воспользовались медсестрой -  она наша сотрудница.  Наши люди положили на место кейса Польнера точно такой же, а его обследовали, но, вероятно, наследили. После поликлиники Польнер срочно отправился  в  кассы Аэрофлота, взял билет на рейс в Москву.
-В кейсе что-нибудь нашли?
-Ничего существенного, Виктор Сергеевич.
-Где он сейчас?
-Здесь, у своих московских  друзей, - Алексей Петрович достал из папки небольшой листок, - вот их адреса, телефоны домашние и рабочие, телефоны и адреса родных и знакомых, а это, - он вытащил из папки еще один  лист, большой, весь исписанный, - более подробная его характеристика, - помощник протянул оба документа начальнику. Кстати, он пытался зашифровать телефоны знакомых. Известный прием – в настоящий номер в определенном месте  добавляется лишняя цифра. Мы проверили – все сходится, если убирать в каждом последующем номере 2, 4, 6, 8, и 10 цифру. Математик, все по схеме.  Мы считаем, Виктор Сергеевич, что Польнер служит передаточным звеном между объектом и людьми из посольства.
-Основания?
 -  Ведет себя нервозно, часто выезжает в Москву, здесь уже  трижды звонил в посольство, один раз из дома, но почему-то испугался, говорить не стал,  дважды из будки на улице, но не дозвонился.
- Он, ведь, отказник? Что по нему у восьмого отдела?
- Да, Виктор Сергеевич, отказник.  Именно поэтому ведет себя так. С одной стороны, хочет получить возможность уехать, шантажируя местную власть постоянными скандалами. С другой, - опасается серьезных неприятностей. Восьмой отдел собрал материалы. Мы собираемся поставить его научное руководство в известность.
-Хорошо. Разрешения на выезд не давать. Если будет еще раз пытаться проникнуть в дом объекта, изолировать, научную работу приостановить, проверить все его связи, особенно их возможности пересечения с иностранцами: музеи, выставки, известные туристические маршруты. Да, и возьмите мне билет на самолет на завтра, на вечер, в Горький, нужно разобраться на месте.
-Слушаюсь, Виктор Сергеевич.
- В числе связей Парамонова -  Рачинский, это тот самый православный поэт, который был зафиксирован на пленке вместе с Гальпериным?
-Так точно.
- Сам Гальперин нигде не фигурирует.
-Одиночные контакты, Виктор Сергеевич. Он сейчас в Ленинграде, у них студенческие каникулы.
- В Ленинграде? Там же полно иностранцев.
- Мы полагаем, что у него сейчас нет никаких материалов из Горького, ведь их родственник приезжает только через два дня.
-Что ж, разумно. Но мы могли где-то и упустить. С кем он там?
-С Анатолием Берберовым.
- После их приезда составьте мне отчет.  После вашей психологической атаки, как он?
-Пока никаких особенных изменений. Познакомился с девушкой, это было еще до атаки.
-Кто такая?
-А вот тут снова интересная история, племянница одного художника, из группы  со Страстного бульвара, бывает на их сборищах, читает К, и, вы не поверите, Виктор Сергеевич, с моей Катей работает в одном журнале.
-Поверю, я и не в такое поверю. Значит, под плотной опекой на рабочем месте?
-Точно, - помощник заулыбался.- Не надо подключать ни шестой отдел, ни «ключников».
Тут заулыбался и начальник.

XVI

 По ледяному Невскому, с сумками через плечо,  шли в сторону Васильевского. Впереди светился огнями  похожий на гигантский, трехгранный штык,  шпиль. Роман вспомнил, что именно в этом месте учится Андрей. Решил сходить к нему, когда Толик поедет по каким-то своим делам. Было холодно, промозгло не по-московски, на площадях и на мостах через каналы  ветер пронизывал люто, казалось, что сейчас с ног собьет. Поразили кони и черные фигуры на Аничковом. В темноте фигуры казались почти нереальными.  До Казанского  еще ноги шли, потом стала наваливаться усталость. Чувствовалась короткая бессонная ночь, большая спортивная сумка, в которой и вещей-то было всего ничего,  резала плечо. Транспорт все еще не ходил.
И все-таки Роман с интересом смотрел на знаменитые строения. Его больше всего занимало то, что они на самом деле существовали. Отраженные в тысячах открыток, на обложках журналов и учебников - они были реальностью. Он всегда испытывал это чувство, когда сталкивался с чем-нибудь прославленным - какой-нибудь знаменитой рекой: Волгой. Днепром, Доном, с памятником, виденным  на репродукциях, с собором где-нибудь в Загорске или Владимире. Они реальны, они существуют! Когда проходили мимо памятника Екатерине - он испытал этот чувство особенно резко. Сколько она уже стоит - кто только ее не видел, а теперь видит он, Роман Гальперин. Интересно, она это понимает? А кто ее еще увидит, когда уже ни его, Романа Гальперина, не будет, ни других, кому сейчас, может быть, лет семь-восемь? Сам Невский - тоже огромная история. Вышли на широкую площадь. Так вот он каков - Казанский, прямо как на фотографии, а вон в лесах Спас-на-крови. А дальше что-то темное, но и там, вероятно, какие-то прославленные сооружения.
- Уже недолго, - сказал Толик, перекладывая сумку с правого плеча на левое, - мост перейдем, а там минут пятнадцать.
Начало светлеть, справа темная кривая улица убегала к огромной арке, освещенной невидимыми желтыми огнями. Рома остановился - вот она, Арка!
-Ты что, передохнуть?
-Пойдем туда, - Роман кивнул в сторону арки.
-На Дворцовый хочешь?
-На площадь.
-Пошли.
При выходе из арки, с поворота он увидел перед собой огромную темную площадь, разрезанную посередине колонной, с ангелом на вершине, который, когда Роман задрал голову вверх, казалось, летел на фоне светлеющего неба и был грозен и неумолим. Прямо перед ним, в виде неясной преграды, был длинный и оказавшийся совсем невысоким  дворец, во дворце, на первом этаже, кое-где оранжево горели окна. Сам дворец  был темен и таинственен. На площади было всего несколько прохожих. Зимний ветер здесь задул с невероятной силой, Роман такого никогда не испытывал, было страшно холодно, недалеко чувствовалась река. Ветер вдруг ударил в спину, как будто кто-то сильный толкнул вперед. Они быстро свернули влево и, скрываясь под стенами Главного штаба,  пошли в сторону моста. Императорский Петербург жил своей жизнью - Романа снова настигло это ощущение. Он еще раз оглянулся на дворец. Казалось, что во дворце спят цари, придворные, там идет своя, ночная жизнь.
Дворцовый мост был уже много оживленнее - двигались машины, прохожие. Несмотря на новые порывы холодного ветра,  Роман подошел к парапету и взглянул вниз.
 Нева не замерзла, казалась, она темно-болотного цвета, зло пенилась у быков, наверное, именно так, как и в прежние времена. Такой ее видели сотни давно ушедших в мир иной.  Ей не было дела ни до кого - ни до тех, кто ее видел прежде, ни до нас, ни до города. В крупных реках есть какая-то тайна. Роман ее всегда чувствовал.
Огромное здание, тоже с подсветкой, с мощными колоннами виднелось впереди, а вот и Росстральные колонны, наверху горят огни. Все это было похоже на мираж - вот они, в реальности, а кажутся фантастическими.
  С моста свернули влево, на набережную, пошли по ней. Холод от реки здесь ощущался по-прежнему. Наплыл мрачный торец университета - в еще не прояснившемся утре - темно-бардового цвета, с белыми наличниками окон. "Здесь родился Блок" - быстро мелькнула мысль, а Раскольников сюда ходил на лекции. Это почему-то позабавило. Роман вдруг почувствовал втрое дыхание. Идти стало легче. Знаменитые здания попадались уже на каждом шагу: кунсткамера, Меншиков дворец, академия наук - и всюду своя скрытая жизнь. Такое в городе бывает только ночью. Вот и громада Академии художеств. Они обогнули здесь полукруглую площадь, прошли еще пару резко отходящих под прямым углом  улиц-линий, начинавшихся здесь, у набережной, свернули на одну из них и направились в центр Васильевского. Справа и слева стенами стояли дома начала века или конца прошлого - где-то очень высоко светлой плиткой выделялись какие-то вывески - Аптека братьев Вейсманъ или что-то в этом роде. Открылась небольшая площадь, справа аркада одноэтажного длинного строения, словно из времен Пушкина, а дальше, через сквер - церковь в лесах, и все-таки видно, что она совсем не похожа на привычные московские - какие-то граненые купола, тесно прижатые друг к другу и к главному куполу, а перед ней колокольня, но не с куполом на конце, а со шпилем.

 Дом, где жила знакомая Берберовых, был совсем рядом с этой церковью,  на Большом проспекте. Он напоминал дома из романов Достоевского, четыре этажа, один балкон на втором этаже, дверь деревянная, очень старая.
 Вошли в подъезд,  Роман увидел старую широкую лестницу, с крутыми деревянными перилами. Лифта не было. Поднялись на второй этаж, Толик опустил сумку к ногам.
 - Подъезд, как у тебя, - заметил Роман, рассматривая две двери, которые только и были на этой каменной площадке.
-Да, только здесь сплошь коммуналки, - ответил Толик и направился к правой от лестницы двери.  Дверь была очень большая, деревянная, с табличкой справа, прикрепленной к дверному косяку. На табличке было  множество имен. Толик позвонил.
Ждали  долго - было, наверное,  только около шести. Роман не мог проверить. Наконец,  открыла женщина в длинном розовом байковом халате, в шлепанцах на босу ногу, ахнула, увидев Толика, вспомнила, как он здесь был совсем маленьким, лет пятнадцать назад, когда Раиса Ароновна - подруга Анны Спиридоновны, -  еще работала в конструкторском бюро вместе с ней, Розой Францевной, а потом перешла в НИИ кораблестроения, она тогда к нам только переехала, а до этого жила на Таврической, возле сада, знаете? Толик закивал, Рома тоже. Все это соседка рассказывала, пока вела их по  длинному коридору, затем достала из кармана халата очень большой ключ и указала на белую крашеную дверь справа.
 Комната оказалась квадратной, очень маленькой. Посередине стоял круглый стол, на нем приготовленные чашки, чайник, сахарница - все из сервиза, красного в белый горошек. Справа - узкая высокая кровать, на стене  - репродукция Шишкина, очередная сосновая роща. Еще из мебели какой-то допотопный комод. Над комодом фотография человека в темном костюме, белой рубашке и темном галстуке. Волосы зачесаны назад, на лице выражение, которое было у людей довоенного времени. Роман всматривался в фотографию. - Это ее муж, - заметил копавшийся в своей сумке Толик,  -погиб, кажется, в ополчении. Мать что-то рассказывала.
Роман посмотрел на окна -  кружевные плотные белые занавесочки, за ними чуть светилось серенькое утро.
- Вполне нормальная обстановка, - отметил про себя Роман. Расположились, решили отдохнуть - все-таки рано встали. Толик занял приготовленную для него раскладушку, а Роман прилег на узкую кровать, и вдруг  прямо за окном мелькнула какая-то тень, явно человеческая. Роман вскочил: казалось, что кто-то взобрался сюда, зачем-то оказался за их окнами. Мелькнула еще одна тень, кажется, женская. Роман подбежал к окну, за которым только что он видел человеческую фигуру. Толик открыл глаза.
 -Черная лестница, не беспокойся, там балкон.
 - Роман отодвинул плотные занавески и увидел, что прямо под окном проходит длинный балкон, уходящий куда-то влево, повернул голову – балкон тянулся с справа.
- Чистый Достоевский, - сказал Роман
- Здесь всюду Достоевский, - откликнулся сонным голосом Толик. Роман вернулся, лег и стал смотреть на Шишкина прямо над своей головой. В его окружении Шишкина не было принято любить, но здесь он казался вполне уместен, даже очень. Под эти мысли Роман заснул. Приснилась Вика. Она сидела над учебником и ни за что не хотела поднимать голову, сколько Роман ее ни просил, ни толкал - ни в какую. Вдруг он раскрыл глаза - комната теперь казалась совсем светлой и очень уютной. Толик спал. Роман встал, нашел свои умывальные принадлежности и  вышел в коридор. Он  направился в самый конец, уверенный, что там должно быть место для умывания.   В конце этого очень длинного коридора действительно оказалась ванная. Роман  открыл дверь и зашел в нее, тут сразу же откуда-то появилась соседка в халате, молча зажгла синий язычок газовой комфорки под цилиндрическим баком, пустила воду и дождалась, пока пошла теплая. Роме это напомнило далекие годы на Ярославской, где они  когда-то, очень недолго, жили.
Когда через час  они  вышли  из дома и пошли по Большому проспекту, Толик  сразу  сказал:
-Пошли в пирожковую, здесь недалеко. Отличное место.
Роман, конечно, слышал о питерских пирожковых.  В Москве о них всегда говорили, как о чем-то необыкновенном, с такой задерживающей интонацией - для понимающих, говорили, как о чем-то не только не московском, но явно западном - что-то вроде бистро в Париже.
Большая стеклянная дверь. Они вошли – потолки оказались очень высокие, в зале просторно, в разных местах стойки - удобные, двухъярусные. Круглые столешницы серые с прожилками - под мрамор, довольно чисто. К прилавку стояла небольшая очередь - все вида интеллигентного,  вежливые, то и дело слышалось:
-Два с рисом и яйцом.
-Один с капустой, два  с мясом.
-Три с мясом, один с рыбой, два с печенью.
-Кофе два.
-Бульон один и чай.
-Кофе, чай и два бульона.
Это напоминало своеобразную словесную музыку. Толик вдруг со смехом сказал: - Помнишь, как  перед ноябрьскими в пивной на "Спортивной" засели?
В пивной было душно, шумно, повернуться негде, все стояли со своими тарелками и кружками, в теплой одежде, мешая друг другу, тарелку с креветками и солеными бубликами тогда чуть не на голову себе поставили. А здесь - чистота, уют, тишина. Питерцы - народ сдержанный. Едят свои пирожки, а некоторые даже газеты читают.
 Роман уже с трудом доедал четвертый с печенью. А бульон был по-настоящему хорош -  в широкой чашке - что Гальперину особенно понравилось. Вышли сытые, вполне довольные жизнью и пошли к Неве. Роман тогда подумал - хорошо вот так жить в центре, в Питере, заниматься каким-нибудь творчеством и по утрам заходить в пирожковую, как настоящий завсегдатай. Европа, в полном смысле слова.

День они провели насыщенно - два музея, Александро-Невская Лавра, полгорода, кафе на Гоголя, в самом центре - в общем, шиканули, но часы починить не удалось. На "Балтийской" починили - через полчаса они остановились, на Витебском вокзале мастер объяснил, что починить можно, но на это уйдет не меньше  пяти дней. Так Роман и остался без часов. Это было немного неудобно, но у Толика были часы.
 Роман решил, что в училище, где служит Андрей, пойдет завтра, как раз Толик собирался к каким-то своим приятелям махнуть - у него везде приятели. Домой вернулись невероятно уставшие, пока согрели на огромной коммунальной кухне чай - все та же соседка им указала, где плита Раисы Ароновны, где столик Раисы Ароновны. Чай принесли  комнату, пока попили чаю - за окнами стало уже совсем темно.  Опять кто-то быстро пробежал по черной лестнице, кажется, заглянул сюда - в комнату. Роман еще полистал сцену встречи с Мастером, и заснул на том месте, где Иван увидел казнь на Лысой горе.
 Утром, конечно, после пирожковой, договорились встретиться здесь же, в девять вечера.
 Роман теперь перешел Неву по бывшему Николаевскому мосту, остановился на том месте, где когда-то стояла часовня, и Раскольников получил удар кнутом, а потом десять копеек милостыни. С этого места, если верить Федору Михайловичу, открывался совершенно холодный вид на город. Роман остановился и посмотрел в сторону Дворцового моста. Вид его поразил, он не увидел в нем ничего холодного. Под зимним солнцем совершенно  разноцветные дома вытягивались, повторяя изгиб Невы. Сегодня было совсем не холодно. Роман шел по набережной и смотрел на другую сторону. Ему казалось, что так можно смотреть до бесконечности – особенно хороши были отсюда Университет, Академия и Кунсткамера, казавшиеся совсем игрушечными.
  За полукруглым зданием разом   открылась площадь с всадником. С этой стороны он казался просто кавалеристом, поднявшим коня на дыбы без особых усилий. Очень хорошо был виден прямой меч на бедре и небольшая петля змея, сросшегося с хвостом.  Всадник отсюда совсем не казался таким грозным, поскакать никуда, кроме небольшого, засыпанного снегом сквера,  не мог. В сквере стояли скамейки и голые деревья.  Но когда  Роман обошел серый валун пьедестала, он ощутил, что строчки поэмы просто пропитали здесь всю местность, как бензин, когда он разливается по земле и попадает в ее поры, хотя радужная лужица видна на поверхности. Затем, следуя точно строчкам поэмы, он нашел недалеко от сквера – наискосок - большой желтый дом, с теми самыми двумя львами. Львы, когда-то бывшие белыми, посерели и местами потрескались. Это уже было настолько близко к автору поэмы, что казалось почти нереальным. Сквозь заснеженные деревья бульвара желтело и нужное Роману громадное длинное здание со знаменитым шпилем и светлым корабликом на нем. Он шел по бульвару вдоль здания, как по очередной странице текста:  здесь Вера Павловна договаривалась встретиться с Лопуховым и приняла решение стать его женой, кажется, вот на этой самой скамейке, около которой гуляли с мамами несколько одетых в толстые  серые шубы и меховые шапки детей.
 Матрос в длинном черном пальто - бушлате с черными погонами, на которых светился якорь,  в черной шапке с красной маленькой звездочкой в золотом венке с одной золотой птичкой на рукаве и алой повязкой дежурного остановил Романа.
- Гарпинский? Курсант? - не знаю. Обращайтесь к дежурному. Здесь стоять не положено. Появился  офицер  с погонами   лейтенанта с тремя золотистыми звездочками, в шапке с небольшим якорем в окружении более крупных золотистых листьев. При появлении лейтенанта курсант вытянулся, отдал ему честь рукой в шерстяной перчатке и пояснил, в чем дело. Офицер внимательно расспросил Романа. Выяснилось, что Роман не может знать,  в какой роте служит курсант второго года службы Гарпинский, для этого надо поднимать списки. Подошел офицер с одной крупной золотой звездой на погонах. При его появлении курсант вытянулся по стойке смирно, а лейтенант шагнул к подошедшему, одновременно прикладывая руку в черной перчатке к шапке:   - Товарищ капитан третьего ранга, разрешите доложить: вот, приехал из Москвы, говорит - приятель у него тут.
-Как фамилия? - строго спросил капитан третьего ранга. Роман чувствовал себя совершенно не в своей тарелке.
-Моя? – спросил он.
-Вашего приятеля. Как? Курсант Гарпинский? Какой курс? Первый? Что-то сегодня часто первым курсом интересуются. Вот и девушка, кажется, час назад спрашивала.
-Так точно! – бойко произнес дежурный, и добавил.
-Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к товарищу капитану.
-Разрешаю, обращайтесь.
-Товарищ капитан третьего ранга, - курсант держал руку в шерстяной перчатке у виска, - возможно, курсант Гарпинский  сейчас в числе отправленных в Кронштадт.
-Вольно, возможно. Товарищ лейтенант, дайте список.
Роману уже очень хотелось отсюда убежать. Они не обращали на него никакого внимания, но он словно прирос к  этому месту. Капитан курил, наслаждаясь сигаретой. Появились списки, лейтенант долго их листал, и наконец, радостно сообщил.
-Вот он! Точно, рота отправлена в Кронштадт на учения. Тот матрос тоже, кажется на учениях, про которого девушка спрашивала?
-Так точно! – снова отчеканил дежурный.
-Ну отправлена и отправлена, - заметил спокойно капитан, - тут он повернулся к Роману.
-Отбыл ваш приятель, на учения в Кронштадт.
- А когда он вернется? – спросил Роман, чувствуя себя уже полным дураком.
-Капитан строго посмотрел на него.
- Этого сказать невозможно. Когда надо, тогда и вернется.
Это был последний удар.
 Капитан повернулся к лейтенанту.
- Продолжайте нести службу, товарищ лейтенант.
-Есть! - лейтенант легко бросил ладонь в перчатке к  черной шапке с офицерской кокардой. Дежурный тоже вкинул руку.  Когда капитан  уже скрылся из вида, дежурный продолжал держать руку у виска.
-Вольно, товарищ курсант, - проговорил лейтенант.
Матрос опустил руку.

 Он поймал себя на мысли, что прошел  некоторое расстояние, словно не совсем соображая, куда идет. Военная кафедра была снята с их курса, говорили, что планируют  после окончания вуза выпускников 84 года отправить служить солдатами, а выпускников 83 еще офицерами. Снова вспомнились разговоры, Костян прислал Витьку какое-то письмо, Витек рассказывал, что Костян стал черпаком, а в духах полетал, как следует. Слова эти были из какого-то параллельного мира.
 Впереди был зеленый торец дворца. Остро захотелось увидеть Вику. Может быть, они здесь? Почему? - он не мог себе дать ответа. Надо было просто найти какую-то цель и двигаться к ней. Хуже всего - ничего не делать.  Он вдруг быстро пошел по направлению к дворцу. Свело-зеленый Зимний, припорошенный снегом, выглядел удивительно приветливо, да и очередь была терпимой. Но Вики в Эрмитаже не оказалось, хотя он несколько раз бросался по направлению к двум девичьим фигурам в джинсах и свитерах. Теперь он отчетливо понял, что не сумеет их найти - не было уже никакого направления поиска. Можно было пойти и туда, и сюда - с равным результатом. Свобода такого выбора не сулила в себе ничего хорошего. Роман по-привычке посмотрел на руку - часы были, но стрелка стояла там, где ее вчера остановил мастер на Витебском. Он пошел по Невскому и на башне Городской Думы увидел время - полвторого дня. До встречи с Толиком был еще целый день. Начался сильный ветер. Надо было спешно уходить с набережной. Нырнул в переулки возле Миллионной.
 Потом был поиск приемлемого кафе - совсем не хотелось в какое-нибудь с намеком на фешенебельность, хотя деньги бы нашлись. Но думать, что сюда можно было пригласить Вику, и видеть все эти блюда: бульон с яйцом в чашке, бефстроганов с горошком и кружками помидора, мороженое, облитое шоколадом, - и знать, что будешь поглощать это в одиночестве, -  было тоскливо. Вчера они с Толиком замечательно провели время в таком вот кафе. Роман ушел из этой части города,  набережные каналов были защищены доходными домами, но  при выходе  на площадь Труда, он вдруг ощутил такой порыв ветра, летевший с Невы, с которым никогда до этого не сталкивался. Едва  устоял на ногах и буквально побежал туда, к темной полоске домов на конце огромной площади. Вокруг бежали с открытого пространства другие прохожие. Все прятались под защиту домов, окружавших площадь с противоположной стороны. Здесь нашлась настоящая рабочая столовая, с борщом, биточками с рисом и компотом и четырьмя кусками черного хлеба.

XVII
 Он вышел к Лиговке у вокзала - по карте выходило, что надо идти вон в ту сторону - начинало смеркаться,  ветер стих, сделалось просто холодно и морозно, но в этой части города было все-таки заметно теплее, чем недалеко от Невы.
 Что же остается от подлинной оболочки человека? Книги, стихи, - это все понятно, но только у могилы чувствуешь, что ты по-настоящему рядом с жившим человеком - вот он тут, пусть там прах - но это прах от реальной руки, написавшей "Отцов и детей" или "Письмо Гоголю". Роман еще прошлым летом прочитал огромную книгу статей Белинского, и они ему понравились, даже  «Письмо Гоголю» понравилось, энергично, метко, но стоило ему заикнуться об этом в доме Марка в одном разговоре, как он услышал. Белинский не создал никакого общего мерила для прекрасного, никакого постоянного критерия для отделения в литературных произведениях хорошего от дурного. Это Розанов, молодой человек.  Это было начало. Потом последовало другое.  Как социалисту ему в первую очередь хотелось низложить христианство, он мечтал об атеизме. Это Достоевский о Белинском, молодой человек. Белинский   был довольно немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда. Это он же о Белинском. А вот Толстой. Белинский – болтун; все у него так незрело. Правда, у него есть и хорошие места; он – способный мальчик. Но если Белинского и других русских критиков перевести на иностранные языки, то иностранцы не станут читать: так все это элементарно и скучно. А как вам вот это высказывание Белинского? Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено будет видеть Россию в 1940 году! Дружный смех покрыл последние слова говорившего.
Романа больше всего поразило, что они произносили все это, не глядя ни в какие книги.
 В Питере вечер черней, чем в Москве. Еще на Невском была вереница огней  аж до  самого огромного трехгранного светящегося штыка, где он так и не встретился с Андреем, - а когда свернул на Лиговку - адрес и дорогу  разузнал из своего карманного путеводителя, - света уже было совсем мало. На Лиговке было пустынно и  серо, Роману  казалось, что он снова идет  по очередному тому классика  - справа и слева доходные дома, сплошь в четыре - пять этажей, за Обводным каналом было уже совсем тихо - справа темнели какие-то строения, похожие на тюрьму или на учебное заведение тридцатых - пятидесятых годов: темно-красный кирпич, голые брандмауэры.
  Роману казалось, что он шел очень долго - так бывает в незнакомом городе, когда куда-то первый раз идешь. А потом окажется, что прошел километра два, не больше. А вот и она - "Растанная", уходит вдаль, совсем в глухой район. Мимо него прогремел, сверкая всеми окнами, трамвай, свернувший с Лиговки. Надо было, наверное, поехать на трамвае - но он как-то и не подумал об этом. Растанная показалась улицей, пригодной для каких-нибудь фильмов о чекистах - сплошь строения конца прошлого века, какие-то глухие дворы, даже пустырь образовался в одном месте. А вон в конце улицы, за круглой площадью, где стоит, вероятно, только что прогремевший трамвай, невысокая арка - это, должно быть, и есть Волково кладбище. За аркой было уже совершенно черно. Глухое и какое-то грустное место.
Кладбище, конечно, было закрыто, но железные воротца, справа от арки - открыты, и почему-то Роман  не сомневался, что попадет сюда.
Сразу за аркой его стали сопровождать пять или шесть местных собак. Они прямо вынырнули откуда-то. Лаять не лаяли, а шли следом. У арки  был какой-то свет, а дальше  - почти полная темнота. В это время сквозь тучи стал просачиваться свет луны. Собаки, вероятно, выполнив свою миссию, отстали. Гальперин ориентировался почти инстинктивно, но теперь  от искрящегося под рассеянным светом невидимой луны наста шел фосфорический блеск - это помогало. У Гальперина был с собой  обычный карманный фонарик. Он подходил к надгробию, светил и читал. От имен становилось как-то торжественно странно. Скорбные ангелы, урны, венки - словно застывший театр, возвышенно и печально. Роман подошел к мраморному столбу с фигурой ангела на нем. Здесь, наверное, около могилы друга бывал Александр Сергеевич.
А вот и они, те, чей прах он искал на совершенно пустом кладбище  -  тот, кто написал известное письмо, и здесь же,  в ограде, - его наследник по прямой. Вероятно, здесь бывали студенты, гимназисты, читатели и почитатели - а сейчас полная тишина.  Гальперин обошел по периметру железную ограду, постоял, несколько раз перечитывая  знакомые имена.
 Черногранитный бюст автора "Отцов и детей"  играл световыми бликами, - луна немного выглянула из-за туч. Борода писателя выглядела очень аккуратно, видно, что мягкие волосы, даже из черного гранита, лежали красивыми волнами - писатель всегда был и остался аристократически вежливым и в этом месте. А вот и знаменитый сатирик - Роман встал перед  бюстом, казалось бы, и этот автор изваян так, как  автор романов, но взгляд строг и фанатичен, сюртук запахнут на левую сторону сильнее, высокий лоб открыт, скулы монгольские и борода, как у попа.
На надгробии автора косого Левши бюста не было, а буквы чуть светились в темноте - позолота поблекла - особенно выделялись еръ и ъ. Роману  всегда казалось, когда он встречал такие буквы в написании известных имен, что мы, сегодняшние, что-то не совсем то понимаем в их творчестве - эти буквы явно говорили, что лежавшие здесь   писатели  принадлежат какой-то другой эпохе. Стоя рядом с надгробиями, Гальперин буквально ощущал, что они там, на глубине семи-восьми метров, живут, своей жизнью - он совершенно не мог представить, что их жизнь кончилась вся, полностью. Они спят, а над ними ходит он, Роман Гальперин, человек из другого века и читает их имена. И они не знают, что он прочитал их произведения, что  о них думает, а они о нем ничего не знают и, главное, никогда не узнают - странное чувство. Ему словно хотелось им туда, в глубину крикнуть - вот, я пришел к вам, ваши имена не только не забыты, но вы кажетесь живее многих, кто реально живет сейчас.
Вышла полная луна - это уже была сцена из романа. Казалось, что еще немного и бюсты оживут - черный гранит теперь поблескивал особенно выразительно, буквы на памятнике создатели Левши  осветились  тусклым золотом,
 Какой контраст с Лаврой, где они были вчера с Толиком - там Достоевский, сжатый соседями, чуть ли не в упор глядел на Карамзина и Крылова, а рядом еще примостился Жуковский,  - места нет, прогуляться негде. Чайковский неотрывно смотрел на Рубинштейна, и оба, казалось, были обижены тем, что их задвинули в угол.
Здесь же не было углов или центра, более престижных мест или менее престижных.
Роман не мог понять, сколько прошло времени - наверное, уже было пора уходить. Он просто забыл о времени. Когда он вышел к церкви, освещенной одним фонарем, его снова встретили собаки.
И вдруг откуда-то из темноты навстречу вышел человек - обычного вида, невысокий, в пальто, в спортивной шапочке, невысокого роста.  Роман все  это сразу учел - мало ли что, и  немного напрягся. Сторож? Придется извиняться - не очень-то и большой грех - зайти не вовремя на кладбище. Человек внимательно посмотрел на ближайшую к нему могилу, попытался прочитать имя, а потом подошел к Роману и спросил, как будто это был самый обычный вопрос:
- Вы не знаете, где могила Федора Петровича Литке?
Это было так странно, человек спрашивал Романа на совершенно пустом кладбище о могиле Федора Петровича Литке. Не о Тургеневе, Лескове, Белинском, - все это мгновенно пронеслось в сознании Романа. Город подтверждал свою загадочность. Он взглянул в лицо спрашивавшего.
- Кого, Литке?
- Федора Петровича, я ищу могилу Литке, вы знаете, кто это такой? -  Из памяти снова выплыли строчки из страницы учебника восьмого класса.
 - Кажется,  это был такой мореплаватель.
-Точно, - обрадовался этот человек, - мореплаватель, очень известный. Мне очень нужно.
-А он точно на Волковом?
-Точно, он на Волковом, кажется, на Лютеранском.
-Это, наверное, не здесь, - теперь Роман попытался  внимательно посмотреть на человека - в нем не было ничего примечательного, - здесь писатели, актеры, - добавил он. – Хотя в этой части, у ворот, могут быть и мореплаватели. Я могу посветить фонариком, у меня есть.
-Давайте!
Они минут пятнадцать светили на незнакомые могилы – попадались статские советники, какие-то бароны, купцы и купчихи, почетные граждане и безвестные могилы. Литке не было.
-Да, наверное, в другом месте, жаль, спросить не у кого, - сказал  человек и  пошел в темноту. Несколько собак двинулись за ним. А две остались рядом с Романом.
Гальперин вышел из ворот Волкова кладбища и сразу инстинктивно обернулся - его сопровождающие смотрели  вслед. Слева показался полный огнями и жизни трамвай, он загромыхал, делая полудугу по площади. Роман бросился через пути к остановке, которую приметил когда еще шел сюда, - это было, казалось так недавно, а казалось, что он пришел теперь сюда совсем из другого мира. Трамвай с лязгом остановился, из него никто не вышел и в него никто не вошел - но все равно - там стояли и сидели живые люди.
Расстояние, которое он прошел не без труда к Расстанной и дальше, трамвай покрыл за какие-то восемь - десять минут. Гальперин решил дойти до Васильевского пешком - они должны были встретиться с Толиком около девяти вечера.
А питерцы казались Роману людьми из какой-то другой вселенной. Вот и в метро он не решился зайти - лучше уж пешком.
Часы на башне Думы на Невском показывали без десяти восемь. Вечерний город жил своей жизнью, а Роман своей - и эти жизни сегодня явно не пересекались. Он физически ощущал, что жизнь горожан, их заботы, дела, какая-то вечная спешка - проходит мимо, как далекие виды за окном  вагона.
Через полчаса он уже был рядом с Большим проспектом. Вышел к аркаде бывшего Андреевского рынка - и сразу увидел у ограды церкви Толика с каким-то человеком. Толик был хорошо освещен, так как стоял под фонарем. И хотя расстояние было приличное  - это был он, его коричневая куртка со светлыми отворотами с капюшоном, а рядом с ним стоял моряк. Черная круглая шапка - такие он сегодня уже видел, черное пальто, а главное - борода, она была отлично видна в профиль. В руках у моряка был модный кейс, на руках черные перчатки. Он был очень высок, представителен.
Вы не знаете, где могила Федора Петровича Литке?
 И вдруг Роман увидел маленький южный городок, небольшую квартирку на четвертом этаже обычного дома, много света, очень много солнечного света в комнате,и отца, сидящего за столом со своим старым другом - бывшим военным моряком, капитаном третьего ранга, закончившим  морское училище в одном из южных городов.  Ромке тогда было лет семь-восемь, и он сидел с другом отца и отцом за столом, а жена бывшего моряка не могла сидеть с ними за столом, она только подавала - хинкал, далму в виноградных листьях, плов. Друг отца встал, вышел в соседнюю комнату и вернулся с настоящей  фуражкой военного моряка - высокая белая тулья, черный околыш, с витым золотым шнуром, блестящая кокарда - герб с красной звездочкой, а по козырьку золотые листья. Роман чуть не задохнулся от восторга.
-Ну-ка, иди сюда, - подозвал его друг отца.
Роман встал, подошел, не веря еще тому, что сейчас произойдет.
Моряк взял фуражку и надел Ромке на голову, фуражка немедленно сползла до ушей, но он понял, что такое счастье, вытянулся по струнке и зажмурил глаза.
Они о чем-то разговаривали. Вот Толик достал из своей спортивной сумки  объемистый пакет и передал его моряку. Тот взял пакет и сразу убрал его в свой кейс. Они продолжили разговор, а затем Толик и моряк направились по восьмой линии, вероятно,  в сторону  метро.

 Он не спеша шел за ними, ощущая, что в самом наблюдении за людьми, которые не знают, что за ними наблюдают, есть своя прелесть. Она, наверное, связана с тем, что человек, когда его не видят, ведет себя совершенно естественно, а естественность нас сближает с животным миром. Мы не рисуемся, не смотрим на себя со стороны в это время. Толик, вечно хохмящий шутник, балагур, трепло, сейчас скромно шел с моряком и  разговаривал с ним о чем-то, а если бы Роман к ним подошел, то уже сыпались бы шуточки, какие-то цитаты, анекдоты. Тут Гальперин вспомнил самый смешной анекдот, из тех. что рассказывал Толик, и чуть не захохотал на всю улицу.
Умирает Владимир Ильич и просит себя перед смертью кастрировать
-Зачем вам это, Владимир Ильич?
-А вот вы не понимаете, батенька, буду я лежать, придет Иудушка Троцкий и скажет: «И хер с ним!» и как всегда, ошибется.
Толик уморительно грассировал. «Пйидет Иудушка Тооцкий». Роман, услышав первый раз этот анекдот, как раз перед злополучной сдачей истории партии, чуть не умер от смеха. Анекдот, явно, был услышан Толиком от его родителей-журналистов.
 Толик с моряком  дошли до метро, там пожали друг другу руки, и моряк скрылся в стеклянных дверях.
  Роман уже стоял у церкви, когда Толик появился со стороны метро.
-Привет, как съездил?
-Нормально. А ты?
-Сделал нужные дела. Кстати, интересный человек этот моряк, отцов знакомый, вернее, его отец знакомый отца.
-Как зовут-то?
-Владимир Литке.
-Что?!
-Гальперин, ты случаем, не в пивную ходил?
-Нет, я на кладбище был.
- Оно и видно, что с тобой?
-Фамилия больно редкая.
-Да, потомок какого-то известного мореплавателя или кого-то в этом роде, у них там, в роду это наследстственное.
Так вот в чем дело!
-Понятно, и что же этот моряк?
-Дело шьют. Я ему передал черновой вариант статьи отца. Отец про него статью хочет в газету писать.
-А почему не письмом, статью-то?
-Ты чего? Письмом нельзя, враги этого Литке могут узнать заранее. А у нас знаешь силу печати – выйдет статья отца, и никакая собака не придерется, пресса заступилась, все, заметано.
-Интересно. Пресса, говоришь. Как Вера-то?
- Вернулась, кажется. Приедем – узнаю. Да сам позвонишь.
-Позвоню.
 Пошли на Невский? Посмотрим, как живет вечерний Питер. Можно и в кафе.
-Можно, и в кафе.

- Ромка! Толик! - Шнейдер улыбался широко и радостно. Так можно улыбаться, только когда в незнакомой компании встретишь кого-то близкого.
-Привет, ты откуда? - Толик уже иронично смотрел на Шнейдера.
-С Нарвской заставы, а вы? -Толик не ответил, а тут же процитировал -Где закаты в дыму?
Гальперин подхватил, - жил парнишка кудрявый. - Толик тут же продолжил, - лет восемнадцать, нет, Шнейдер, тебе же уже девятнадцать?
-Угу.
- Жил парнишка кудрявый, лет девятнадцать ему.
-Вы куда? - Славка продолжал улыбаться.
-В "Лягушатник".
-Я с вами.
-Шнейдер, там с двадцати.
-Ладно-ладно- Шнейдер продолжал улыбаться.
 - Неладно - серьезно сказал Толик и тут же  засмеялся,  как-то хитро, или Роману показалось?
В кафе они полчаса простояли, пока освободились места, а потом просидели около часа, большую часть времени, ожидая заказанное мороженое. Зеленые мягкие кресла, зеленые столешницы под мрамор, малахитовые вертикальные вставки  на стенах - все было полно уюта и благожелательности. Они расслабились, уплели по две порции мороженого - не хуже, чем в "Космосе", по бокалу Ркацителли. За все платил Толик. Болтали о том о сем. Все сегодняшнее Роману уже казалось каким-то далеким сном. Перемигивались с какими-то девушками, те смеялись в ответ. Потом Толик пригласил одну - высокую блондинку. Это явно не понравилось ее компании. Толик как назло что-то ей шептал, они переглянулись со Славкой. На плечо Роману легла чья-то рука. Он скинул ее моментально и резко встал.
-Ты что, парень? - передо Гальпериным стоял высокий длинноволосый, лет двадцати трех - двадцати четырех, почти ровесник, но явно чувствующий себя здесь хозяином. В пальцах тонкий белый трупик "Мальборо", на безымянном - печатка. Взгляд доброжелательный - что опасней всего, опасней быстрого укола взглядом.
-Сиди, - он явно удивился реакции Романа.  - Ты вот что, вы, я вижу здесь ребята новые, не все правила знаете, ты другу своему скажи - не надо с Вероникой шептаться, не надо, она моя любовь, видишь, я тебе тайну открываю. - Вдруг он резко повернулся и сделал предупреждающий жест рукой  - из-за стола, где сидела компания Вероники, поднимался плечистый и коротко стриженый парень явно спортивного вида с туповатым широким лицом.
-Все в порядке, - громко произнес  гость почти на весь зал. - На них уже оглядывались. - Все в порядке, Андрей. Коротко стриженый Андрей сел с таким видом, словно ему перебили кайф.
-А что случилось? - Толик подошел к столу, все еще улыбаясь.
-Ничего, - сказал  непрошеный гость, на этот раз действительно быстрым уколом взглянув, казалось, в самые зрачки Толика, - вот он тебе объяснит.
-Что объяснит-то? - не понимая, спросил Толик, все еще улыбаясь.
- Все, - улыбаясь, произнес  гость и положил Роману руку покровительственным жестом  на плечо, - все. Хорошие ребята. Отдыхайте.
После его ухода Гальперин быстро все объяснил Толику. Тот посерьезнел. В чужом городе схватиться с такой компанией! Их спортивные успехи были где-то далеко, в школьном возрасте, а  Андрей явно был спортсменом, судя по прическе - боксер или самбист. Веселье как-то улетучилось, хотя они все еще старались изобразить на лицах радость.
Вскоре компания Вероники вышла, не обращая уже на них никакого внимания.
Около одиннадцати и они вышли на Невский и пошли по нему к Казанскому.
На углу улицы, выходящей на площадь - Роман успел увидеть, что ее название Плеханова, откуда-то вынырнула группа мужчин. В спортивных куртках и шапочках.  Андрея Роман узнал сразу. Другие все были незнакомые. Они еще и прореагировать не успели, а Толик уже получил в скулу, хорошо еще, что  он  успел уклониться от более серьезного удара. Толик качнулся, но не упал. Андрей  бил, явно не стараясь, так, попросту. Кто-то куда-то метнулся. Трель милицейского свистка  буквально оглушила. Молодые люди мгновенно исчезли, но к Роману. Толику и Славику уже подходила другая группа - в темных пальто, все в  меховых шапках. На рукавах мужчин темнели повязки с блекло-желтой надписью - "Народная дружина".
- Что за драка? Молодые люди, документы!  -  вперед выдвинулся один повыше, и шапка на нем была большая, из белого меха. Гальперин понял сразу, что они еще не отделались от неприятностей. "Дружинники! Час-от-часу не легче. Те-то испарились".
-Документы? С чего это? - Толик был явно готов лезть в бутылку.
-Драка в центре города, непорядок.
-Вы бы еще позже подошли, -  сказал Толик, - это нас побили.
-Подошли, как только увидели непорядок, - спокойно сказал мужчина в шапке из белого меха, - а тех, кто вас, как вы говорите, побили, знаете?
-Откуда?
-А чего ж они вас побили?
-Рожей не вышли, - Толик явно сердился на глупые расспросы. Было ясно, что дружинники за его обидчиками не погонятся.
-Мурахтин, - гляди, у него и правда скула того, красная.
-Вот и разберемся, - меховая шапка явно получал удовольствие от своей роли. По виду, он был кем-то из небольшого начальства, возможно, мастером на заводе. Они и сами ходили с такими мужиками по вечерним улицам в районе Новодевичьего, собирали пьяных, разнимали драки. Но Мурахтин явно превышал свои полномочия. А может,  тут, в Питере так принято? Черт его знает.
- Документы ваши, пожалуйста, молодые люди, - сказал снова Мурахтин казенным голосом.
-Мурахтин, превышаешь, - заметил другой мужчина, ростом поменьше да и в шапке не такой мохнатой..
-Ничего не превышаю, непорядок, надо разобраться.
Было ясно, что Мурахтин их просто так не отпустит.
- Нет документов? - Мурахтин явно был доволен. - Тогда в пункт, там и объясните, кто и за что вас побил. Еще и бумагу напишете, - прибавил он с явным удовольствием.- Протокольчик составим. По форме, как положено.
- Мурахтин, - укоризненно заметил тот, поменьше ростом. Остальные окружили их и молчали, по виду, это были рабочие мужики.
-Сейчас сопротивление при исполнении напишем, - Мурахтин улыбнулся, точно как тот, в кафе.
Роман быстро  соображал: "Показать им документы? Может, отстанут". Он вспомнил, что паспорт остался в спортивной сумке, которую  бросил на Васильевском. Толик вдруг успокоился и, потирая разбитую скулу, стал доставать паспорт, который всегда носил с собой, как  сын журналистов, знающих, что к чему. Шнейдер  совсем потерялся, глядел то на одного дружинника то на другого, лез в карман, явно не мог найти свой паспорт.
-У меня нет паспорта, - наконец, пролепетал Славик, -  он остался  там, где я сейчас живу.
Мужчины переглянулись.
-А где же ты сейчас живешь?
- На улице, на этой, Красно..Красно..
-Красных курсантов?
-Нет, она еще там, у Нарвских ворот.
-А! Краснопутиловская! Что ж ты своей улицы не знаешь? Ну а вы что? Тоже не знаете, где живете? - Мурахтин улыбался уже совсем широко, - а вы случаем, не пьяны? Вы не из кафе, случайно?
 -А что? - снова озлился Толик, - нельзя?  - Так, из кафе, значит, употребляли. - Мужики понимающе кивнули.
-Мы не пьяны, - буркнул Толик, извлекая паспорт из внутреннего кармана куртки и протягивая Мурахтину. Роман ответил, что паспорт остался на Васильевском.
- Ого! - Мурахтин просиял, как свежевымытая тарелка, - Москвич пожаловал! И у двоих нет паспорта! Вы, конечно, с ним?
Они кивнули.
- Приехали в чужой город и сразу драку затеяли? Москва - столица! - он вложил в эту фразу всю иронию, на которую был способен. Мужики заулыбались, как по команде.
- Так, - посерьезнел Мурахтин, - значит, придется пройти в отделение. Имеется факт драки - раз, отсутствие документов - два. Пребывание  в чужом городе в алкогольном состоянии - три.
-Это насколько? - Шнейдер приуныл.
-Как разберемся - отпустим. - Мурахтин явно был на коне.
-Мурахтин! Что случилось? - милиционер в шинели, перетянутой ремнем с кобурой и в ушанке шагнул от фонаря.
-Вот, товарищ старший лейтенант, москвичи, двое без паспорта, похоже, крепко выпили. Непорядок.
Старший лейтенант подошел поближе. Он был невысок, свет упал ему на лицо. Роман сразу узнал его. Этот человек часа два-три назад спрашивал его, где могила Федора Петровича Литке...
Свет фонаря качнулся.
-Отпустить! - старлей вернул паспорт Толику, откозырял и исчез в темноте.
-Начальство решило, - вздохнул Мурахтин, - ладно, идите, но на будущее -  нечего шастать по городу ночью.
Затем он обернулся к своим, - Историк нынче шибко добрый.
-Историк? - удивился Толик, а кто это историк?
- Старший лейтенант наш, он историк, - сказал с легкой насмешкой Мурахтин, - наш В. С. изучает историю, особенно военно-морского флота, статьи пишет. Он все про флот знает, мы его так за глаза и зовем - историк.  Лидке с ним повезло.
-Литке? - чуть не вскрикнул Роман.
-Ты что? - удивился Толик.
-Лидке, жене его, она у нас на заводе учетчицей работает. Вот, говорю, ей с ним повезло, мужик спокойный, зарплату в семью. Только вот на истории помешан, а так мужик нормальный. Ладно, молодые люди, мы заговорились. В другой раз не попадайтесь.-
И все они разом двинулись в сторону Казанского.
О поиске спортсмена Андрея не могло быть и речи.
Обратный поезд отходил поздно вечером. Они  просидели в вокзальном кафе чуть дольше положенного, и когда вышли на перрон, состав уже стоял.
-Вот так встреча! - Толик был явно доволен. - На этот раз мы поменялись с вами ролями. Теперь ваш черед нас развлекать.
- Вас развлекать? Вот как? - Оля, улыбаясь, смотрела на них  с Романом. Девушки  уже сидели в купе, Оля продолжала улыбаться, глядя теперь  на Толика, а на лице Вики Гальперин не мог прочитать ничего, что помогло бы ему как-то понять уровень их отношений.
-Какими судьбами? - спрашивал Толик, располагаясь рядом с Олей на правах старого и близкого знакомого.
- Брали в Москве билеты туда и обратно в тот же вагон, что и сюда. Вы, как я вижу, - тоже. –Вика продолжала молчать.
-Так за это нужно выпить! - провозгласил Толик.
-Где же ваш приятель? - спросила Оля, доставая из сумки какой-то пакет.
-Славик? Он, конечно, еще появится, хотя такое тройное совпадение было бы уже чрезмерным.  При слове "совпадение" Гальперин посмотрел на Толика.
-Вика, будешь? - Оля извлекла из пакета пирожки.
-Вот! - воскликнул Толик, - именно ради таких пирожков мы и предприняли с Романом такую опасную поездку.
-Опасную? - улыбнулась Оля. Вика посмотрела на Толика, а потом на Рому.
-Так вы ничего не знаете? - Толик нарисовал на лице настоящее изумление, - мы же с Романом попали  в настоящую историю.
-Время настоящих историй давно закончилось, - сказала Вика, и достала из пакета пирожок.
-С рисом? - спросил Толик, строго, как ревизор.
-И с яйцом, - улыбнулась Вика. Роман чуть-чуть заревновал, но продолжал молчать. Толик, комично, с перебором и шутками, рассказал про их приключение на Невском. Теперь Вика посмотрела на Рому уже с некоторым сочувствием.
-Вот бы не подумала, что в нашем городе может такое происходить. – Вика словно чувствовала свою вину за произошедшее.
-А вы, девушки, конечно, были в Эрмитаже и Русском музее?
-Конечно, -Оля надкусила пирожок. - Присоединяйтесь, мальчики.
- С чем? - снова посерьезнел Толик.
-С рисом и яйцом.
-Репетициум эст матер студиорум,- провозгласил Толик.
-Знаете латынь? - с удивлением спросила Оля, - я думала, это мы - медики должны знать.
- Вы спросите Романа, - Толик показал на Гальперина, как будто было непонятно, кто в купе Роман, - он знает наизусть всего Горация.
-Правда? - на лице Вики проскользнул интерес.
-Пару стихотворений, -   произнес Роман, выбирая из пакета пирожок.
-Великий немой заговорил! -Толик отвесил Роману поклон. Девушки засмеялись. Поезд тронулся, и скоро появилась  старая знакомая со  стопкой белья.

 Роман помнил, что Иван все еще не мог выбраться из сумасшедшего дома, но, казалось, ему и не суждено было покинуть это печальное заведение. Он старался не думать ни о чем, Вика позволяла себя обнимать, но одна  мысль не давала ему покоя: он чувствовал, что вокруг него что-то происходит, а он, Роман, не может процессом управлять. Конечно, Питер – город загадочный. Но сразу столько событий
 Федор Петрович Литке. Литке, он вспомнил слова Мурахтина – Лидке с ним повезло, и усмехнулся.
- Ты чего? – Вика смотрела в окно.
-Так, вспомнился один смешной случай.
-Тоже с мордобоем и выпивкой? – Она продолжала смотреть в черное окно.
-Нет, без мордобоя, это было на кладбище.
-На кладбище? – она повернула к нему лицо, и он увидел, как светятся в темноте ее глаза, – А что вы делали на кладбище?
-Не мы. Я один, я ходил на Волково, мне было интересно.
-Что может быть интересно на кладбище? Нам вот покойников и в анатомичке хватает. - Роман почувствовал после этих слов, как она от него невероятно далека. Вика опять отвернулась к окну и стала смотреть  в него - ее лицо неясно отражалось в стекле, а на нем, как на картинах кубистов,  проступали части  освещенного дежурным сине-матовым светом купе, огни очень далеких поселков и даже  силуэт Романа. 
-Так это совсем другое дело.
-Все одно – трупы они и есть трупы. –  Не освобождаясь из объятий Романа, она задернула занавеску, замерла глядя-куда-то поверх, и ее профиль строго нарисовался на фоне белевшей занавески.
 Толик и Оля  страстно целовались, полулежа на соседней полке. Роман продолжал  обнимать ее и  почувствовал, как сладко пахнут ее волосы каким-то шампунем или лаком, запах его пьянил, и снова ее строгий профиль вырисовался на фоне белевшей занавески на окне. Ему захотелось немедленно поцеловать ее.
- Вы действительно хорошо провели время? - спросил Роман, стараясь придать голосу максимум интима.
- Хорошо.
-В музеях?
-Почему только в музеях? В кафе были, один раз в ресторане, возле Витебского вокзала.
- В ресторане? Одни?
- Зачем одни? С нами друзья были. У меня же здесь масса друзей, ты забыл: я - ленинградка.
Он это прекрасно помнил.
-Друзья? - он почувствовал небольшой укол. И почему он решил, что они будут в городе одни?
-А что? У нас не может быть друзей?
Такие разговоры Роман слышал уже не раз. Суть их в том, что никогда невозможно понять, что же было на самом деле с теми друзьями, которые должны были обязательно появиться. Спрашивать было бесполезно. И вдруг он чуть отстранился и спросил.
-У тебя с кем-то из них что-то было?
Она даже не повернула головы.
-Что ты называешь «что-то»?
Так и есть, теперь правды не дознаешься никак. Он чувствовал, что Вика начинает ему по-настоящему нравиться. Но она казалась такой далекой, хотя он прижимал ее к себе, и его рука гладила ее волосы. Ее профиль все так же резко вырисовывался на фоне светлой занавески.
-Кажется, у Толика все идет на лад? - спросил он, стараясь переменить тему разговора, но так, чтобы в вопросе прозвучал некий намек.
-Кажется, идет, - чуть насмешливо ответила она, и он понял, что ее насмешка относится скорее к нему. Роману. Он снова провел рукой по ее волосам и закрыл глаза. Она была так близко - вот ее губы, чуть припухлые, мягкая гладь щеки. Он провел тыльной стороной  ладони по этой глади. Она чуть улыбнулась. Он быстро бросил взгляд на соседнюю полку. Кажется, Толик уже расстегивал пуговицы на блузке Оли.
- Вика, - прошептал он, - ты какая-то необыкновенная, загадочная. Роман снова провел рукой по ее волосам, взял ее руку и стал перебирать пальцы. Они были прохладны. Он чуть сильнее прижал ее к себе, и его щека коснулась ее щеки. Он повернул ее голову, набрал воздуха, как перед прыжком в воду, и поцеловав прямо в губы, закрыв глаза. Губы ее были сухими и горячими, и он почувствовал, как они чуть дрогнули и раскрылись ему навстречу. Он стал целовать ее страстно, прижимая к себе все сильнее, рука нащупала кожу узкого, с бляхами, ремня, скользнула по туго обтянутому джинсами бедру, в то же время он продолжал целовать ее так, словно хотел исчезнуть в ней навсегда, целовал глаза, лоб, нос, снова губы. Дыхание ее стало резким, прерывистым, а его пальцы действовали сами. Он нащупал железную пряжку ремня, и, не переставая целовать губы и все лицо Вики, стал двумя руками расстегивать ее. Пряжка поддалась не сразу, но вот Роман почувствовал, что  ремень ослаб, его рука легко выпустила ее рубашку из джинсов и коснулась прохладного живота  - мягкого, ровного. Вот и каемка ткани ниже, тонкая резинка.
 Поезд летел с бешеной скоростью, на стыках гремели вагоны. Навстречу с еще более бешеной скоростью мчался другой состав. Он стал мелькать за окнами, это было видно даже за закрытыми занавесками.
-Все! - она высвободилась из его объятий и стала быстро поправлять одежду.
-Все, - повторила она, - хватит. Тон был таков, что Роман понял: действительно - все. Он не отодвигался от нее, хотя явно мешал ей поправлять одежду. Она отодвинулась, а он все еще тяжело дышал и не желал верить, что  - все. Она опять смотрела в черное окно.
 Оля и Толик совершенно замерли, слившись на соседней койке.
Вдруг Вика повернулась к нему лицом.
- Завтра, нет, уже сегодня, ты вернешься в свой город, у тебя будет своя жизнь, а у меня своя. Я люблю свой Ленинград и ни на что его не поменяю.
Ее слова вернули его в реальность. Она говорила тихо и очень спокойно, а ему казалось, что слова хлестали его.
- И еще, у меня есть друг, он учится в морском училище.
-В морском?
-А что? Не веришь?
-Близкий друг?
- Очень, могу его фотографию показать. Он в этом году поступил.
Она стала рыться в своей сумочке и достала из нее снимок.
- Он справа.
Навстречу снова загремел встречный, попеременно то темные, то светлые полосы стали скользить по ее лицу. Гальперин поднес карточку к лицу и в мелькающем свете увидел двух моряков. Оба в лихо заломленных набекрень бескозырках, в рубашках с треугольным вырезом тельняшек, в брюках, блестят пряжки ремней. У того, который слева, была явно спортивная  фигура, голова откинута назад. Гальперин узнал Андрея.
  Быстро сменялись полосы света. Роману показалось, что Андрей ему  улыбается и даже подмигивает. У курсанта справа было обычное лицо, встречный засвистел, загремел и пронесся мимо. Лица моряков на снимке поглотила мгла.
- Это в сентябре сделано, они только учиться начали, парень слева – твой земляк, москвич.
-Я знаю, - суконным голосом сказал Роман.
-Откуда?
-Видел его, кажется.
-Может быть. Хотя странно – где? Я увидела эту карточку, когда дома стала разбирать фотографии, хотела показать Ольге, какой я была когда-то. А тут эта фотокарточка – оказывается, Женя ее моей маме передал, а она положила в мои фотографии, мы с ним с лета не виделись.
-А сейчас?
-Их роту услали в Кронштадт. Так обидно, - в голосе Вики прозвучала искренняя печаль.
Роман увидел дежурного в черной форменной шинели, услышал это бесконечное  «Так точно!»
-Ты, случайно, не приходила к нему в училище?
-А ты откуда узнал? – в лице Вики показался страх, - ты за мной следил?
-Вчера, в половине одиннадцатого, да?
-Да, а где ты был в это время?
-Я в это время был в пирожковой.
-Откуда же ты знаешь, что я приходила к училищу?
-Видишь, как я много про тебя знаю, - сказал Гальперин, ощущая хотя бы в этот миг какое-то торжество.
-Нет, скажи, откуда, - в голосе девушки послышалось любопытство, смешанное с тревогой.
Роман снова взглянул на снимок. Поезд летел с бешеной скоростью. Карточка, казалось, ожила в  руках Романа.  Он перевернул ее на другую сторону, но прочитать при таком свете, конечно, ничего не мог.
- Хочешь знать, что там написано? Ты же можешь читать чужие мысли.
-Там написано. Любимой Вике от ее Жени.
- Не совсем так. Вике на память от Жени, первый курс ЛВВМУ. Так откуда?
-Я гулял около Адмиралтейства. Решил зайти посмотреть, а мне дежурный сказал, что нельзя, ему нагоняй будет, если кто-то постороннего увидит, вот и девушка тут была,  -это дежурный прибавил, - интересовалась, человека одного спрашивала, а лейтенант ему, этому дежурному сказал, чтоб никто не  нарушал порядка и не заходил на территорию училища. Вот и все. Теперь я соотнес твои слова с вчерашней сценой – все сходится.
-Да? Да ты Шерлок Холмс.
-Мой любимый герой.
-А моя любимая героиня Катерина.
-Собираешься топиться?
-Нет, лечить тех, кто доходит до самоубийства.

 Поезд стал замедлять ход, за окном плыл освещенный фонарями совершенно пустой перрон, появилась небольшая станция – «Валдай» - прочитал Роман. Что-то из школьной программы, кажется, Радищев, - вспомнил он. Поезд остановился. Толик и Ольга, словно очнулись от летаргического сна. Оба разом посмотрели на них, ничего не сказали. Ольга встала, не глядя ни на кого, поправила джинсы, стала заправлять в них блузку. Вика встала, подошла к ней и что-то тихо прошептала. Девушки вышли из купе.

Утром, когда невероятно медленно, с остановками, как это всегда бывает, поезд приближался к вокзалу, наконец, появился герой и объяснил Ивану, что совершенно не следует дальше продолжать писать стихи.
  Девушек в купе не было очень долго. Когда они появились, на их лицах было обычное утреннее отчуждение. Толик и Ольга перекинулись парой вялых, с претензией на остроумие реплик, появилась проводница со своим бесконечным «Пассажиры, встаем, встаем, сдаем белье».
-Вика, мы в Москве увидимся?
-Не знаю.
Девушки встали, взяли вещи и направились к выходу.
 Вокзал появился за окном как-то внезапно, а Иван спал, и ему снилась казнь на Лысой горе.



Часть II

XVIII

 Когда Роман зашел в квартиру, его встретил немного взволнованный отец  и сказал, что мать уехала вчера в Одессу, а  из Горького  приехал философ – тот самый Борис, троюродный брат Романа, что  приехал он вчера очень поздно, сейчас еще спит и пробудет у них до завтра.
- И, - отец перешел почти на шепот, - он подал заявление, тебе нужно будет на следующей неделе поехать в ОВИР.
Отцу не здоровилось, он ходил по квартире в толстой коричневой домашней куртке, все время пил чай и крутил свой транзистор. Глушили не больше обычного.
 Философ закончил МГУ пять лет назад и с тех пор жил и работал в Горьком.  Когда философ последний раз к ним приезжал – два года назад, едва войдя на порог, он воскликнул: "Слава Богу, здесь можно нормально поговорить!"
 Часа через два философ проснулся, за завтраком был немногословен, пару раз спросил Романа об институте, а потом спешно куда-то уехал.
Куда?
- В ОВИР, - пояснил отец.
- А где этот ОВИР?
- В Хлыновском тупике, это в центре, около улицы Герцена. И тебе туда нужно будет позже пойти, Боря  объяснит, что там нужно сделать.
День, как обычно и бывает после приезда домой откуда-нибудь, прошел впустую. Вечером философ вернулся, зашел в комнату Романа с большой папкой. Оказалось, что он привез с собой рукопись, просил ее спрятать и никому не показывать. Приехал он только на два дня, завтра утром  должен уехать. В Москве у него было важное дело – надо было кое-с- кем встретиться. Они и встретились, и теперь у него совершенно свободен весь вечер.
 Они  сидели с Романом на кухне до глубокой ночи и разговаривали. Философ первым делом сказал, что ожидает  лет через семь-восемь коренных перемен. Роман удивился и, естественно, спросил - почему? И тут философ изложил целую теорию.
Россия  - страна особая. В ней каждый определенный этап происходит идеологическая революция. Философ  стал излагать циклы, на которые делилась русская история, - выходило очень складно. Действительно, ну в какой еще стране такие коренные переломы случаются с регулярностью в семьдесят - восемьдесят лет?
 Философ со смехом  рассказывал, как в Киеве, когда Владимир крестил Русь, жители собрались на берегу и смотрели как плыл вниз по течению Днепра Перун, и кричали  - тут философ сделал очень смешное выражение лица - "выдыбай, боже, выдыбай". Теперь на этом месте стоит Выдубицкий монастырь. А потом новых богов скинули так же, как Перуна. И мы еще увидим, как будут проклинать коммунистов и  анафематствовать марксизм.
Роману  казалось, что то, что он слышит, уводит у него почву из-под ног - это было невероятно. Но все в истории сходилось - сколько раз в России проклинали и анафематствовали? И все еще в церковь потянутся, в том числе пиджаки.
-Кто? - Роман задал свой первый вопрос за эту ночь.
- Райкомовские работники. Будут стоять со свечками и петь аллилуйя. Это точно. Философ с силой ударил ладонью по синей папке, лежавшей у него на коленях.
-Вот, Роман. - он почему-то всех родственников звал на"вы"  -  точно Марк, - подумал Рома, - я вам сейчас прочитаю тезисы своей диссертации.
Роман преисполнился чувством  самоуважения.
-Жаль, - прибавил философ, - что в нашем университете нельзя поговорить так  откровенно. Никто ничем не интересуется. - Так вот, - он развязал тесемки, наклоняясь своими подслеповатыми глазами в круглых двойных очках прямо к папке, вытащил пачку машинописных листков, разложил их на коленях, поправил  очки и стал читать.
-"Идеология составляет родовую сущность человека. Под идеологией я понимаю не те или иные формы общественного сознания - ложные или истинные - но общественное сознание как таковое. Надеюсь, Роман, вам это понятно?" Роман не был уверен, но кивнул головой.  Далее шла ссылка на Аристотеля, как первого отметившего зависимость человека от социального окружения. "Человек существо политическое. Природа государства стоит впереди природы и индивида" - спокойно, как само собой разумеющееся, изрекал философ.
-Видите, Роман, Аристотель хочет сказать, что как бы ни была многогранна личность человека, она не может быть полноценной, если не нашла в себе того элемента, который связывает ее с общественным сознанием". Роман старался не упустить прихотливой нити повествования.
По мере чтения философ все больше наклонялся к своей рукописи, казалось, что он хотел извлечь что-то тайное оттуда. Изредка он поднимал на Романа свои глаза, спрятанные за двойными стеклами очков, и в зрачках у него загорался огонь какого-то особого знания.
-Очевидно, снова говорил он, уткнувшись в рукопись, - что даже в процессе интеллектуального творчества человек ограничен и связан рамками идеологии, которая оказывает  - это как минимум -философ  поднял  глаза,  - нормализующее влияние на человеческую мысль. - Он опустил глаза в текст. - Интеллектуальное творчество начинается с изучения предшествующей идейной традиции, а затем идет по линии анализа, оценки и, в конечном счете, рациональной и конструктивной критики этой традиции. Здесь больше нет загадок, - философ снова поднял глаза и улыбнулся сквозь очки, затем буквально впился в очередной листок. - Постпозитивистская эпистемология последних лет дала нам ключ к пониманию человеческого творчества.
Роман испугался. Он не мог понять части произнесенных слов, а без них, как ему казалось, он не поймет что-то очень важное, что могло иметь отношение к его жизни.
-Но, - философ сделал паузу,  - человечество распадается на совокупность мировых цивилизаций, сильно отличающихся друг от друга характером своей идеологии... Что же конкретно представляет собой общественное сознание?
Роман посмотрел на часы - половина первого.
...Идеология как бы создает сюжет, в рамках которого развивается и воображение отдельных творцов, их фантазия, и мысли простых людей. Это-то и объединяет людей в одну общность, называемую народом. Человек определенной культурной традиции словно бы заранее знает все, что может произойти и как на это реагировать. Вот почему обращение к особым мыслительным процессам, характерным для человека другой идеологической парадигмы, может не сработать при общении с человеком иной парадигмы.
Страх Романа возрос.
- О роли онтологических представлений, - все более и более увлекаясь, сообщал философ, - говорит тот факт,  что именно онтология задает программу, становящуюся фундаментом, который определяет всю идеологическую  деятельность человека, а значит и формы и содержание культуры.Так способ восприятия мира индусом определил и главный вопрос всей индуистской культуры: как избавиться от страданий, на которые человек обречен всем ходом жизни, фактом своего рождения. И индус решает этот вопрос при помощи сознания, психики. Он учит находить такие состояния, которые освобождают человека от отождествления себя со страдающим субъектом.
Часы показали час, но философ только приступал к своей главной теме.
- А вот в Китае человек рассматривается не как существо психическое, а как общественное. Морально-юридические нормы - вот, что занимает китайца. Государство и его законы выступают в китайской идеологии главным объектом рассмотрения. "Велико небо, велика земля, велики также и государи", - говорит Лао-цзы. Власть государя может повлиять на своевременный дождь, солнечное сияние, жару, холод, ветер.
Роман засмеялся. Философ оторвался от текста и тоже улыбнулся. Им и без слов все было ясно: "Пройдет зима, наступит лето..."
Китай разрядил обстановку. Роману стало уже интересно. Непонятные слова каким-то образом становились понятны в контексте. Роман ждал уже точных характеристик главного - родной, советской, русской идеологии, так как видел, что философ умеет давать замечательные определения.
- А вот грек в центр своей вселенной помещал природу, и человек у него становился только субъектом, способным данную природу созерцать. Человек мог изменить точку зрения на явление, но не мог помешать совершиться тому, что предопределила великая природа. Слово теория у грека обозначало возможность и способность созерцать, глядеть, всматриваться в черты видимых - телесных сущностей и в бестелесные эйдосы.
Философ столь просто и ясно излагал черты греческого мировоззрения, что Роман поражался, почему он сам не видел этого прежде. Все становилось на место - греческие мифы, пластические искусства, тема судьбы.
- Человек во всем богатстве своей психической и творческой жизни пришел в Европу с Востока, - продолжал философ, - в эпоху Христианства, в эпоху, которую мы -европейцы - стали называть новой эрой,  - торжественно провозгласил он. - Рожденное в лоне еврейской религии, христианство унаследовало от нее идею о том, что человек есть существо страдающее. малое и слабое пред лицом непостижимого, непознаваемого бога. Но человек создан богом, он может всю жизнь приближаться к постижению бога и тем самым совершенствоваться в результате больших физических и нравственных усилий, которые предпринимает его народ. Эти усилия могут показаться безумными, но именно в этом стремлении за грань, сверх меры и заключена максима еврейского мышления. Грек же во всем и всегда стремился к равновесию и не ставил себе задач, превосходящих человеческое начало.
Европейское сознание впитало в себя как греческий рационализм и стремление к золотой середине, так и мистическую одержимость идеей безмерного, присущей евреям.РоРоман должен был себе сознаться, что слово еврей вызывает у него некоторое смущение что ли. Этого слова старались не произносить в интеллигентных домах, где ему приходилось бывать.
 - Европа, с ее отсутствием централизованной власти, - говорил в это время философ, -стала некой экспериментальной площадкой, на которой испытывались те или иные формы идеологии: Восточная, Центральноазиатская и Северная, идущая из Греции. В ходе исканий Европа стала чем-то вроде плавильного котла, каким сегодня является Северная Америка.
Теперь Роману казалось, что перед ним открываются пространства и горизонты, целые столетия словно бы вывертывались наизнанку и открывали скрытые досель узелки, нити, швы, которыми была прошита история целых континентов.
- Таким образом, - продолжал философ, - важнейшим принципом европейской культуры стал принцип конкурентности различных идеологических  подходов.
Философ. с его бородой, редкими волосами, энергичными жестами правой руки - в левой были листки - уже казался Роману каким-то древним пророком. Голос его окреп, в словах чувствовался жар.
Отец заглянул на кухню и напомнил, что время уже очень позднее. На часах было два часа ночи.
Философ извинился и сказал, что  они скоро закончат разговор, хотя никакого разговора не было, но Роман снова ощутил прилив самоуважения.
-Да, - словно соглашаясь с самим собой и с Романом, заметил философ, когда отец ушел, - Европа признала историю ареной свободной человеческой борьбы, местом конкуренции различных форм постижения объективного мира, - он внимательно посмотрел на Романа, давая понять, что это едва ли не главный момент его своеобразной лекции, - Роман кивнул.
- Восток же, и в первую очередь в формах Византийской государственности, - видел в апокалиптических пророчествах христианства о тысячелетнем царстве божием на земле уже осуществившиеся формы - в первую очередь в империи Константина. Константиновская империя ставшая христианской государственностью, словно бы уже все завершила собой, и теперь оставалось не соревноваться за познание мира и приближение к богу, а вернуться к уже раз бывшему идеалу. Византийцы исследуют прошлое, а не настоящее, обращены к прошлому и выясняют все время насколько его формы приближены были к  идеалу.
 Эпоха Возрождения, воскресив принцип греческого непостижимого мира, прибавила к этому принципу очень важное новшество - субъекта, познающего эту непознаваемую до конца действительность. Европейцы увидели, что внешний мир - это отражение мира в сознании человека, а значит, можно воздействуя на человека и на его сознание, менять этот мир. А в дальнейшем стало понятно, что можно и сознание менять, воздействуя на мир. Так человек получил возможность не только познавать мир, но и воздействовать на него. Все, - сказал философ, - в дальнейшем, если удастся, мы продолжим наш замечательный разговор. Это было похоже на то, как прерывается роман на самом интересном месте, на потерю самых важных страниц  в детективе. Роман словно очнулся от пребывания в каком-то особом мире.
Александр Михайлович должен был вам сказать, Рома, о моей просьбе.
Роман кивнул.
-Очень хорошо. Вам надо будет приехать туда одиннадцатого, в четверг, к шести вечера, дождаться, когда назовут вот этот номер – философ протянул Роману листок с трехзначным номером, - и ответить, что вы тут.
-И все?
-Все,  они зарегистрируют, что я был и отметился. То есть, будете вы. И еще: я прошу вас спрятать мою рукопись, никому о ней не говорить, я надеюсь с ее помощью  найти себе место  Америке, когда-нибудь, я уверен в этом, ее можно будет напечатать, а пока пусть она останется у вас.
Роман преисполнился чувством особого самоуважения.

Он спрятал рукопись под папку с «Сыном человеческим» в нижнем ящике своего письменного стола, на всякий случай сверху положил еще огромный  учебник Тронского по античке, способный своим видом отпугнуть всякого, кто решится взять его в руки. Затем Гальперин закрыл ящик, критически  посмотрел на  результаты своего труда и тут глянул на часы – было без четверти пять утра.

XIX

Виктор Сергеевич показал на несколько больших листов, исписанных крупным неровным почерком.
 - Тут все по их поездке в Ленинград?
-Так точно, Виктор Сергеевич, весь материал, даже сверх меры.
-Алексей Петрович, в нашей работе не бывает сверх меры, бывает только недостаток материалов.
-Виноват.
-Извините за этот небольшой урок. Итак. Разберемся. Получается что-то  слишком много совпадений.
-Что вы имеете в виду. Виктор Сергеевич?
-Вот, например, в поезде рядом с Гальпериным оказывается Вячеслав Шнейдер, фамилия как будто еврейская. Вы выяснили, кто это?
-  Учится с объектом, родители подали на выезд.
- Час от часу не легче. Удовлетворили?
- Проверяем на секретность.
-Активны?
- Нет, никаких демонстраций и  плакатов.
-Хорошо, здесь написано, что в поезде познакомились с девушками, - Виктор Сергеевич снова посмотрел на исписанный лист. - Что  за девушки?
- Виктория Петрова, студентка Первого Медицинского вуза в Москве, ездила с подругой – Ольгой Самсоновой, студенткой того же вуза, - к себе на каникулы домой.
- Позже их маршрут пересекался с маршрутом Берберова и  Гальперина?
- Нет, в вагоне обычные студенческие отношения, немного спиртного, поцелуи, объятия.
Начальник хмыкнул.
– Ленинградское управление предоставило свои материалы. Довольно подробные. Дело в том, что один из приятелей этой Петровой работает в БДТ.
 - БДТ? – Виктор Сергеевич поднял глаза на помощника, - там бывают иностранцы, представители зарубежной прессы, люди из посольств.
- В том-то и дело. Они разрабатывают этого приятеля.
-Кто такой?
- Константин Цыпин, работает осветителем в театре, скупает у иностранцев вещи, фарцовка, продает иконы, золотые и серебряные изделия, запрещенные к вывозу. В ближайшее время будут брать, отсюда и подробности его маршрутов, связанные с этими девушками.
А Гальперин в театре побывал? Здесь не написано, не упустили?
- Нет, Виктор Сергеевич, их маршруты в городе не пересекались, за исключением одного места.
Виктор Сергеевич внимательно посмотрел на помощника. Затем стал читать.
 - Двадцать шестого января были  в Эрмитаже, затем в кафе на улице Декабристов с этими  двумя приятелями,  –  оба местные, учились с  Петровой в школе№ 32 на Московском проспекте. Вечером ходили в Мюзик-холл, с ними был Цыпин, другой в этот вечер работал. Хорошо. Чисто.  А вот тут: двадцать седьмого февраля – Петрова была в здании ЛВВМУ, у нее там учится знакомый, Евгений Нефедов. И через полчаса к этому же зданию приходил Гальперин.
-Да, Виктор Сергеевич.
 -Он хотел с ней встретиться?
-Нет, у него там тоже учится приятель. Эти данные сообщил дежурный. Местные хотели выяснить, и дежурный рассказал, что приходили двое – интересовались курсантами. Все-таки военное учебное заведение.
-Правильно. А Гальперин?
 Возможно, чистое совпадение.
- Возможно, хотя слишком много совпадений, Алексей Петрович, это уже закономерность.  Ввернемся к объекту. Двадцать шестого оба – и объект и Берберов утром были в кафе - пирожковой на Шестой линии Васильевского острова, затем посетили Эрмитаж, затем Русский музей, обедали на  улице Гоголя, затем пешком направились в Александро-Невскую Лавру. Все места, где полно иностранцев.
-Контактов не обнаружено, Виктор Сергеевич.
-Хорошо, допустим. Потом поездка на станцию «Балтийская», посетили часовую мастерскую на станции, у объекта испортились часы. Двадцать седьмое января, а вот двадцать седьмого они разделились. Берберов  поехал в Автово,  - там старый знакомый его матери, уже на пенсии, сын знакомого – инженер Ленинградского механического завода.  Гальперин посетил ЛВВМУ и  находился некоторое время на КПП Военно-Морского училища. Кстати, кто этот его приятель?
 - Андрей Гарпинский учился с объектом в одном классе,  они изредка переписываются.
-Переписываются? Интересно.  И как изредка?
- За шесть месяцев – четыре письма со стороны объекта и два со стороны Гарпинского. С Гарпинским объекту встретиться не удалось – тот находился в Кронштадте на учениях.
-Из нашего внимания выпало полдня объекта.  Алексей Петрович, а что там за история в Ленинграде произошла с этим моряком Владимиром Литке? Фамилия как будто историческая? Нет?
-Так точно, дальний  потомок мореплавателя Федора Петровича Литке.
-И как на него вышел Анатолий Берберов?
-Отец Берберова – вы его должны знать, Георгий Берберов, известный журналист, собирает материалы в защиту Литке – это сын его старого знакомого. Собирается писать статью в защиту. У этого капитана сейчас по службе неприятности.
- Неприятности? Какие?
-Младший лейтенант Свечин, офицер Судна «Валерий Чкалов», в Гамбурге, находясь в увольнительной, пронес на судно два транзисторных приемника марки «Грюндик» с целью спекулятивного сбыта. Вахтенным офицером в это время был этот самый Литке, он проступок Галкина не зафиксировал.
-Не обнаружил или не зафиксировал?
 - Виноват, - Алексей Петрович поправил пробор, – не обнаружил запрещенного проноса. А таможня обнаружила. Галкин втянул Литке в разбирательство, дали ход. Кажется, обычная попытка подставить перспективного офицера, за этим стоят люди из начальства морского порта.
-Статью Георгия Берберова, как можно понять из отчета, он получил, а дальше что?
-Литке принес ее к поезду. Статья находится сейчас в редакции. Она уже исправлена, но Берберова-старшего срочно отправили в Одессу, там своя аналогичная история, настоял редактор. Катя сообщила.
-Как она?
-Спасибо, Виктор Петрович, хорошо, спрашивала про вас.
- Передайте ей от меня привет. Когда этот журналист  возвращается?
- Восемнадцатого февраля. Он взял билет на самолет.
- Хорошо. Значит, так. Статью после возвращения Берберова  печатать, – Виктор Сергеевич снова полистал календарь, -  статью печатать к первым числам марта. А вы за это время разберитесь хорошенько через ленинградских товарищей. Потомок капитана Литке должен быть восстановлен на службе, наказание самое минимальное. Получается, у нас выпало полдня из пребывания Гальперина в Ленинграде, за исключением странного пребывания на кладбище. Будем надеяться, что за это время никаких контактов у него ни с кем не случилось. Но вот дальше неприятная история, вы не находите?
-Что вы имеете в виду, Виктор Сергеевич?
-Драку на Невском, вернее, на Казанской улице, в которой принимали участие Берберов, Шнейдер и объект. Это плохо, очень плохо. Возможное задержание, фиксация данных, распространение сведений и т. д. Вы и сами должны понимать.
- Да, Виктор Сергеевич, это, конечно, прокол. Хотя драки как таковой не было.
 - Кто их выручил?
- Старший лейтенант МВД Владимир Радлов, увлекается историей, собирает материалы по истории военно-морского флота. В свободное от службы время посещает места, связанные с зоной своих интересов. При личном разговоре с офицером местного управления объяснил, что видел Гальперина за три с половиной часа до этого на Волковом кладбище, юноша подозрений не вызвал, видно было, что интересовался могилами знаменитостей.
-На кладбище, вечером? - Виктор Сергеевич  посмотрел на помощника. - Еще одна случайная встреча. Он контактировал с объектом?
-Виктор Сергеевич, извините, он интересовался  у объекта  могилой Федора Петровича Литке?
Виктор Сергеевич уже внимательно посмотрел на помощника. Тот улыбался. Виктор Сергеевич тоже улыбнулся.
-А что? – сказал начальник, продолжая улыбаться, - город морской, люди интересуются морем, историей флота. Это вполне нормально. Хотя…Значит, объект вечером  на кладбище интересовался некими могилами? И даже светил фонариком? Так ведь поступают связные в самых разных странах. Шучу, конечно.
- Как понял, старший лейтенант, Гальперин интересовался могилами на Литераторских мостках,   гуманитарий. Он, ведь, на филологическом учится.
- А там что, все посещают по вечерам пустые кладбища?
-Нет, конечно, но от них всякого можно ожидать.
-Вот наше дело, Алексей Петрович, чтобы всякого не было.
Помощник кивнул.
-Считаете, что нужно провести профилактику?
-Думаю, пора, Гальперин, как видно по всем накопленным у нас материалам, из сомневающихся. Такие способны натворить дел не  целенаправленно, а  по глупости, из солидарности, по дружбе, так сказать.
- Да, надо предупредить. Должен же он понимать, что некоторые его знакомства опасны. Даже если ни в чем не виноват.
- Не виноватых людей нет, Алексей Петрович, есть только наша недоработка, как любил говорить генерал Цаплин. Рукопись философа, возможно, у него. Занятный текст, то, что мне удалось прочитать, текст теоретический, с далеко идущими выводами, как я понял.
-Изъять?
- Зачем ее изымать, можно спугнуть этого преподавателя из Горького. Он, кстати, подал?
-Да, для этого и в Москву приезжал,
-Слежку не обнаружил?
-Он у себя под носом ничего не видит, Виктор Сергеевич.
-Такие видят другое, Алексей Петрович, они на несколько лет вперед видят. Почитаете его – увидите. Свяжитесь еще раз с Управлением в Горьком. Нужно делать доклад начальству.
-Слушаюсь, Виктор Сергеевич.
–  да, слишком много совпадений во всей этой истории. Вот и возвращались Гальперин с Берберовым в Москву в том же вагоне, что и приехали, и с теми же двумя девушками – Викторией Петровой и Ольгой Самсоновой. Да, тут впору засмеяться, или заплакать, от зависти. Вот как надо работать, Алексей Петрович, все учтено.
-А кто учел, Виктор Сергеевич?
-Небесная канцелярия, - как говорят наши идейные противники. Ладно,  когда будете проводить мероприятие?
- Думаю,  числа восемнадцатого, в понедельник.
-И последнее, принесите мне копию личного дела этого Гарпинского. Может быть перспективный вариант. Надо посоветовать товарищам  в Ленинграде.
-Слушаюсь.

 XX

 Катя Воробьева всегда умела класть в своей памяти прошедшие факты в определенные ячейки и доставать их по мере надобности. Прошлые события, лица, голоса, эпизоды лежали там годами и могли не тревожить Катю, но когда было необходимо, она оживляла их и заставляла служить.
В один из январских дней, вернувшись с работы в своей газете, где она занимала пост заместителя редактора общественно- политического отдела, она увидела на столе мужа фотографию – иногда он не считал нужным скрывать часть своей деятельности, потому что  одно дело делаем – на которой были засняты несколько человек, она заинтересовалась юношей в  черной куртке с худым лицом и большой шапкой волос. Он показался ей знакомым – а память подсказала: да, ты видела его где-то три – четыре года назад, он изменился, но не сильно.
 Всю жизнь Катя Воробьева делала то, что от нее требовали: хорошо училась, была примерной пионеркой, стала секретарем комсомольской организации школы, получила аттестат с одними пятерками и поступила в Педагогический институт на романо-германское отделение.
 В институте ее избрали старостой группы, она добросовестно отмечала отсутствующих, была членом бюро комсомола, а когда заканчивала  Вуз, ее пригласили на беседу и предложили поступить в Высшую школу Комитета Безопасности. Катя согласилась. Несколько лет она училась в длинном сером здании, вытянувшемся на западе столицы вдоль проспекта. Изучила и стенографию. И там же, в один из обычных дней, повстречала свою любовь. Алеша был направлен в институт после срочной в погранвойсках в Забайкалье.
Смешно получилось. Он сидел в библиотеке перед ней и что-то писал, пару раз оглянулся, а потом встал, проходя мимо ее столика, задел его, словно нечаянно полой своего кителя, уронил ее тетрадь, поднял, бросился все поправлять. Это было нарушение правил, но обошлось.
Катя сразу поняла, что Алеша не так просто уронил тетрадь.
-Ну, и что ты обо мне узнал из моей тетради? – спросила она его, когда с ведома ее куратора, они стали встречаться.
-А как ты догадалась?
-Очень просто, ты губами шептал, когда фотографировал глазами мою страницу. Так что же ты узнал?
- Что ты не очень экономна, справа оставляешь немного места, можешь себе позволить загрустить, «в» и «с» пишешь с легким наклоном вперед, то есть торопишься решать вопросы,  бываешь чуть-чуть, не больше, ленива. А в остальном, что у тебя характер нордический, стойкий, порочащих тебя связей не имела,  ответственна.
-Шутишь?
- Говорю истинную правду.
После этого разговора Катя задумалась и решила, что нужно избавляться от слабостей, на которые ей указал Алеша.
После института ей присвоили звание прапорщика и  направили в двенадцатый отдел заниматься фиксацией и расшифровкой сигналов,  поступавших на специальный пост в ходе мероприятий, осуществлявшихся техническим управлением.
Вскоре после института они поженились.
Алеша начинал службу младшим оперативным работником в одном из  районов столицы, и прослужил там пять лет, прежде, чем его переревели в центральный аппарат пятого управления с присвоением звания старшего лейтенанта.
 А Катю направили в так называемый отдел работы «по писателям». Вскоре ей должны были дать новое задание – поступить на работу в одну  из очень известных газет, но перед этим поручили год поработать в малотиражке секретного завода, соединенного с НИИ,  с целью обеспечения  слежки за инженерно-техническим персоналом. Она была все время на связи с сотрудниками подразделения, осуществлявшего контрразведывательное обеспечение предприятия, в числе ее обязанностей была и перлюстрация писем, адресованных его работникам.
 Это было в самом начале 77 года.
 Всадники в длинных серых шинелях с длинными пиками в руках равномерно поднимались и опускались в седлах, и так же равномерно поднимались и опускались древки с красными флажками. На головах всадников были серые буденовки. Кавалеристы по  пять человек в ряду скакали по мокрой от дождя мостовой, обгоняя экскурсионный автобус, шедший параллельным с ними курсом  по главной улице знаменитого города. Сеял мелкий дождь, окна автобуса были залиты водой, но, несмотря на это, мальчишки и девчонки, приехавшие полчаса назад на вокзал  прославленного города, прильнули к окнам и с нескрываемым удивлением и восхищением смотрели на красную кавалерию, шедшую с только что завершившегося парада, посвященного шестидесятилетию революции.
Ноябрь был сырой и туманный. Автобус свернул в сторону великой реки и вскоре уже шел по длинному мосту, проложенному над гидроэлектростанцией.
 В руках Кати Воробьевой был список из двадцати двух человек. Она все время проверяла по этому списку ребят, делала пометки. Особенно ее беспокоили трое мальчишек – в поезде они резались до глубокой ночи в карты в купе у девчонок, явно что-то затевали, стояли в стороне от группы, хихикали, где не нужно, крутили головами по сторонам и уже один раз бегали куда-то в магазин на вокзале. Один высокий, в белой шапке в расстегнутой куртке и свитере, выглядел так, как будто  прямо сейчас задумал куда-то бежать,  принести что-то неразрешенное, кажется, у него есть папиросы. Другой, в шапке набекрень, худой, с волосами, падающими на лоб,  глаза – черные маслины, смотрит изучающе, третий невысокий, в лыжной шапочке, синей куртке и серых брюках, явно тянулся за двумя другими.
  Катя  привыкла во всем следовать инструкции. Второй сопровождающий группу от НИИ, где она редактировала малотиражную газету,  был флегматичный мужчина пятидесяти лет. Он ни во что не вмешивался, ничем не интересовался, спать лег сразу, как только погасили свет, и на Катю пала главная обязанность караулить этих шебутных ребят. То они гуляли в городке, где разместилась группа, допоздна, орали песни, слушали громко включенный магнитофон, а на обратном пути отчебучили такое… 
Но больше всего Катю тогда  заинтересовала одна девочка. Она была молчалива, лицо почти белое, как говорят, без кровиночки, а волосы черные, гладкие, зачесаны назад. Глаза у девочки были просто пронзительные, черные. Ей было пятнадцать – шестнадцать лет. Катя повидала немало различных людей, в том числе и таких, которые умели взглядом заставить повиноваться человека, и должна была себе признаться, что в Ире было что-то необыкновенное. Ее, как выяснилось, раньше никто не знал. Ира сидела в отведенном ей и подружкам купе и гадала на черных лакированных  картах, с красивым  изображением дам, королей и валетов. Ира называла карты гадальными, хотя это были игральные карты с рисунками палехских мастеров – это Катя увидела сразу. Красное на черном смотрелось очень эффектно, и это, вероятно, производило впечатление на тех, кто заходил в купе, где сидела юная гадалка. Заходили, замолкали и внимательно смотрели, как тонкие пальцы девочки быстро извлекают из колоды очередную карту. Катя зашла к девочкам в купе и должна была себе признаться,  что голос Иры, ее проницательные глаза и  какие-то необыкновенно точные движения пальцев оставляют тревожное впечатление. Катя заметила, что девушка называет привычные всем изображения по-своему: рыцари, пажи. Когда кто-то из девочек попросил у нее колоду для игры, Ира ответила  с исключительной серьезностью: в гадальные карты играть нельзя. Еще в школе Катя привыкла не верить во всякую мистическую чепуху, потом ее отношение к подобным вещам изменилось. Ей приходилось видеть довольно необычные явления, о которых говорили преимущественно вполголоса, и что-то в этой Ире было необыкновенное. Разложив на столике свои черные карты, Ира буквально колдовала над ними. Одной девочке она сказала, что у нее должен скоро родиться братик, а через год умрет кто-то из родственников. Девочка была обескуражена – как выяснилось, она не знала до этого Иру, а мама ее действительно была беременна. Другой девочке она обещала через приблизительно два месяца  встречу с давним знакомым, и даже описала знакомого – смуглого парня, с которым та познакомилась год назад где-то на юге. Изумленная девочка сказала, что действительно год назад была в Адлере и познакомилась там с мальчиком, который на зимние каникулы обещал приехать в Москву. После этого девчонки повалили к Ире в купе. Зашли в купе к Ире и те трое мальчишек. В это время Ира гадала рыжей Лариске – та все время смеялась, ее окружали мальчишки, с которыми она шутила. Лариска была не очень красива – большой рот ее немножко портил, но очень милая девочка, живая, на месте не посидит.  Лариске Ира нагадала друга далеко от дома, который ее ждет, а потом долго смотрела на вытянутую Лариской шестерку пик и тихо сказала.
-Ты его потеряешь. Но еще не скоро, года через три – четыре.
-Как потеряю? – живо среагировала Лариска.
-Не знаю, - карты говорят, что ваши дороги разойдутся.
-Это туз об этом говорит? – не унималась Лариска.
- Нет,-  сказала Ира и больше не прибавила ни слова. Лариска дернула плечами. Кто-то из мальчишек присвистнул. Катя понаблюдала еще немного и вышла. Зайдя через некоторое время в купе, в котором уже никого не было, кроме самой гадалки, – всех увлек магнитофон одного из парней, - Катя услышала.
-А хотите я вам погадаю.
-Ну, погадай мне, - улыбнулась Катя и присела за столик. Внимательно посмотрев на  двадцатисемилетнюю молодую женщину, Ира своими точными движениями перетасовала колоду,  и  предложила  вытащить первую – но не открывать.
Катя взяла одну из карт рубашкой вверх и протянула девочке. Девочка взяла карту, посмотрела и снова стала тасовать колоду, потом сняла, переложила верхнюю вниз, затем разложила пять карт рубашками вверх и предложила вытащить одну из них. Катя вытащила еще одну карту и дала девочке. Та еще раз посмотрела на Катю и сказала.
-Вы  уверенный в себе человек, стараетесь не допускать ошибок, сейчас вы темная шатенка, но настоящий цвет ваших волос светлый, вы покрасили волосы первый раз в шестнадцать  лет; когда вы учились, ваши волосы имели естественный цвет, потом вы  стали носить немного темнее.
Это начало озадачило Катю, она действительно первый раз покрасила волосы в десятом классе, до этого ей это было категорически запрещено.
-Предположим, ты могла понять по цвету моих волос, что они крашеные, - сказала Катя, и внимательно посмотрела прямо в зрачки девочки – в зрачках мерцал огонек. – Но откуда ты узнала про шестнадцать лет?
 Девочка показала Кате даму червей, которую Катя вытащила из расклада, а затем вторую карту – семерку треф. Затем снова смешала колоду.
- Вытащите, пожалуйста, еще одну карту, - попросила девочка.
Катя вытащила вторую карту и протянула девочке. Девочка снова мешала карты, раскладывала их по пять и предложила снова вытащить карту. Катя выполнила все, что просила Ира и с интересом и некоторым волнением ждала продолжения. Глядя на две карты, Ира сказала.
-Вы привыкли скрывать от других очень многое, есть несколько человек, с которыми вы откровенны, - продолжала девочка своим ровным голосом, - привычка что-то скрывать  в вас укоренилась. Многие принимают вас не за того человека, которым вы являетесь.
Катя быстро взглянула в лицо девочки, но та выдержала этот взгляд спокойно.
- Человек, с которым вы хорошо знакомы, блондин, очень волевой, постоянно думает о своей работе, сейчас он находится далеко от вас, вы должны с ним встретиться через два месяца, нет, через три, он очень близок вам, возможно, муж.
Катя на секунду отвернулась, чтобы скрыть свое замешательство, но быстро справилась с собой.
-Какие же карты я вытащила?
Ира повернула валета  червей и девятку бубен. Катя ничего не поняла в фигурах и мастях, но решила, что вернувшись, обязательно разберется в этом вопросе.
-А ты мне можешь объяснить, как ты это делаешь?
-Меня бабушка научила,  - сказала Ира, - она всю жизнь в деревне прожила, ее даже ведьмой называли.
-И как она тебя научила?
Она клала передо мной свои карты, совсем необыкновенные, не такие как у меня, и объясняла, что какая фигура значит. А я запоминала. Я много времени в деревне у нее проводила, каждое лето.
-А где теперь те необыкновенные карты?
-Их украли, а после этого бабушка умерла.
В это время раздался какой-то шум -  в купе вбежала рыжая Лариска.
-Катерина Петровна, мальчишки подрались, Касатонов, Хлопин и Гальперин.
Катя поспешила навести порядок.

После поездки Катя рассказала мужу о способностях необыкновенной девочки, Алеша сообщил начальству, и девочкой  заинтересовался специальный отдел.

А на черно-белой фотографии на столе мужа был один их тех мальчишек – Рома Гальперин, у которого были черные как маслины глаза. Даже на этой  фотографии, снятой скрытой камерой, были видны эти черные точки его глаз.
-Что же он мог сделать такое, что Алеша принес домой его фотографию?

XXI
В первый день февраля позвонил Толик.
-Ты знаешь, Гальперин, мне звонила Верка. Какая Верка? Ну, ты даешь! Да, да, та самая, помнишь, которая у меня была в декабре, конечно, помнишь, я и не сомневался, такая девушка. Так вот, могу поздравить: ты произвел на нее впечатление. Она на тебя обиделась: поухаживал за ней, можно сказать, и, бросил девушку в неведении. Ладно, шучу, старик. Кто-кто? Ты, конечно. Ладно, опять шучу. Значит так: записывай номерок. Что? Уже есть? А чего ты медлишь? Такая девушка. Опять шучу.

  Она согласилась на встречу сразу! Она появилась в своей серой шубке и белой шапочке, из-под которой выбивалась все та же темная прядка. Только сережки теперь у нее были рубиновые и горели маленькими красными огоньками. Они гуляли по бульварам, засыпанным снегом по самые кованые железные ограды, снег радостно скрипел под каблуками, солнце светило, до начала учебы была еще почти неделя. Вера согласилась поехать и в гости Толику, когда Роман  позвонил  приятелю по телефону – все удавалось.
 Целоваться они начали сразу, когда оказались одни в огромной, толиковой прихожей, так знакомой Роме по многим посиделкам. Толик, открыв дверь, ни слова не сказал и  исчез где-то в глубине  квартиры, только бросил на ходу, уходя в широкую квадратную комнату своего отца - располагайтесь, как дома, - а Рома с Верой прошли в уютную, напоминающую пенал комнату, Толика, тоже так хорошо знакомую Роману.
 Вера не сопротивлялась, позволяя уложить себя на  продавленный диван, целовать и даже раздевать, что Роман делал спеша, не очень удачно, а она помогала, быстро снимая джинсы, расстегивая злополучный  костяной замочек  бюстгальтера на груди. Бюстгальтер распахнулся, как две створки больших белых лепестков, и  груди Веры открылись сразу, поразив Романа темно-бордовыми сосками. – Сегодня можно, - сказала она так просто и мило, что Роман чуть не задохнулся. Он бросился к двери и не сразу справился с простейшим крючком, тот никак не хотел попадать в железную скобу, пришлось нажать дверь посильнее. Когда Роман подошел к дивану, он увидел, что Вера лежит полностью раздетая, улыбаясь, глаза ее светятся, а  каштановые волосы распущены. Он опустился на колени и стал целовать ее в грудь.


 В институте  иногда говорили о начавшихся действиях в Афганистане, появился молчаливый парень явно ближневосточной наружности, он иногда улыбался, по-русски не говорил, но посещал все лекции и даже семинары, звали его Хаким. В шутку говорили, что его готовят на роль министра просвещения,  но на самом деле никто толком ничего не знал. Одному приятель написал, что их роту скоро отправляют в горы,  то у того, то у другого одноклассник, брат сестры, сын тетки оказывался уже там.
  Света теперь гуляла со студентом со второго курса, но иногда Роман по старой памяти продолжал с ней общаться, чувствуя теперь себя в ее присутствии необыкновенно легко, словно с него сняли какие-то путы. 

 Февраль втянул всех в свои  метельные объятия, в Хользуновом  по вечерам, когда заканчивались пары, по-прежнему горели одинокие желтые огни, и спешили по привычной дороге черные фигуры запоздавших пешеходов, по большей мере студентов местных институтов. Казалось, зима уже не кончится никогда, иногда шел густой снегопад, и крутобокие железные троллейбусы в местном троллейбусном парке были похожи на корабли, вмерзшие в лед.   Снег, то ненадолго чистый, то серый и влажный, стал постоянной приметой местного пейзажа. 

XXII

 А в среду позвонил Марк, напомнил, что нужно будет отдать  ту рукопись, вы понимаете, Роман, да, да, не надо говорить, да «Сына…», вы же прочитали, да? Мы еще об этом поговорим.
А у нас неприятность, на Алешу напали в поезде, да, да, того, которого вы видели, говорят, хулиганы, в электричке «Хотьково – Москва». Избили, слава Богу, он сейчас поправляется, я ездил в Абрамцево в воскресенье. Даша молодец, очень хорошо держится, мы молимся о его здоровье.
 Эти слова, произнесенные почти буднично, немного смутили Романа.
-  Я вам не говорил, Рома? Даша там работает в мастерских, ведет класс народной живописи. И вот еще: двадцать восьмого февраля, в воскресенье, в Абрамцеве, Леонид Яковлевич Порошин будет читать лекцию о Владимире Соловьеве. Кто такой Леонид Яковлевич? - это ученик Сергея Сергеевича. Какого Сергея Сергеевича? Аверинцева! Я думаю, что туда очень стоит поехать. Вы согласны?
Когда Марк предлагал  куда-либо поехать: на чью-либо лекцию, на выставку икон, в которых Роман ничего не понимал, в  Спасо-Андроников, в Загорск на весь день - было почему-то стыдно отказываться, даже если Роман не хотел ехать. А потом он чаще всего был рад, что ехал.
- Да, - сказал Роман, - это, наверное, очень интересно.
- Конечно! - воскликнул Марк, - Это просто замечательно, там будут очень интересные люди.
- Да,  - бодро сказал Роман,  - я,  конечно, поеду.
 Он вспомнил о той папке, в которой лежали рукописи философа. Полез в нижний ящик письменного стола и извлек последовательно серый кирпич Тронского,  «Сына человеческого» и посмотрел на завернутую в газету папку с рукописью философа, похожую на посылку. Затем он взял папку  в руки и стал осторожно разворачивать газету.
 Развязав тесемки, в предвкушении поразительных открытий, Роман  достал оттуда пачку машинописных листов, стал лихорадочно перебирать листки, пока не нашел то, что искал. «Русская культура» - было напечатано в начале страницы.
  «О характере культуры можно судить только по ее мировоззрению», - прочитал он первую строчку, - возникло знакомое чувство: приближение чего-то очень важного, что сейчас должно открыться, какая-то тайна, которая может объяснить весь мир вокруг и твое место в нем в том числе – вот что таила в себе эта папка.
На первых трех страницах философ напоминал свои принципы идеологического начала, господствующего в той или иной культуре. Но вот взгляд Романа наткнулся на одно предложение, которое показалось ему началом нового разговора. «Культуру, - писал философ, - в которой серьезно нарушена деятельность идеологической сферы, условно можно назвать безидеологической культурой. Это совершенно не говорит о качестве самой культуры, - читал Роман, - о ее совершенстве. Но этот признак – отсутствие цельного мировоззрения, много говорит о существовании и функционировании такой культуры.
Наша, русская культура, принадлежит к таким типам безидеологических культур. Это тип евразийской культуры, который сложился на территории северо-восточной Евразии.
Слово Евразия было Роману как-то не очень привычно, но, вероятно, философ придавал этому понятию особое значение. «При этом русская культура, - продолжал Роман, чувствуя, что приближается к очень важному моменту, - всегда давала простор для развития национальных меньшинств, поскольку отдельные нации в рамках евразийской модели получают большую автономию. Но простор для своего национального развития они получают только в рамках евразийского культурного стереотипа».
Далее философ писал об известной скудости мифологических форм Древней Руси, что не было ни секретом, ни новизной. Но из отсутствия этой развитой формы мифологического мышления, из преобладания сказочного элемента над мифологическим, из  первоначальной, как писал философ «неопределенности онтологических представлений» он выводил  отсутствие в русской культуре рационального начала, ослабление понимания  причинно-следственных связей.
 «Русская культура не смогла создать механизм передачи идеологической информации от эпохи к эпохе, - читал Роман, - в итоге русская культура лишилась такого важного элемента как историческая память. Идейные связи внутри русской культуры обрывались самым неожиданным и порой нелепым образом, отрезая от культуры целые интеллектуальные пласты, - читал Роман, - была утеряна, а потом и забыта до 18в. традиция летописного повествования, - писал философ, - пока немецкий философ Шлецер не изучил летописи и не показал их истинного значения в русской культуре. К восемнадцатому веку была прочно забыта эстетическая система, господствовавшая на протяжении нескольких столетий. Забыта настолько прочно, что ее пришлось возрождать, словно из небытия».
Сам язык работы философа так отличался от языка привычных Роману статей и учебников, что казался какой-то чужеродной тканью». И все-таки Роман помнил, что у него уже был опыт знакомства с этим способом повествования – объективным, напоминающим постановку диагноза, без горячности и публицистической остроты. Конечно, молодой гусар, с  пухлыми губами, превратившийся позже в человека с круглой, словно бильярдный шар, головой и надменным  взглядом.
 
Философ писал о традициях писать новые иконы прямо по старым иконописным доскам, словно те уже не имели никакого эстетического значения, писал о забвении знаменитого памятника древнерусской литературы, о постоянных идеологических революциях, которые происходили на Руси и отправляли в небытие прежние авторитетные идеологические системы.
 Но и сама иконопись оказалась прочно забытой на несколько веков, а если бы не труды немецких историков, то и сама история Руси средневековой могла бы исчезнуть из культурной памяти»
Вот оно! – воскликнул Роман. – Сейчас оно откроется.
« В свою очередь и эта память все время теряет на исторических поворотах огромные части своего идейного багажа. Заимствуя целые формы, системы извне, Россия их адаптирует на некоторый срок, а затем благополучно теряет и ищет новых».
Роман выдохнул и откинулся на спинку стула,  вспомнил, как философ сказал, что мы, наше поколение, еще увидим секретарей райкомов в храмах со свечками в руках. Это произойдет, когда очередной поворот русской истории принесет разрушение господствовавших сегодня форм идеологии, так и не ставших настоящей базой мировоззрения. Ни марксизм, ни исторический материализм, по-настоящему не укрепились в народной среде, как ранее в ней не возникло подлинного христианского идеала, а остались только формы грубого суеверия.
 Роман подумал о том, что критика православия в работе философа почему-то ему кажется близкой к антисоветской критике в целом и должна идеологическими органами рассматриваться именно так, как тексты и слова друзей Марка.
 Затем философ приступил к выяснению вопроса, а нельзя ли отсутствие своих собственных онтологических авторитетных форм заменить на привнесенные извне. Естественно, не обошлось без целых эпох заимствований: скандинавы, византийцы, монголы, западноевропейцы несли и несли свой мед в русский улей, но на русской почве  мед все время портился. Звучали цитаты самых различных авторов, все эти цитаты были подобраны так, что доказывали мысль философа.
 Примеров в тексте стало уж как-то слишком много: неудавшаяся попытка скандинавов создать аристократию, не проникшее в народную почву христианство, языческие культы тут и там остающиеся в народной среде, исчезнувшая без следа новгородская вечевая традиция, неспособность и монголов привить русскому дичку восточный колорит в полноте.
  Вывод философа был однозначен – ни организаторская мудрость варягов, ни монгольский деспотизм, ни византийская религиозность, ни западная образованность  не смогли серьезно изменить характер русских.


«Но разве можно сказать, что русская жизнь, такая многообразная, полная событий, интересных поворотов, совсем лишена содержания? Конечно, нет. При том, идеология стала в Росси избыточной, выполняющей чисто представительские функции, фасадом,  - за этим фасадом скрыто подлинное содержание русской жизни, там идет народная жизнь. В России понятие народ очень сложно, это не этническое понятие, не определение гражданства, этот совсем не простонародье. Под народом в России можно понимать в первую очередь ту или иную культурную позицию, которую способен занять любой человек, каждому в России открыт доступ в народ. Для перехода в народ человеку в России нужно только одно  отказаться от всех форм идеологического мышления. А для этого нужно выйти рамки официального идеологического образа жизни, стать безидеологическим существом. Только вне официальных форм существования может человек в России вступать в реальный контакт с окружающими его людьми. Именно в неофициальной сфере русский человек проявляет себя как личность. Отсутствие идеологически значимых форм заставляют человека в России вырабатывать свою собственную картину мира – каждого свою. Это приводит к исключительной индивидуализации мировосприятия. «Своя воля царя боле». Такой человек престает прислушиваться к мнениям других людей, это мнение для него лишено всякого авторитета, даже если основано на каких-то объективных началах. Настоящим диссидентом в России становится именно ортодокс-индивидуалист, не желающий признавать никаких идеологических норм. Заурядность, простодушие, бесхитростность и простонародность на самом деле скрывают в себе высочайшее высокомерие, индивидуализм и гордыню. Многие исследователи указывают на государственное принуждение, как на главную причину, заставляющую русских людей быть похожими внешне друг на друга. Это неверно. Никакая угроза не может заставить русских людей перестать быть самими собой. Они с охотой покоряются внешнему насилию только для того, чтобы сохранить в неприкосновенности свое главное ядро – безидеологическую сущность бытия. Русский человек внешне соглашается со всем, только чтобы внутренне не быть ни с чем не согласным. Русский человек больше всего боится потерять это свое ядро в публичных дебатах. Они ему чужды, так как могут привести к утрате им самого себя. Русский тип разговора по душам это такой тип коммуникации, когда говорящий только выявляет свою позицию, но ни коем разе не пытается ее сравнивать с  чьей-либо другой. Что бы вы ему ни сказали – он никогда не удивится искренне, не согласится, не вступит в идеологический спор – он знает, что прав, и это знание непоколебимо.
Все это ведет к тому, что сам характер речи перестает быть значимым. Слова могут звучать любые – их значение не передаст скрытый смысл того, что таит в себе говорящий индивидуалист. Главная цель говорящего – противопоставить себя всем окружающим, важен не смысл сказанного, а форма подачи, музыка речи, общее впечатление, которое он, говорящий, оставит после себя».

Роман засмеялся.

«Такие формы идеологической, вернее, безидеологической жизни говорят о том, что очень скоро нас ждет очередная мировоззренческая революция. Ничто не говорит о том, что марксизм прижился в России больше, чем в свое время христианство. И марксистское учение ждет судьба того же христианства. А коммунисты очень скоро возьмут в руки свечки и встанут в очередь к исповедующему их батюшке. Или, в другом случае, станут обогащаться и наживаться больше, нежели Морган и Форд».

А может Валера прав? Завтра они начнут заставлять делать то, за что сегодня преследуют. Если предсказанный философом поворот действительно произойдет? А если он ошибся? Как представить себе какую-то действительность, отличную от советской? Казаки – столь любимые Константином, отец Алексей, восседающий за столом какого-то президиума? Марк, диктующий новые учебники? Роман улыбнулся. Утопия.

«Только  в неофициальной сфере человек в России вступает в подлинный контакт с другими представителями русского общества, - писал философ. - Если в идеологической сфере человек, обязанный принимать участие в какой-либо церемонии, скован, неискренен, маскируется, то в своей подлинном обличии он выступает в таких, например, формах народной жизни, как алкогольная оргия.»
Роман захохотал. Отец, держа в руках транзистор, открыл дверь и с тревогой спросил:
-Что с тобой?
-Так, смешного автора читаю, - ответил Гальперин.
-А, понятно,  - ответил отец.
Когда он вышел, Роман с жадностью изголодавшегося, который набрасывается на жаркое,  снова стал глотать текст.
«В России тот, кто открыто становится на защиту определенной идеологической системы, выпадает из общей народной жизни, делается кем-то вроде еретика. Настоящими диссидентами в России являются подлинные ортодоксы, не терпящие никаких возражений, тем самым они уподобляются своим главным гонителям, а народ смотрит на тех и других отчужденно, не принимая ни ортодоксии, ни ее противоположности».
Роман вспомнил некоторых друзей Марка с  их нетерпеливостью, строгостью в отношении идеологических противников.
-Коммунист? – услышал он скептическую интонацию Константина.
Раздался звонок, трубку, вероятно, взял отец, голос его был очень приглушенный.

Роман дочитал тест до конца, а потом долго сидел, пытаясь разом осмыслить прочитанное, но понимал, что вкус текста все еще ощущался, а до конца понять прочитанное предстоит позже.
Отец продолжал с кем-то разговаривать по телефону, что-то показалось Роману в интонациях отца подозрительным, он вышел в коридор.
Отец взглянул на Романа как-то странно.
-Лариса звонила, - сказал он, - ее приятеля в Афганистане убили.
-Какого приятеля, - спросил Роман, чувствуя присутствие чего-то запредельного, нечеловеческого в словах отца.
-Того, с которым  она познакомилась в деревне.
-Того самого?
-Да, в Афганистане, призвали совсем недавно, - и сразу туда, вот так. – Отец вышел.

XXIII

  Вечером следующего дня, около шести, Гальперин  вышел из подземного перехода на Пушкинской и, по привычке, повернув  голову назад, посмотрел на поэта. Недавно прошел февральский  снег, тяжелый, мокрый. На макушке бронзовой фигуры гордо восседал голубь, подобно завитку на шлеме древнего грека, складки плаща, часть пьедестала – все было в снегу. На улице Горького и на  бульваре уже светились фонари.
На Тверском деревья и ограды тоже были в снегу, и поэтому казалось, что жизнь здесь замерла. На противоположном конце бульвара ученный в темно-красной гранитной мантии как-то странно склонял голову, словно к чему-то прислушивался.
 Напротив  «Повторного фильма» Роман повернул налево – на улицу Герцена, прошел улицу Станиславского и свернул еще раз налево – в длинный и очень узкий переулок.
Еще не доходя до нужного ему дома, он увидел в сумерках множество народа. Люди стояли в узком переулке, на лестнице, ведущей к заветным дверям, на противоположной от нужного дома стороне, поодаль. Стояли группками, о чем-то энергично переговаривались, были возбуждены с кем-то тихо переговаривались, и вели себя при этом очень сдержанно. Гальперину показалось, что это те же самые мужчины, в своих расстегнутых дубленках, куртках, и меховых шапках, которых он видел возле Елоховки. Мужчин было много, женщин очень мало. В руках мужчин были какие-то бумаги, бумаг было много, они в них что-то искали, отмечали, подзывали знакомых.
Роман почувствовал себя в самом центре московской еврейской эмиграции. В этих людях было уже что-то такое, словно  они сейчас сядут на корабль и поплывут к далеким берегам, они были уже мысленно там, а здесь, в Хлыновском тупике, оказались по какому-то недоразумению.
 Из отдельных фраз, слов, предложений складывалась  общая картина. Говорили о каких-то семьях, которые уже уехали, завтра или на следующей неделе поедут, но семей этих никто не видел. А видели таких же собирателей множества каких-то справок, характеристик, разрешений, уведомлений. Роман ощутил некоторое облегчение из-за того, что ему не надо было собирать этот бумажный каскад.
Называли числа уехавших в прошлом году – какие-то огромные тысячи, точно никто не знал, но все сходились на том, что ехать нужно было до этих, ну, вы понимаете, конечно, каких событий. А если они и, правда, проведут бойкот, то нас не вып..
 Роман понял, что переулок повидал многое.
Вполголоса сообщалось о тех, кто получил отказ, назывались фамилии: Лейн, Прайсман, Вербловский, Казанский, отдельно что-то говорили о Шойхете, семье Саши и Аллы Файнбергов, десятки других фамилий. Постепенно стали выделяться самые знающие мужчины – неизменно в расстегнутых дубленках, с огромным ворохом бумаг в руках, окруженные тихими людьми с портфелями в застегнутых пальто. Знатоки постоянно повторяли.
-Еще есть шанс, хотя после декабря, вы понимаете.
Вдруг головы всех обратились в сторону дома по левой стороне переулка.
На крыльцо вышел мужчина невзрачного вида в пальто и с бумагой в руке. Он стал что-то говорить. Услышать его было совершенно невозможно, со всех сторон зашикали, стали требовать тишины. Роман пролез поближе к крыльцу.
Мужчина стал бесцветным голосом называть  цифры и фамилии, из толпы стали раздаваться крики: «Здесь!» «тут», «я». После этого мужчина что-то отмечал в своем списке и продолжал называть цифры. Иногда мужчина называл фамилию, а из толпы никто не откликался. Тогда все начинали поворачиваться, искать отсутствующих, выкликать их фамилии, иногда кто-то просто не слышал и отзывался потом, а иногда  в ответ было только молчание.
Список был очень длинный, становилось холодно. Роман подумал о том, что можно было и впустить людей в здание, но это даже не обсуждалось. Стало темно, черные фигуры продолжали заполнять переулок, меньше людей не становилось. Подходили новые, пытались узнать, что происходит, называли ли уже такой-то номер.
Наконец прозвучал и нужный номер – триста восемьдесят шесть.
Роман не сразу понял, что нужно делать.
Триста восемьдесят шестой – закричал кто-то.
-Я – отозвался Гальперин.
-А чего же вы спите? Так можно и номер пропустить.
Здесь все обращались друг к другу на «вы».

XXIV

  Голос в трубке был мягкий и негромкий
- Роман Александрович? С вами говорят из Комитета Государственной безопасности, да, да, из Комитета Государственной безопасности. Мы решили не посылать вам повестку, а просто пригласить для беседы. О чем говорить? Да как вам сказать, Роман Александрович, есть о чем поговорить, но это, как говорят ваши знакомые, не телефонный разговор. Вы слушаете меня? Хорошо. Будьте добры в следующий понедельник, пятнадцатого,  в семнадцать ноль-ноль подойти к дому номер 2  по адресу Большая Лубянка, подъезд пять, вход со стороны Фуркасовского переулка, напротив   семидесятого гастронома. Хорошо знаете Москву? Прекрасно.

  Роман стоял в коридоре и сжимал в ладони трубку, из которой неслись короткие гудки. Он посмотрел на трубку, словно увидел ее первый раз в жизни, гудки продолжали нестись с минимально короткими промежутками.
Первым делом надо взять себя в руки. Что им известно?  «Сын человеческий»! Надо было раньше отдать Марку. Все медлил, медлил, а если сейчас? Он лихорадочно стал накручивать диск. Диск вертелся как назло медленно, Марк поднял трубку только на десятый длинный звонок.
-Сейчас? Конечно, Роман, приезжайте. Что-то привезете? Привозите. Я буду дома.
Бросив трубку и быстро одеваясь, Гальперин продолжал прокручивать в голове одни и те же обрывки мыслей: так, это он сейчас отдаст.  Что еще? Булгаков, наше издание, можно, Гумилев, стихи. Запрещенное, куда деть? Толику, точно, Толику, а если подставлю? А вот еще -  Рукопись  Бориса?!
Прямо в одежде он бросился к письменному столу, выдернул средний ящик и вытащил из-под своих рукописей, которые как всякий самолюбивый автор считал нужным сохранять, большую широкую коробку из-под конфет Аленушка. Быстро откинул крышку и стал перебирать: стихи Мандельштама,  Гумилев. Не закрывая этот ящик просто выдернул нижний с рукописью «Сына человеческого» и  текстом философа.

 В дверь позвонили. Звонок сиреной прозвучал в квартире,  Гальперин быстро запихал все в коробку, сунул ее на место, долго попадал в полозья нижнего ящика. Звонок повторился, потом еще раз. Роман бросился к двери, посмотрел в глазок. Там стояла Вера, переминаясь с ноги на ногу, вот она подняла руку, чтобы позвонить в четвертый раз. Роман стал быстро открывать дверь.
-А почему ты так долго не подходил?
 Она была хороша как всегда. Белая шубка, слегка присыпанная снегом, вместо белой шапочки  на ней сегодня была светло – голубая, вероятно, новая. Глаза накрашены, подведены стрелки, на губах яркая помада, которая так ей шла.
-Ну что? Как я тебе?
Наверное, на его лице отпечаталось какое-то не соответствующее ее приходу настроение.
Ты что, не замечаешь мою обновку? Вот мужчины, старайся для них.
Роман впустил ее в коридор, она потянулась и поцеловала его в губы. Он обнял ее и прижал к себе.
-Я сейчас, подожди.
Он взял телефон и вышел с ним в комнату.
-Марк, это я, Роман, я к вам позже подъеду. Нет, нет, ничего не случилось. Немного переменились обстоятельства.

-Ты сегодня какой-то вялый, что случилось? Ничего? Я же вижу, что случилось? Неприятности в колледже? Какие могут быть неприятности в начале семестра, Гальперин? Не юли. Ты что-то скрываешь, признавайся! Нашел другую? – Она даже засмеялась.
Он попытался вернуть себе прежнее настроение, стал улыбаться, прижал ее к себе.
-Ну, вот, другое дело. Учти,  я только на сорок минут, да. Нет, ты сегодня явно не такой как всегда.
Она села на стул и внимательно посмотрела на Гальперина, он перебирал в руках предметы на своем столе: ручку, точилку для карандашей, маленькую статуэтку индийской танцовщицы, подаренную Андреем Гарпинским  на день рождения. Танцовщица удивительно напоминала своими гибкими формами саму Веру, и даже улыбка у нее была похожа. Роман засмотрелся на эту фигурку.
- Гальперин, ты меня слышишь? Мне уже пора. Провожать не надо. Побудь со своими мыслями наедине.
На лице Веры появилось отчужденное выражение, словно она была не здесь, а где-то совсем в другом месте и даже городе. Он это выражение видел первый раз.
-Вера, сядь, я должен буду тебе кое-что  рассказать.

Она с интересом рассматривала рукописи самого Гальперина, стихи, напечатанные на машинке, несколько раз с интересом посмотрела на Романа.  На большую папку с работой философа взглянула без интереса, только со смехом взвесила ее на руках
-Ого, потянет на два с половиной килограмма, как пакет картошки. Извини, извини, я забыла, что у тебя неприятности. И  из-за этого, ты думаешь, тебя вызывают в КГБ? Да такое есть почти у всех сегодня.
-А из-за чего, ты думаешь? – спросил он.
-Не знаю, может быть, они тебе хотят предложить  что-нибудь?
-Мне?
-А что? Ты юноша образованный, стихи пишешь, повести.
-Вер, ты что? Я и КГБ?
- Шучу, вербовать будут.
- Ты серьезно.
-А ты что думаешь? Там люди серьезные, а не одни дуболомы. Пойдешь, узнаешь, не очень приятно, конечно. У одного моего знакомого на днях обыск был.
-У твоего?
-Да, а что? У меня много знакомых, - произнесла она с не очень приятной интонацией.
-Понимаю.
-Вот у него действительно триста книг изъяли.
-Триста?!
-Триста двадцать одну. Могут и посадить.
Роман усмехнулся.
-Да, перспектива.
-А у тебя что? Пару рукописей, стихи. Это у всех есть.  Да, вот еще что, я в твою коллекцию, как ты говоришь, запрещенной литературы, привезла кое-что. Ну, семь бед – один ответ, Гальперин.
Он не любил, когда она называла его по фамилии. Он уже назвала его так сегодня три раза.
-Мне дали почитать один рассказ,  - она извлекла из сумочки небольшую школьную тетрадку, свернутую почти в трубку, - возьми, почитай, когда будет время.
-А что это?
-Да есть такое сейчас направление в литературе – посмотри, может, и поймешь.
-А что я должен понимать?
-Может, и поймешь что-нибудь.
Роман был явно задет ее словами. Она лучше него разбиралась в современной литературе, знала каких-то писателей, может быть, с ними встречалась?
-Так  что же я должен понимать?
-Куда ветер дует, Гальперин.
-А ты знаешь?
-А вот ты почитай, вот туда и дует.
Он ничего не мог понять.
-Вера, это ты?
-Я, милый, я. Мне пора, подумай, о чем я тебе сказала. Еще не поздно.
-А о чем ты мне сказала?
-Я тебе предложила подумать, куда ветер дует.
-Ты говоришь загадками.
-Вся жизнь – загадка, как говорит один мой знакомый.
-Твой знакомый, кто он?
- Журналист-международник, или что-то вроде этого.
Он снова ощутил, как что-то кольнуло в груди. Она уже одевалась, быстро, энергично.
-Ты с ним спала?
Она поправляла новую голубую шапочку, как всегда выпустила каштановую прядь, затем повернулась.
- Ну что за странный вопрос? Может быть, и спала. Чао!
Дверь захлопнулась.


 Он вышел из дома со спортивной сумкой, которая, казалось, была полна раскаленных углей. Всю дорогу прижимал к себе эту сумку и искал глазами тех, кто мог за ним следить, но до него никому не было дела. Читать он в дороге не мог, а Маргарита давно уже встретилась со своим Мастером, и их отправили в третье измерение. Гальперин ощутил желание немедленно провалиться  в это третье измерение, только бы выпутаться из неприятностей, которые, казалось, стали его преследовать.
Рядом с текстом, который нужно было отдать Марку, лежала рукопись философа.

 Марк поблагодарил за привезенного «Сына человеческого», напомнил о поездке двадцать восьмого в Абрамцево. Гальперин хотел сказать, что он не может никуда ехать, но не решился вступать в тяжелый разговор с обязательным объяснением, почему он отказывается от лекции самого ученика Сергея Сергеевича.  Роман поспешил уйти. Никого не хотелось видеть. Теперь в сумке у него лежала только рукопись философа. Он вышел на Кропоткинской и пошел в сторону Староконюшенного.
Он шел вдоль бульвара, ограда которого все так же были занесена снегом, как неделю назад, когда они гуляли здесь с Верой, встретившись перед этим в центре огромной светлой, пустой, как вокзал, станции. Ехать к  Вере домой еще было нельзя, там была младшая сестра. Потом Вера долго звонила из промерзшего автомата домой, в трубке звучали долгие гудки.
-Все, уехала, - сказал она.
-Куда? – спросил Роман, уже предчувствуя, что сегодня Вера будет необыкновенно хороша.
-На фигурное катание, на «Ленинградский».
Ничего не говоря, они пошли в метро, в вагоне перекидывались незначащими фразами. С того дня, когда Вера дома у Толика позволила себя раздеть, прошло полторы недели. Они несколько раз встречались около ее работы, в самом центре, недалеко от красивого храма в Котлах, один раз у него дома, но все было торопливо, она очень спешила. А сегодня ее квартира будет до самого глубокого вечера свободна.
 Романа поразил подъезд дома на Пироговке, огромная лестница, какой-то бесконечный коридор, в который выходило множество дверей, и сама квартира, на двенадцатом этаже, с пятиугольной комнатой, с мягким угловым диваном, торшером с красным абажуром, большими фигурами  африканских танцовщиц из черного эбонита, картинами, принадлежащими кисти  каких-то неизвестных  Роману художников, рисунками, на одном из которых был нарисована Вера, но не совсем Вера – силуэт, легкий росчерк, превращающийся в цветок. Это был ее мир, столь не похожий на его, Романа мир.

-А ты знаешь, Рома, что  недалеко отсюда,  - она стояла у окна, полностью раздетая, и Гальперин любовался ею, не слушая, что она говорит, - в одном из домов на той сторону улицы Михаил Афанасьевич писал «Мастера»?
«Мастера»? – Роман встал с углового дивана, на котором лежал, как античный бог, слегка  накинув одеяло. Он подошел к окну и посмотрел на дом внизу, за  черно-снежной  полосой Большой Пироговки, по которой медленно ехали маленькие, почти игрушечные машины, ползли серые прямоугольники троллейбусов. А справа открывалась панорама башен, колокольни и куполов Новодевичьего. Он обнял Веру, ее теплое тело чуть подрагивало упругими мускулами. Она занималась когда-то  фигурным катанием, как теперь ее младшая сестра.

Февральский снег уже заметно набух и потемнел. Из-за этого на душе Гальперина было  тяжело. Вот что такое душевная тяжесть, - подумал он. Свернул в переулок и пошел по направлению к старой разваливающейся усадьбе. Еще поворот, направо. Впереди показался большой серый дом.
-Дома ли Толик? Захочет ли он прятать у себя рукопись? Ведь, я могу его подвести. А, была не была!

-Не дрейфь, старик, спрячем в лучшем виде! – Толик убрал рукопись философа в свой письменный стол, запер на ключ, ключ положил в  пустую банку из-под чешского пива, стоявшую у него на полке среди таких же вещей.
-Не забудешь, куда положил?
-Ты напомнишь. Я сейчас вернусь, у меня важный разговор.
 Толик вышел, и Роман остался в той самой комнате, в которой всего-то полторы недели назад был с Верой. Каждая деталь теперь напоминала о ней. Репродукция фотографии какой-то музыкальной группы, заинтересовавшая тогда Веру, бежевый, похожий на шкатулку, томик Цветаевой, так и оставшийся на стуле возле дивана, побывавший у Веры в руках, стопка джазовых пластинок, в ярких бумажных обертках,  - толиково хобби. Большая старая магнитола на ножках.
-У нас дома когда-то была такая, - улыбнулась тогда Вера.
Только теперь ко всем этим вещам прибавилась еще одна. На письменном столе лежали часы Толика, командирские, морские, с ярко - синим циферблатом, с красной звездочкой в зените и золотым якорем  внизу. Гальперин взял часы – тяжелые, с блестящим браслетом, похожим на серебряную чешую.
-А, это как раз подарок от отца того моряка, с которым я встречался в Питере, - сказал Толик, входя в комнату и увидев, что Роман рассматривает часы.   Толик  был весел,  приготовил чай, показал какие-то новые музыкальные журналы. Но у Романа было тяжело на душе, он явно не хотел  здесь задерживаться.
-Ты чего-то не в настроении? -  Толик ставил пластинку на старую магнитолу.
-Да так, проблемы.
-С проблемами, старик, нужно справляться, как с тарелкой раков под хорошее пиво. Быстро и умеючи.
Запел какой-то американец, голос шел из шестидесятых. Роман вышел из комнаты.
-Научи.
-Это умение рождается с человеком, или не рождается.
-С тобой родилось.
-Со мной и умрет! – Толик засмеялся. – Ладно, шучу. Серьезные проблемы?
Роман кивнул и вышел из комнаты. Толик  нагнал его в коридоре, где Гальперин уже застегивал куртку.
-С Веркой что ли?
 Молния куртки взвизгнула.
Роман на секунду помедлил, взявшись за щеколду замка.
-И с ней тоже.
-Она такая, старик, я предупреждал. Ничего не попишешь, жур –на- лист-ка! А еще у нее двоюродный брат или кто-то  художник, она часто к ним  ходит, на Страстной. Пойди с ней, познакомься с ними. Может, чего подскажут. Ты же пишешь. Не теряйся.
-Подумаю. Замок щелкнул. Из комнаты Толик продолжал плыть сладкий дрожащий голос.

-Что они на самом деле знают? Про посещение концерта у Петра, про Рождество  на Ордынке? Какой там был странный тип. Из этих? Про крещение в Елоховке? Кто-то сообщил?
Эти вопросы каскадом обрушивались на него, и  стоило убедить себя, что все это не более чем обычное дело, как сразу же возникал вопрос: если обычное, почему вызвали на Лубянку? Говорить ли отцу? Решил – не говорить. Мать опять была где-то в командировке.

 Вернувшись домой, Роман стал наводить порядок в своих письменных ящиках, тут он увидел тетрадку с рассказом, оставленным Верой, открыл ее и прочитал заглавие, написанное крупно: "Троллейбус идет на войну".
А дальше шел мелкий, но понятный почерк.

" Ранним утром майского дня   в троллейбусе ехали обычные пассажиры: рабочие с вагоноремонтного - эти спешили на смену,  аккурат к восьми, несколько женщин - две пожилые, две молоденькие, учитель Игорь Петрович,- историк, закончивший недавно Педагогический, несколько мужчин и женщин неопределенного возраста, старик в пиджаке с орденскими колодками. Пожилые,  как оказалось, ехали  в районную поликлинику. Они сразу же принялись обсуждать нового участкового. Говорили, что старый - Семен Маркович, был деликатный, всегда выслушивал, все понимал, лекарства назначал, какие нужно, а эта вертихвостка - молодая, накрашенная, юбка короткая, приходит с опозданием, не выслушает тебя, лекарства назначает какие-то непонятные.
-Да, да, - кивала собеседница, и не говорите, то ли дело был Семен Маркович. Мужчина с пониманием.
- Вот так и всюду.
-Вот-вот, зять рассказывал, мост-то наш должны были починить аккурат к майским, да доски предгорисполкома себе на дачу увез, а мост остался в аварийном, вот-как!
-Иди ты! – ахнула собеседница.
-Истинно говорю, вот те крест, - воскликнула теща, узнавшая от зятя такую весть, и  тут же побожилась.
Затем они обратили внимание на ветерана с орденскими колодками.
-Наши-то мужья, - сказала одна из пожилых, в белом платочке, повязанном по-бабьи, с двумя концами, как у пионерского галстука, - там остались, а эти вернулись, Теперь всюду без очереди лезут. Вот у нас в булочной, на Подбельского, был случай.
-Точно, наши не вернулись, а эти теперь всюду первые, – с поддерживающим собеседницу неодобрением подхватила вторая, платок которой был завязан концами на затылке.
Затем они перешли к обсуждению рынка на площади у вокзала - продукты там стали хуже, цены выше, а настоящей-то картошечки - рассыпчатой, чтобы и клубень был чист и ровен - уж и не дождешься.

Рабочие мужики обсуждали вчерашний матч.
-Как он его уделал! - с восторгом говорил  Коренев, мужчина роста маленького, шустрый,  в кепке, сдвинутой на затылок, - так их и надо.
-Ты погоди, - возражал ему Найденов - мастер с механического -  степенный и неразговорчивый, но теперь крайне недовольный тем, как Коренев отзывался о его, Найденова, любимой команде.
-Уделал, уделал! - смеясь глазами, восклицал Коренев.
- А ты бы попробовал, когда защита дырявая. А? - встрял Мышкин, - высокий, худой, длинный как жердь, в пиджаке, который висел на нем, как на вешалке. - Небось, штук пять зараз пропустил бы. А?
-Уделал, уделал, - продолжал смеяться Коренев.
-Нет, - горячился мастер Найденов, - ты возьми в расчет защиту, вот Никита правильно говорит.
Двое молоденьких - обе в туфельках на высоком каблуке, в бежевых жакетах и юбках не то, чтобы коротких, но и не очень длинных, - восхищались Видовым в роли Мориса Мустангера.
-Какой мужчина, - жмурила глаза одна, демонстрируя этим, какой мужчина Видов, а заодно этим же говоря о том, какие рядом неинтересные, грубые, некультурные мужики.
-Да, - подхватила ее подруга, - на такого живьем хоть одним глазком поглядеть.
-Говорят, - он все время бывает за границей.
-Конечно, у него жена манекенщица.
-Манекенщица?!
-Точно, моя парикмахерша, Зойка, с их домработницей летом в Сочах отдыхала.
-Какая Зойка. Это с Пролетарского?
-Она.
-Как бы к ней записаться?
-У нее все вперед на три месяца расписано. Но, -  замолчала Зойкина клиентка, - попробую, Нин.
-Галь, помоги, я тебя с Валерой с мясного познакомлю.
-И не стыдно им,  - глядя в стороны молодых женщин шептала та, которая была в платке по-бабьи.
-Нынче стыд потеряли, - вторила ее собеседница.
-Как он ему. С левой! – радовался Коренев.
-Нет, ты подожди, - продолжал защищать своих любимцев  - районную команду завода «Ротор» - Найденов.
У них там, говорят, в магазинах все есть!
-Все?
-А вратарь у них – дырка.
-Вот сучки.
-А этот-то, напялил ордена, небось, и не воевал толком.
- «Ротор» ваш - салаги против нашего Вагоноремонтного.
- И чулки французские?
-Что чулки? Там даже  - она прошептала что-то на ухо подружке.
-Да иди ты!
-Точно! Зойка говорит.
-Вот это был удар!
- У нас тоже, сосед, вояка.

Впереди показался мост. Троллейбус въехал на деревянные доски, вдруг за окнами сразу потемнело, чернота налилась на стекла, стало  душно.
-Чтой-то – раздался чей-то громкий вскрик.
-Граждане, - раздался металлический голос, - соблюдайте спокойствие, наш троллейбус сейчас поедет на юг, нам с вами, товарищи, выпало важное дело – стать борцами за счастье товарищей в далеком Чаде, мы едем прямо туда.
Кто-то охнул, кто-то выругался, но тихо, вполголоса.
-Поздравляю вас товарищи, - продолжал голос, - вам выпала высокая честь.
Чернота продолжала наливаться в окна, но пассажиры как-то сразу посерьезнели.
- Да, задание нам дали ответственное, - тихо, но так, что его все услышали, произнес Найденов.
-А чего нас-то? – попытался задать вопрос Коренев, но на него так прикрикнули, что он сразу же замолчал и уяснил, что такие вопросы задавать нельзя.
-Да, - кивнул головой Мышкин, поправляя свой пиджак, словно в неаккуратном пиджаке он бы не мог выполнить ответственную миссию, - выпала, так сказать, ответственная задача, нужно этим самым товарищам из Чада помочь.
-Говорят, в Чаде мужчины очень красивые, - шепнула одна молоденькая другой.
- Высокие, красавцы, как артисты.
-А говорят они  черные.
- Черные? Наверное, черные, говорят, очень горячие.
-Вот у нас в  пятьдесят шестом тоже был случай, - вдруг очнулся ветеран с колодками, - тоже надо было помочь товарищам.
-И что? – спросил Коренев.
-Помогли, - уверенно сказал старик.
-Чад это государство в Центральной Африке – сказал Игорь Петрович, и теперь все посмотрели на него с уважением – знает человек.
-А мы.. это, - спросил, немного смущаясь, Коренев, - сразу в Чад, или там какая подготовка?
-Какая подготовка? – подозрительно спросил Найденов, - сразу,  на передовую,  карантина сейчас не полагается.
-А вот стояли мы в Финляндии, в тридцать девятом, - снова сказал старик, -  так подготовки всего три дня, и вперед.
-Куда это? – спросил, не в силах сдержать страха Коренев.
-Как куда? Прямо в снег, в снегу спали, выроешь траншею, разведешь костер и спишь.
-А в Чаде тепло, там снега нет, - заметил  Мышкин. Все вдруг сразу повернулись к Игорю Петровичу. Историк ощутил себя в центре внимания и преисполнился самоуважения.
-Чад – страна с очень теплым климатом, - сказал он таким голосом, каким обычно объяснял новый материал, - там встречаются и пустыни, и Саваны.
Мужики закачали головами.
-Внимание, товарищи, - снова произнес металлический голос, - наш троллейбус прибывает в государство Чад, просим всех приготовиться.
Все стали суетиться, проверять свои сумки и узелки, Мышкин снова поправил пиджак, старик стряхнул невидимую пыль с колодок.
-Чад, - снова раздался металлический голос.

Из снятого по требованию местного председателя городского исполнительного комитета сообщения местной газеты «Знамя Октября»: «Вчера, в семь тридцать пять утра произошло обрушение моста через местную реку Зушу. Во время обрушения по мосту проходил троллейбус, шедший по маршруту Вокзал – Стадион. Троллейбус в результате обрушения потерял управление и  сорвался  в реку, к сожалению, спасти никого из находившихся в салоне не удалось».

 Прочитав рассказ, Роман некоторое время сидел молча. Он ясно понял, что Веру потерял, этот рассказ больше, чем ее последние хлесткие слова,  свалил вместе с пассажирами в пропасть и его с таким трудом созданное хрупкое счастье.


XXV

 Двухэтажный дом выходит на красную линию в  районе бывшей Хитровки, узкая лестница, в коридоре на стенах фотографии знаменитых советских писателей, пару простых стульев. Двери помещений  смотрят в коридор, в большом помещении, на стенах которого сплошь наградные грамоты и дипломы, фотографии главреда с известными лицами, среди которых космонавты, актеры, певцы, режиссеры модных театров, - огромный письменный стол, весь заваленный рукописями, папками, справочниками. Над всем этим ворохом канцелярских изделий и плодов человеческого вдохновения – громадный бронзовый письменный прибор. Перед столом высокий стул с кожаной спинкой и металлическими навершиями в виде еловых шишек. Главред – большой седой человек в очках с золотой оправой, читает последнюю вышедшую газету с очередным  постановлением.
В другом помещении - секретарь, сидит за пишущей машинкой,  каретка быстро доезжает до границы, звонкий сигнал – нажатие рычажка, и каретка начинает свой маршрут заново, а страница  поднимается еще на одно деление. Ровный текст появляется из-под валика. Секретарь быстро косится на какую-то юную особу, вбежавшую, чтобы взять  исправленную верстку репортажа – стажерка, знакомая зама главреда.  Прямо в дверях стажерка сталкивается со светловолосой  женщиной лет тридцати. Она подтянута, энергична, жесты точные, взгляд зеленоватых глаз цепкий, мгновенно оценивающий обстановку.
-Алевтина Сергеевна, - вот статья Берберова, очень важная, пойдет в ближайший номер, нужно срочно перепечатать в трех экземплярах.
-Хорошо, Екатерина  Петровна.
- Суконцев сдал материал?
-Да.
-А Гусева?
-Нет еще.
-Опять задерживает, а сроки поджимают. Придет – срочно ее ко мне.
-Хорошо, передам.
-Я сделала в статье Берберова кое-какие исправления, надеюсь, мой почерк вам понятен?
-Конечно, Екатерина Петровна.
-Хорошо, буду у себя.
 Секретарь быстро допечатывает прежний текст, берет статью  Георгия Берберова «Потомок знаменитого мореплавателя», кладет ее на стол, вставляет в каретку новый лист и весело начинает стучать по клавишам. Почерк Екатерины Петровны ей хорошо знаком.
Она пишет отчетливым почерком, но справа оставляет строку недописанной, остается немного места, а наклон букв ровный, немного вправо, похоже на то, как солдаты, ощетинившись штыками, ведут наступление.  Буквы " в" и "с" похожи на командиров взводов – они чуть больше наклонены, словно увлекают за собой остальных, а буква "н" с волнообразной перекладиной.

Екатерина Петровна возвращается в свой кабинет, по дороге решает поговорить с заместителем главного редактора – молодым мужчиной, проводящим вечера в ресторанах, вечно угощающим всех дорогим коньяком, заграничными сигаретами. Екатерине Петровне надоели эти молоденькие субтильные девочки, не умеющие ни текста написать без подсказки, ни  вычленить главное. Ее, Катю Воробьеву, этому научили десять лет назад очень хорошо. Таким же ровным, с небольшими особенностями почерком, не изменившимся со времени учебы, она составляет официальные бумаги, характеристики, пишет внутренние рецензии,  статьи и отчеты, отчеты, которые видят два - три человека и которые не предназначены для миллионов читателей популярной газеты.
Екатерина Петровна садится за свой стол – на нем высятся подшивки номеров за прошедший год, корректуры статей, лежат папки, завязанные тесемками, стоит немецкий письменный прибор с двумя бронзовыми охотничьими собаками, припавшими к земле в момент обнаружения добычи. Собаки сделаны замечательно, прекрасная отливка, бронзовая шерсть вздыблена, носы вытянуты вперед, лапы растопырены. Это подарок коллег журналистов,  привезенный к ее дню рождения. 
 Алеша встречается с Гальпериным, как странно. Она первый раз за все время их совместной жизни попросила мужа сделать, если что-то возможно, для Ромы. Она хорошо помнит его. Да, такие увлекаются, порой совершают ошибки. Но ведь их работа и призвана защищать граждан от ошибок. Не только карать. Алеша в ответ потрепал ее по щеке. «Не беспокойся.»
У них нет детей, и Катя часто вспоминает ту недолгую поездку в Волгоград, когда она стала едва ли не мамой для этой группы из двадцати пяти ребят. Она быстро разобралась в их тайнах, симпатиях, детских горьких обидах. Иногда Катя  жалела, что не связала свою жизнь с такой вот деятельностью. Но об этом не знает даже Алеша. 

XXVI

Роман отчетливо помнил каждый миг своего пути к огромному таинственному зданию. Вот позади остались громадные черные  полукружия выхода из метро, слева показалась стена магазина, в который когда-то приходил с родителями, как в мир бесконечной радости, глаза разбегались, каждый этаж таил свои секреты, вот и теперь дети с мамами спешат приобрести заветную игрушку.
Такая короткая часть улицы, вот он, семидесятый универмаг – большое серо-коричневое здание на углу. А ему, значит, сюда, напротив, вот в этот подъезд. Точно, в этот.
Отсчитал четыре высокие ступеньки. Двое молодых военных,   в кителях и фуражках с темно-синим околышем, попросили назвать  имя и фамилию. Назвал, запинаясь.
-Документы!
Гальперин протянул паспорт в рижской кожаной обложке.
- Это Синицын вызвал, - сказал один военный.
-Проходите, ждите в вестибюле, - сказал другой.
Роман  прошел дальше, увидел стулья, на некоторых сидели люди.
«Наверное, тоже ждут»,- подумал он, сел, хотел собраться с мыслями.
Появился человек в костюме, средних лет.
-Владимиров, - сказал он.
Один из сидевших встал и направился за этим человеком.
«Вот, значит, как они забирают», - сказал себе Роман. Ждать пришлось долго. За это время вызвали еще пять человек.

Он узнал его сразу, тот самый, с которым познакомились на концерте на Рождество.
«Значит, они так много знают!» - мелькнула мысль.
-Гальперин! Идите за мной на третий этаж.
Роман встал и пошел за молодым человеком в сером костюме. Они поднялись по лестнице, свернули направо, - и Роман увидел отсеки, пустые, без окон, в которых за столами сидели люди и о чем-то говорили с теми, кто сидел напротив них. Он ожидал чего-то другого.
Молодой человек привел его в такой же отсек с голыми стенами без окон.
-Садитесь, Гальперин.


-Ну вот, Роман Александрович, пора и познакомиться. Вы, я думаю, меня узнали. Не волнуйтесь, это был не совсем, конечно, обычный концерт, но ничего противоправного вы не совершили. – Молодой человек улыбался, голос у него был мягкий и приятный. – Меня зовут Алексей Петрович.
-Так вот, Роман Александрович, вы человек образованный и поэтому мне будет просто объяснить вам  некоторые вещи. Прежде всего, я должен вас предупредить, что все, о чем мы будем говорить, должно остаться строго между нами. Вам придется подписать одну бумагу, я вам дам ее в конце нашего разговора, это формальность, но таковы требования. Вы согласны?
Роман на секунду опешил. Вот так сразу?  С чем согласен, с тем, что надо подписать бумагу. А если скажу, что не согласен?
-С чем согласен? – хрипло спросил он.
-С требованиями инструкции. С необходимостью подписать бумагу, - в голосе Алексея Петровича звякнул металл.
-А если я скажу, что не буду подписывать?
-Напрасно, напрасно, Роман Александрович, мы думали, что вы серьезный человек, а вы собираетесь с нами играть в какие-то игры.  Вы ждете, что я сейчас начну вас расспрашивать, о каких-то людях, задавать вам каверзные вопросы, ставить ловушки, а в довершение вербовать вас, так кажется, пишут в романах?
Роман должен был себе признаться, что он ожидал именно этого.
- Нет, ничего этого не будет, хотя кое-что мы о вас знаем. И это «кое-что» достаточно для того, чтобы  у вас могли  возникнуть некоторые трудности с обучением, вам даже могло бы грозить отчисление. Вот, почитайте.
Лист бумаги, ровный четкий почерк, написано черными чернилами.
« В деканат фил… факультета тов. Мих.. от преподавателя… педагогики Ястребовой Г. П.
Докладная
Довожу до Вашего сведения, что третьего ноября учащиеся 1 группы организованно прогуляли семинар по важнейшей идеологической дисциплине. Прогул был приурочен к очередной годовщине Великой Окт.. соц.. рев.. Спустя месяц та же группа  прогуляла и следующее занятие. Данный прогул был приурочен к Дню Сов. Конс… Организаторы данного действия – студенты первого курса первой группы Гальперин Роман, Голышев Владимир, Скачкова Анна.
Прошу Вас принять меры в отношении, как всей группы, так и вышеупомянутых  студентов». 
-Прочитали? И такого материала на вас накопилось достаточно. Примите к сведению. Мы не стали давать ход этой бумаге, посчитав данное ваше и ваших друзей действие недостаточным для очень серьезного наказания. Но вода камень точит, Роман Александрович. Вам как филологу это выражение должно быть известно. Скажите мне откровенно. Вам, вероятно, кажется, что в стране мало свободы, для ваших друзей, не так?
Гальперин почувствовал, что вспотел. Разговор сразу принял неприятный характер. Что на это сказать?
- Молчите? Хорошо, я вам помогу. Многие ваши друзья так полагают. Дескать, свободы мало. А что, я вас спрошу, понимают ваши друзья и вы сами под этой самой свободой? Вот что вы понимаете под недостающей свободой, Роман Александрович?
Алексей Петрович ждал, и выражение его глаз было такое, что он решил непременно дождаться ответа Гальперина.
-Так я жду, что же вы понимаете под свободой?
- Я думаю, мне кажется, возможность свободно читать хорошую литературу, - наконец, произнес, Гальперин.
- Очень хорошо. Читать хорошую литературу? Классику, я понимаю? То есть вам кто-то не дает читать Шекспира, Гете, Пушкина, Толстого, Достоевского, наконец? Так?
-Нет, почему, дают, - Гальперин чувствовал, что собеседник загоняет его в угол. Так и хотелось бы ему сказать: а Гумилев, Булгаков, Мандельштам? Но как он к этому отнесется?
- Значит, хорошую литературу вам читать можно, а чего вам еще не хватает? Может быть, свободы исповедовать культ? Вы верующий?
- Нет, я не верующий, - Гальперину стало немного стыдно, но он вдруг почувствовал, что не смог бы ясно ответить на этот вопрос. Сказать, что он сомневается в понимании мира, что он не то, чтобы верит в Бога, а хочет понять законы этого мира? И как он это объяснит этому человеку, если он и себе этого объяснить не может.
-Многим кажется, что им не хватает свободы отправлять культ, Роман Александрович. Хотя мы никому не мешаем – у нас свобода совести, это закреплено в конституции. Можно  идти и в монастырь. Пожалуйста, становись монахом, иди в семинарию, учись на священника. Но вы, как я полагаю, в монастырь не собираетесь? Нет? Вы  учитесь  совсем в другом заведении. Идеологическом, как мы знаем. А в наших светских учебных заведениях все строится на научной картине мира, и это единственная картина, открывающая человеку правду о мире. Вы так не считаете?
-Почему не считаю? Считаю.
-Очень хорошо. Значит, вы не считаете, что у нас в стране запрещено исповедовать любые культы? Но к науке это отношения иметь не может. Исповедуй, молись, но только не неси свою веру туда, где ей не место.
Гальперина очень тревожило, что его спрашивают о вере, о религии. Алексей Петрович видел Марка, наверное, за Марком тоже следят. А если сейчас в лоб – вы крестились, когда, кто при этом присутствовал?
-Может быть, у вас нет возможности излагать свои мысли, Роман Михайлович? Нет?
-Есть, - произнес Гальперин, не очень понимая, куда сейчас повернет разговор.
-Есть? Хорошо. Когда есть что излагать – всегда можно найти способ донести свои мысли до людей. У нас масса газет, журналов, издаются миллиоными тиражами книги. Но мысли должны быть нужными и важными, в них должно присутствовать серьезное, я бы сказал, общечеловеческое начало, они должны быть продуманы. Вы читаете серьезные учебники – их написали те, кто умел  и знал, как донести свои мысли до читателя. Разве это не так?
Роман вспомнил толстый том Тронского, чуть не улыбнулся. Поймал себя на мысли, что это было бы неуместно. Но в душе он был вынужден согласиться с тем, что он и сам не раз думал, что у него еще нет тех мыслей, которые так нужны многим читателям. А мысли Марка? Его друзей? Но так ли они правильны, нужны ли они? Как все это понять?
-Вот и здесь вы согласны, как я вижу,  у нас нет запрета на обнародование своих мыслей. Чего же вам не хватает? Какой свободы?
Гальперин чувствовал, что он не сумеет ничего возразить этому человеку, что встретит какие-то железные аргументы на каждую свою слабую попытку что-то возразить.
-Вы знаете такое положение марксизма – свобода есть осознанная необходимость?
Гальперин не раз слышал это выражение. Задумывался о нем, но не мог до конца ответить, согласен ли он с требованием ограничить свободу? Он вдруг вспомнил, как они прогуляли тот злосчастный семинар, как легко дышала грудь, как вкусны были пирожные. Это и есть свобода? Как было хорошо в эти пару часов. Так значит, Крендель хотела добиться их отчисления? Вдали загрохотали сапоги. Но они не дали ей это сделать. А почему?
-Это выражение означает, Роман Александрович, что свобода должна пониматься индивидуумом,  как постепенное постижение закономерностей окружающего нас мира. Когда эти законы нами осознаны и, главное, приняты, подчиняться им становится легко и свободно. Свобода не в стремлении делать, что хочу и никому не подчиняться, а именно в осознании закономерностей исторического процесса. Наша страна пришла к социализму – этот был закономерный процесс. Но наши враги не могут до сих пор смириться с этим. А среди наших людей, и ваших знакомых тоже, есть те, кто никак не хотят понять закономерности данного исторического явления, хода истории, так сказать. Вот почему им, как они говорят, не хватает свободы. Вы согласны с тем. что я говорю?
Роман кивнул, он опять не мог понять, куда сейчас повернет разговор.

- А вы пока не понимаете, Роман Александрович,  – последствий своих действий, как их не понимают и ваши друзья. Я не стану их называть и вас не прошу это делать. Я вас прошу задуматься над результатами ваших действий. Вы и сами позже увидите последствия многих своих поступков.
-А что я  сделал? – спросил Гальперин  и сам тут же удивился, как смешно прозвучал его вопрос.
-Ничего особенного, - усмехнулся Алексей Петрович, - вы еще ничего особенного не сделали, - он сделал упор на слово «еще». – Что  может сделать человек?  Передать кому-нибудь что-нибудь ненужное, рассказать о чем-то, о чем не надо рассказывать, знаете, как это бывает? Человека просят передать кому-нибудь в другом городе посылку, связку книг, сушеные фрукты, наконец, а в дороге поезд раз! - и взрывается. Не смейтесь, не смейтесь, такое бывает сплошь да рядом. Это, конечно, не у нас. Но кто знает? Если долго разрушать опоры моста – мост рухнет, я понятно говорю?
Роман опять кивнул.
-Ну вот, хорошо, вы что-то начинаете понимать. Вот один ваш приятель – Алексей Петрович достал записную книжку – Шнейдер. Да, Вячеслав Шнейдер, недавно купил  книжку - "Неоисламизм сегодня", издательство "Правда". Нет, нет, не надо бояться за приятеля. Это очень хорошая книжка, и он не совершил ничего противоправного. Просто его семья подала на отъезд, и они интересуются местом, куда собираются уезжать, а в этих местах сегодня поднимает голову этот самый неоисламизм. Там будут очень серьезные события в ближайшее время. А вы поинтересовались, у друзей спросили, есть ли у нас в стране те, кто исповедуют этот самый ислам? Я вам государственную тайну открою, –  сказал Алексей Петрович очень серьезно, - есть, и очень много. Что будет, если дать им волю? В вашей голове, к сожалению, и в головах ваших друзей сплошная каша: казаки, православие, зарубежная православная церковь, русские националисты и многое другое. Что? Я непонятно говорю?
На лице Гальперина отразилось смешение чувств.  Он вспомнил, как  Константин, приятель Марка,  говорил об этих самых казаках: «Казаки, господа, казаки, достаточно было в октябре найти один эскадрон казаков, и этого всего  никогда бы не случилось». Но что такое зарубежная православная церковь? - он не знал.
  - Непонятное, Роман Александрович, это еще непонятое в силу отсутствия механизмов понимания. Я понятно говорю?
 -Да, - Роман  кивнул.
-Хорошо. Так вот, все непонятное - это как в детективе - пока не появился сыщик - непонятно, а как появился - все понятно. Любите детективы? Да? Хорошо. Вот сейчас будут снимать  фильм про  Шерлока Холмса? Думаете, случайно? Нет, режиссер уловил - что-то сгущается, а кто будет расшифровывать? Ваши друзья, уж поверьте мне, все только запутают, а  распутывать нам придется. Да вы не волнуйтесь, что вы, как на иголках? Вот это вам знакомо?
На стол легла белая книжка с гнущимися – это Роман помнил – тремястами тонкими страницами, в белой обложке, но не завернутая в газету.
-Что ответить? Кажется, это не та. У той был чуть запачкан чернилами тонкий срез страниц.
-Нет, я не знаю что это.
-Это издательство «Посев», знаете такое?
-Нет, - неуверенно, плохо ответил, надо бы увереннее, - нет, не знаю.
-Это издательство возникло сразу после войны в Западной Германии, его создали наши злейшие враги, они распространяют откровенно антисоветские произведения, произведения белоэмигрантов и националистов. Их задача – уничтожить СССР. Вы понимаете, что это значит?
-Да, - на этот раз Роман ответил уверенно.
-Хорошо, что вы это понимаете? А вы знаете, кто стоял у истоков этого издательства?
-Нет, этого я не знаю, - Роман для подтверждения своих слов покачал отрицательно головой.
Алексей Петрович внимательно посмотрел на него.
-А надо бы знать, вы достаточно образованный человек, учитесь в идеологически важном ВУЗЕ. – Алексей Петрович постучал согнутым пальцем по обложке белой книжечки, - это издательство основали  те, кто во время войны сотрудничали с оккупантами, с генералом Власовым – эту-то фамилию, я надеюсь, вы слышали?  - Роман кивнул. – Они, члены так называемого «Народно-Трудового союза»,  выдавали наших людей гестапо, служили новым хозяевам, и после войны не прекратили свою подрывную деятельность. Обосновавшись в Западной Германии, они стали засылать сюда тонны подрывной литературы, брать под защиту самых отпетых негодяев, сегодня они служат милитаристским кругам Англии и Америки, находятся на содержании ЦРУ.
Гальперин сидел именно, как на иголках. Он не раз слышал от друзей Марка о сочувственном отношении к тем, кто сотрудничал с немцами. Он этого сочувствия не разделял, но никогда не встревал в эти разговоры. То, что говорил этот Алексей Петрович, он не раз слышал, но неприятно было не от этого, а от того,  что слова могли оказаться правдой. Сама аббревиатура НТС звучала зловеще.
-И таких организаций, как это НТС, - продолжал Алексей Петрович, убирая, наконец, книжечку куда-то в стол, - десятки, они засылают к нам агентов, врагов. Вы понимаете?
Роман облизнул пересохшие губы и кивнул.
-Хорошо, что вы понимаете, это очень хорошо.
- Да, сказал, Алексей Петрович, - внезапно переходя совсем к другому тону,  - вы, я знаю, собираетесь с вашим другом, – Алексей Петрович снова достал записную книжку, – с Марком Рачинским на лекцию профессора Хорошева?
Роману стало жарко, он вытер со лба пот. Собеседник внимательно посмотрел на него.
-Очень хорошо. Профессор Хорошев ученик уважаемого человека и прекрасного специалиста – который замечательно пишет о Византии. Это очень интересная тема.  Вы, ведь, изучали Византийскую культуру в школе, не так ли?
«Борис! Они знают про записи! А почему обязательно Борис? Заговорил о Византии, спросил, знаю ли я Византийскую культуру? Что в этом такого? Что же они все-таки знают?»  Гальперин отер губы, словно боялся произнести хоть одно слово. Собеседник снова посмотрел на него внимательно.
-Наверное, будет хорошая лекция, стоит, очень стоит поехать.
Алексей Петрович говорил так еще некоторое время.
-  Есть такой писатель, - вдруг сказал Алексей Петрович очень тихо, словно хотел, чтобы Роман к нему прислушался,  - К. Вы его, наверное, еще не читали. Он пишет для своих друзей - обычное дело. Мы, конечно, читали его повести, рассказы и даже роман. Он явно не без таланта, но этот талант может его далеко завести. Кружок этого К - весьма небольшой, но очень активный - встречи с иностранными корреспондентами, посещения запрещенных выставок, они очень опасно себя ведут.  Почему я вам это рассказываю? Вы пишите стихи, рассказы, но, кажется, крупней вы еще ничего не написали?
 Волна краски ударила Гальперину в лицо.
Алексей Петрович посмотрел на него внимательно и улыбнулся, - Не волнуйтесь. Вы, авторы, люди слишком самолюбивые. Способности у вас есть. Но вот в чем главная проблема: К - по сути,  ваш противник, да, да, не удивляйтесь, как и его друзья. Вы этого еще не знаете, а мы уже знаем. Вот один его рассказ,  - Алексей Петрович протянул Роману тонкую тетрадь, обычную, в клетку,  - почитайте. Я скоро вернусь. Он встал и вышел.

 Оставшись один, Роман перевел дух. Как он сказал? «У  вас могли бы возникнуть трудности с обучением и даже могло бы грозить отчисление». И они же не дали бумаге ход.
 Тут его взгляд упал на тетрадку. Он открыл ее и прочитал «Троллейбус идет на войну».

 Алексей Петрович вернулся через полчаса, ничего не говоря, положил перед Романом лист бумаги и сказал: распишитесь вот тут, Гальперин. Хорошо, вы свободны, знаете, надеюсь, как отсюда добраться на метро? Не забудьте то, о чем я вам говорил.

Роман не помнил, как вышел на Большую Лубянку и шел по ней, кажется, посередине улицы.  С ним что-то случилось – он это явно осознавал: вся прошлая жизнь куда-то ушла. Ему казалось, что он приоткрыл какую-то завесу   совсем в другой мир, и этот мир по-настоящему напугал его. Но теперь он почему-то не боялся, что за ним следят, что ему что-то грозит со стороны этих самых органов. А пугал его тот мир, к которому явно принадлежала Вера, писатель К, какой-то журналист-международник и, наверное, кто-то еще. Но ни Марк, ни Толик, ни Славик Шнейдер, ни даже философ Борис Мазин, его троюродный брат, к этому миру не имели никакого отношения.

XXVII

-Толик, помнишь, я тебе давал одну вещь, когда был у тебя в последний раз.
-Конечно, старик, а что?
-Она на месте?
-Естественно, можешь в любое время ее взять. Хочешь приехать сейчас?
-Нет, позже.

  Позавчера Роман был на свадьбе у соседа Генки. Сосед недавно пришел из армии, служил  в ПВО, в Подмосковье, пришел - и сразу женился. Напились все, песни пели. Романа заинтересовал один гость, мужчина лет тридцати, в темном, коричневом в полоску костюме, пиджак застегнут, рубашка темная, галстук тоже темный, лицо  обычное, круглое, косая челка, стрижка короткая, как у борца. А на пиджаке орден Красной звезды. Вышли с ним на балкон, гость закурил, о том сем поговорили, и этот человек сказал.
- Видишь орден? За речкой получил. Там, брат такая каша начинается, добром не кончится. - Больше ничего не сказал. Роман  не понял, за какой речкой молодой человек мог получить орден Красной Звезды, а через неделю   на побывку приехал из армии Костян Соткин, в шинели, в ушанке с кокардой, сержантские погоны, коричневый дипломат в руке. Встретились  во дворе, и Костян, рассказывая о порядках в армии, усмехнулся.
- У нас из роты пятерых за речку отправили, сперва учебка в Душанбе, а затем прямиком туда.
-За речку?
-В Афган, меня тоже должны были, да я дизентерией заболел, в больничке месяц провалялся. Повезло.
Он сплюнул окурок и зашагал к своему подъезду.

XXVIII

- Марк, где мы встречаемся?
- На Ярославском, у пригородных касс, знаете это место, Рома? Да, в  восемь сорок.
 Двадцать восьмого февраля они действительно встретились около касс Ярославского вокзала -  там, где обычно все и встречаются - и скоро уже ехали в  электричке. Марк, в коричневом  очень коротком пальто, с неизменным потертым черным портфелем, извлек из него  завернутую в газету маленькую синенькую книжечку
- Парижское издание - подмигнул он Роману. - Анна Андреевна, "Реквием".
Он начал читать, как только они заняли свои места,  Марк читал  с восторгом, вызывая косые взгляды соседей и не замечая этого. Он стал  рассказывать об Ахматовой, говорил все время о каком-то Леве, о котором Роман ничего не слышал, а спросить было неудобно, вокруг были люди. Гальперину все хотелось попросить его  говорить потише. Марк снова стал цитировать. Роман уже не следил за стихами, а Марк так увлекся, что стал читать  очень громко. На них уже оглядывались с давних рядов, теперь Роман чуть не сгорал от стыда, ему казалось стыдным все - декламация Марка, сам факт того, что он читает стихи, борода Марка и их, в общем-то, интеллигентский вид среди людей, ехавших по каким-то явно своим делам - сумки, рюкзаки, какие-то баулы, притихшие дети.
Чтение и пояснения продолжались почти всю дорогу.
 От станции они дошли быстро, несмотря на снег, лежавший ровным белым пластом, блестевшим под солнцем на чистых местах. Глаза Марка горели.
-Рома, вы же знаете, Нестеров именно здесь писал своего отрока Варфоломея.
Марк даже остановился и посмотрел вдаль, в сторону замерзшей речки. Роман факта написания именно здесь отрока Варфоломея не знал, да и на картину эту раньше не обращал особенного внимания,  она ему казалось какой-то сказочной.
Они нагнали группку, идущую явно в ту же сторону. Затем уже их нагнала такая же группка. Марк узнавал своих знакомых. Опять раздавались возгласы.
При входе в усадьбу Марка радостно приветствовал мужчина в тулупе и теплой шапке со спущенными ушами, в руках которого была широкая лопата для уборки снега.
-Алеша! Я рад. – Марк трижды поцеловался со старым приятелем. Голова Алеши была перевязана белым бинтом, на лице пластырь, глаз немного затек. Роман вспомнил, что Алешу недавно избили.
-Ну как ты, проходит?
-С божией помощью, - улыбнулся Алеша. - А Дашенька здесь, Марк она в мастерских, очень хочет Вас видеть.
-Непременно ее навестим, не правда ли Рома? – глаза Марка излучали чистый свет.
Роман покраснел, вспомнил сцену в Елоховке, как он посмотрит на Дашу, а помнит ли она его?


 Программа началась с экскурсии, которую вел один из сотрудников музея - как оказалось позже, москвич, это был, художник, конечно, с бородой, но еще не член Мосха. О Мосхе москвич говорил с презрением, все время упоминал Большую Грузинскую и какого Иллариона и Петю.
В старом одноэтажном доме, в который все вошли, предварительно надев мягкие тапочки, было очень мало пространства.
-Вот за этим самым столом, вы это, конечно, знаете, Серов писал дочку Саввы Ивановича Вареньку. Савва Иванович был настоящим русским меценатом, предпринимателем, это ведь он построил железную дорогу до Архангельска, большевики такую дорогу построить так и не смогли. А какие мосты - им еще долго износу не будет. Да, умели строить до, - москвич сделал паузу - до революции.
-Мужа этой самой Вареньки Мамонтовой расстреляли на Соловках, - раздался резкий голос.
Все оглянулись. Говорил высокий худой мужчина с ястребиным носом и маленькими черными усиками. Он смотрел на всех с какой-то враждебностью, как будто это именно они, собравшиеся здесь, и были повинны в гибели мужа Вареньки Мамонтовой. Кто он и откуда, кажется, никто не знал.
-Да, сказал, - экскурсовод, - было много несправедливости.
-И сейчас ее очень много, - снова резко сказал высокий.
От его слов все находившимся в комнате сделалось неуютно.
-Пойдемте в соседний зал, - сказал экскурсовод. Высокий мужчина больше не проронил ни слова в течение всей последующей экскурсии.
Постепенно неловкость стала рассеиваться. В соседнем зале экскурсовод заговорил о славянофилах, о братьях Аксаковых, о Хомякове – замечательном и, конечно, не оцененном по-настоящему поэте, - о том, что именно Киреевскому Пушкин подарил свое собственное небольшое собрание народных песен, и уже Киреевский сумел превратить его в настоящий научный труд, что только Погодин и его друзья могли оценить по-настоящему «Годунова», что в Москве есть замечательный пушкинист Валя Непомнящий, который разрабатывает совершенно новую концепцию пушкинского творчества и еще о многом другом.
Все заулыбались, всем, очевидно,  теперь стало уютно и по-домашнему хорошо.
Потом экскурсовод рассказывал о том, как Гоголь гостил в Аксакова, а затем  о втором томе "Мертвых душ" и о Божественной литургии. Здесь уже многозначительно улыбались только некоторые. Потом они отправились к церкви. И там Роман услышал о религиозных исканиях Васнецова, что ему было несколько странно, - все тихо стояли перед иконой Богоматери, нарисованной Васнецовым, некоторые крестились. Среди них был, конечно, Марк. Гальперин никак не мог понять, как можно креститься на эту картину, в которой с его точки зрения, не было ничего иконописного. То есть она была совершенно реалистическая, по манере, так казалось Роману. И все время Роман присматривался к гостям – кто из них? Ведь должны же быть среди них те, кто сообщают все в органы. Он все время прокручивал в голове беседу с Алексеем Петровичем, и убеждался все больше и больше, что они знают о нем, Романе, практически все. Но это почему-то теперь его не пугало.
Затем их повели посмотреть выставку одного, как было сказано "замечательного" художника. Художник писал маслом церковки, церкви, монастыри, колокольни. Вот этот художник писал в манере явно не совсем реалистической. Некоторые стали переговариваться, Марк внимательно читал подписи под картинами. Роману картины совсем  не понравились.
  В мастерских при музее изготавливали игрушки, расписывали подносы и сервизы, ткали полотно. Здесь-то они и увидели Дашу. Она была, как всегда в белом платке, в длинном сером платье, которое украшали  простые деревянные бусы. Даша сидела за столиком и ловкими движениями расписывала черный поднос – яркие розы, пышные, свежие, с зелеными побегами, появлялись из-под ее маленькой кисточки, которую она попеременно, почти не глядя, макала то в одну баночку, то в другую  - в баночках были красная и темно-розовая краски. Роман загляделся на ее работу. Она быстро кинула на него взгляд и улыбнулась, он смутился. На лице Марка светилось настоящее счастье.
После экскурсии все прошли в так называемый конференц-зал, расселись на длинных скамьях.
Тут на небольшую сцену выбежал человек в черном костюме, с длинными закинутыми назад волосами, с узким лицом. Он широко размахивал руками, голос у него был тонкий, немного визгливый.
Хорошев, - прошептал Марк.
Хорошев сразу же стал рассказывать, как Владимир Сергеевич отрекся от материализма, преодолел влияние Белинского и Чернышевского, как он пришел к осознанию идеи Святой Руси, а затем и главной своей концепции - Софии Премудрости Божией. Хорошев говорил  громко, жестикулировал, обращался к залу. Время от времени кто-нибудь задавал ему какие-то каверзные вопросы, но Хорошев мастерски на них отвечал, цитируя то отца Сергия Булгакова, то Павла Флоренского, то патриарха Тихона и много много других имен.
При имени патриарха Тихона Роман заметил, что Марк закрыл глаза и опустил голову.
Лекция была всеми воспринята с энтузиазмом. По ее окончании многие стояли, разбившись по кружкам и спорили. Марк тоже спорил, достал из потертого портфеля какой-то журнал, нашел нужную страницу и зачитал ее. Оппонент Марка явно был посрамлен.
Потом в большой гостиной все пили чай с бубликами из чашек, расписанных яркими цветами, и Даша была с ними, наливала чай, разносила бублики, подавала сахар в такой же расписанной яркими цветами сахарнице.
- Сервиз - подарок местной художественной школы, - пояснил  гид-экскурсовод. Марк заулыбался. Началось обсуждение дымковской игрушки, жостовской манеры, хохломы и еще чего-то, что Роман знал смутно. Даша слушала внимательно, но в разговор не вступала.
-Они вместо иконописного алого стали использовать черный, - сказал кто-то,  - вот и извратили идею. Настоящий стиль  - это иконопись, а у них и сюжеты светские.
-К чему ни прикоснуться, - заметил другой,  - все время выходит автомат.
Все дружно засмеялись. Гальперин засмеялся тоже. Чаепитие в узкой компании доцентов, профессоров, искусствоведов ему очень понравилось, он даже забыл свои постоянные тревоги. Уже стало темнеть.
Они расходились, когда загородная темнота совсем окутала парк и дом - только два каких-то огонька горели вдалеке. Марк и Даша долго прощались на крыльце дома, и когда Марк нагнал Романа, глаза Рачинского светились. До станции дошли почти в полной темноте. На перроне оставалось всего несколько человек. Перрон был едва освещен.

Поезда все не было, хотя по расписанию он уже должен был прийти. Марк и Роман ходили по пустому перрону, чтобы не стоять и не мерзнуть, когда откуда-то появилась небольшая  компания, вероятно, местной молодежи. Человек пять - шесть. Они курили, слышался мат, резкий неприятный смех, шуточки, явно обращенные в  сторону Марка и Ромна.
-Эй, борода, - один, высокий, в лыжной шапочке, подошел к Марку, - закурить не найдется.
Марк с каменным, в свете одинокого фонаря, висевшего над ними, лицом смотрел куда-то в сторону здания вокзала.
-Че, не слышишь? А может он глухой, ребят, - спрашивавший с удивленным лицом повернулся к приятелям. Те дружно заржали.
-Слышь, глухой, а двадцать копеек на мороженное не одолжишь? -Снова раздался дружный гогот. Роман весь напрягся, эта история могла плохо кончиться. Наконец, вдали показалась электричка.
-Да он правда глухой, - с неподдельным удивлением сказал высокий парень. - А может его вылечить? - снова дружный радостный смех, мат, шуточки.
-Смотри сюда? - высокий поднес к лицу Марка раскрытую руку ладонью наружу,  - счас я тебя лечить буду и проверим, глухой ли ты.
- Да ладно, Колян, оставь его, - заметил другой, - вон и электричка.
-Да он из Москвы, - сказал Колян,  - по роже вижу, ведь, москвич, а?
-В музей небось ездил, - заметил третий, в ушанке, с плохо завязанными концами.- А ты с ним?
- С ним, - произнес Роман глухо, еще более напрягаясь.
-Так он, че, вправду глухой?  - спросил Колян, - молчит, не отвечает.
-Он нормальный, - сказал Роман, просто не курит.
-Не курит? - Колян повернулся к приятелям. Те дружно заржали. Поезд резко засвистел, приближаясь к перрону.
-Ладно, - сказал Колян, - я сегодня добрый, - вот Кешу благодари, он указал на маленького пацана, лет пятнадцати-шестнадцати, который скалился выбитым зубом. - А, щербатый? Он мне рубль проиграл, - радостно пояснил Колян, - у меня сегодня праздник. А может ты, в буру не прочь, а глухой?
-Я не играю, - не своим голосом произнес Марк.
-Заговорил! - взвизгнул Колян, - не глухой! Притворялся! Нехорошо. Там с порядочными людьми поступать не полагается. Ты же в школе учился. А? Не слышу?
-Учился, - глухо произнес Марк. Компания снова радостно заржала.
-Учился? - а мы думали, что неграмотный. Ладно. Живи, москвич, еще раз здесь увижу - ребра поломаю.
Поезд подошел к платформе. Они, не сговариваясь, быстро пошли в другой вагон, затем побежали. Вслед  раздались улюлюканье и смех.
  В вагоне было всего три  человека. Женщина с дочкой и какой-то мужчина, спавший, положив голову на рюкзак. Они прошли в середину вагона и молча сели. Разговаривать, конечно, не хотелось. Поезд тронулся. Роман стал глядеть в окно. Обычный подмосковный зимний пейзаж, выхватываемый из темноты фонарями, равномерно расставленными на пути Освещенный вагон отражался в окнах вагона и несся среди полной черноты обычного подмосковного вечера. Проехала путевая  будка, с одиноко светящимся окном, переезд, на котором сиротливо ждала прохода поезда одна машина, и все за окнами опять погрузилось в темноту. Марк сидел напротив Романа молча, сосредоточенно и смотрел вперед. Потом он достал из сумки томик Ахматовой и принялся читать, изредка поглядывая на двери в тамбур.
 Вдруг эти двери  открылись, и  в вагон с шумом вошло  несколько человек. Гальперин сразу узнал высокого Коляна. Они увидели Романа и Марка, и  на лице Коляна  появилась глумливая радость.
-Во! - воскликнул он,  - москвичи, вот так встреча, теперь нам не будет, - он сделал паузу и его шатануло, - скучно, - радостно сказал Колян и ухватился за поручень сиденья, его снова зашатало .   - И глухой здесь? Здесь! Читает? Наверное, Пушкина. А что, мужики, классный был поэт, не чета этим, сегодняшним, как они там?
- «Песняры», - подсказал  низкий парень в ушанке с оторванным ухом.
-Во, «Песняры», - шапка у Коляна  еле держалась, из-под нее выбивалась мокрая прядь. Он был явно пьян.  – Дерьмо у них песни, то ли дело «А под Ростовом, - затянул он в нос, - на Доннн-у
я первый раз попал в тюрьму,  на нары, ты понял, на нары, ты понял, на нары. А за стеною фра –ера –потянул Колян, - всю ночь гуляют до утра, киш –мары, ты понял, киш -мары, ты понял, киш - мары. Ну че,  москвич, ты понял – кишшш - мары. Значит, так москвичи, быстро с каждого по трешечке и разбежались.
Все дружно заржали. Щербатый Кеша при ярком свете оказался конопатым, с плоским лицом, глаза навыкате. Двое других были с какими-то невыразительными лицами. Тот , у которого ушанка была с оторванным ухом, шмыгал носом.
-А? Глухой? По трешечке.
-У меня нет денег, - сказал Марк, не отрываясь от чтения.
 Громкий, на весь вагон гогот, заполнил все.
- Денег нет? Ты нищий? У нас в стране нищих нет, - его снова шатануло - слышишь: нет нищих. А теперь ты мне расскажешь, чего это вы все в музей таскаетесь. У меня там Клавка, уборщица. Видел? Он достал из кармана фотокарточку с какой-то полуголой иностранной актрисой и сунул в лицо Марку
 - Может ты к ней ездил? А? Отвечай сука! - Колян схватил Марка за отворот пальто, но не устоял, а поскользнулся и чуть не упал. Взвизгнув, он вскочил и ударил Марка по лицу. Роман похолодел, но  инстинктивно вскочил, и в эту минуту произошло что-то непонятное. Гальперин только увидел какую-то тень, мелькнувшую  у него за спиной, и отпрянул назад.
 Колян с разбитым лицом валялся в проходе, Кеша прыгал на одной ноге, другой парень свалился прямо в проход, а  четвертый, в ушанке с оторванным ухом, хватал воздух ртом, держась за живот.
Прямо перед Гальпериным  стоял в ватнике, без шапки,  Алексей Петрович, он поправлял  свой  пробор. Затем, ни слова не говоря, он взял со скамейки рюкзак и вышел в тамбур. Поезд подошел к какой-то станции.

XXIX

 В конце апреля Роман увидел Свету одну, без Ленки, что было редкостью,  и подошел к ней спросить о ближайшем семинаре. Она посмотрела невидящими глазами, затем, ничего не говоря, отошла в сторону. Прозвенел звонок на пару. После пары, в вестибюле Рома увидел Свету, стоявшую в окружении девушек. Ленка утешала Свету, другие девушки что-то ей говорили. Лицо Светы было заплаканным, в руках у нее был платочек. Проходя мимо них, студенты оглядывались.
-Что со Светкой? – спросил Роман, когда через полчаса оказался рядом с Ленкой.
-У нее друг погиб, одноклассник, я тебе про него говорила.
-Как погиб?
-В Афганистане, вчера вечером его приятель сообщил, они вместе служили где-то на аэродроме.


-Очень интересная статья, Алексей Петрович, я вам рекомендую. Думаю, у нас нет достаточных оснований, чтобы начинать дело оперативной проверки этого преподавателя. Мысли, конечно, необычные, некоторые слишком резкие. В свое время получит разрешение. Года через два-три. А пока достаточно и местных товарищей, пусть приглядывают. Я благодарю вас за оперативное вмешательство, ленинградский урок пошел вам на пользу. У нас скоро будет масса другой работы. Нужно будет проводить проверку всех, кто будет задействован на обслуживании. Кстати, а как там насчет ленинградского приятеля этого Гальперина?
Алексей Петрович вытащил из папки небольшой плотный прямоугольник и протянул Виктору Сергеевичу. Тот взял кусочек картона и стал вглядываться в него - это была  черно-белая фотография юноши: коротая прическа, вероятно, шатен, прямой тонкий нос с чуть расширенными ноздрями, чуть припухлые губы, над губами затемнение - едва пробивающиеся усики, голова откинута назад,  глаза немного навыкате - так обычно фотографируются на пропуска.
- Кандидатура одобрена начальством училища, Виктор Сергеевич. Вот его характеристика. Местные товарищи благодарят Центральное Управление за ценный кадр.
К вам сегодня прибудет его куратор.

 Через два часа в светлый кабинет вошел очень высокий человек  в форме военного моряка - в темном двубортном кителе с золотыми пуговицами, кремовой рубашке и черном галстуке, на плечах моряка были погоны капитана третьего ранга.


Эпилог

 В мае восемьдесят девятого года  преподаватель одной из средних школ на окраине города Роман Александрович Гальперин постоянно бывал на площадке перед зданием «Известий». Здесь было на что посмотреть. Тут и там собирались небольшие группки людей, вспыхивали дискуссии, из потертых портфелей извлекались последние номера журналов, как решительный аргумент в споре с оппонентом, из дипломатов извлекались журналы прямо противоположной политической ориентации, и абзацы известных  публицистов цитировались чуть ли не наизусть. Звучали имена, имена, имена, тех, кто еще вчера был где-нибудь завлабом или младшим научным сотрудником, а сегодня уже потрясал страну своими прозрениями и разоблачениями. Фамилии знаменитых следователей звучали, как музыка перестройки. Среди этих групп сновали парни  в коротких светлых куртках и варенках и совали листки с плохо отпечатанными текстами воззваний и призывов.

 Чуть в стороне стоял высокий загорелый парень в выцветшей гимнастерке,  с треугольником тельняшки, указывающей на десантные войска, но в кроссовках. Парень был коротко острижен, рыжеват, лицо медно-красное,  ресницы и брови белые, а голубые глаза с интересом и немного отстраненно смотрели на происходящее вокруг. На правой груди у него был необычный знак – красная звезда на золотом лавре, в центре  – голубой земной шар, перекрытый  золотым рукопожатием. Прочитать, что написано по ободку было невозможно – буквы мелкие, а колодка напоминала звезду Героя.
Он стоял и смотрел, как шумели, спорили, что-то выясняли эти многочисленные люди.

За год до окончания института объявили, что  этот курс будет служить. Военную кафедру сняли полностью, стало понятно, что  решение окончательное, поэтому конец института был только ожиданием близящейся службы.

В памяти Гальперина вставала первая бессонная ночь на Угрешке, длинная колонна парней с рюкзаками и сумками, в потрепанной, преимущественно, одежде, шедшая к вокзалу, набитый битком вагон, ночной марш к казарме – зеленые с большой красной звездой ворота, отрывшиеся перед их колонной. И снова бессонные ночи, яркий свет в зале, где медленно слонялись полупьяные сержанты с ярко-красными погонами и петлицами мотострелков, прощание с друзьями возле какой-то канавы, которую перепрыгивали те, чьи фамилии назывались.
А затем - новая казарма, сбитые в кровь ноги, тяжелое дыхание сотни пробежавших с трудом первый кросс призывников, ночные построения, опять пьяные сержанты, но на этот раз свои, с черными погонами и петлицами с золотыми эмблемками.

 Ранним утром, в предрассветной мгле, выйдя на свежий воздух после работы в наряде по кухне, Гальперин увидел, как строилась перед казармой группа из восьми человек с капитаном в полевой форме: двое младших сержантов, один сержант и пятеро прослуживших полгода. Они были в полной выкладке: скатка шинели, саперная лопатка, фляжка, а за спиной, рядом с вещмешком, на широком брезентовом ремне, придерживаемом рукой, – АКМ. Капитан что-то тихо сказал, и вся группа стала прыгать на месте. Тихо и бесшумно. Капитан кивнул, скомандовал, и все быстрым шагом направились в сторону КПП.
- Леху в Афган забрали, - сказал, выходя на крыльцо солдат второго года, в белом фартуке и колпаке, - ну-ка, дух, дай затянуться.

Когда снег засыпал белый плац, пришел приказ Устинова, духи стали молодыми, молодые черпаками, черпаки – дедами. В батальоне появились новенькие – они, как еще недавно Гальперин с москвичами, жались группками друг к другу, с удивлением смотрели на роту, стучащую нестройно кирзачами по плацу, на сбитые в кровь ноги тех, кто маршировал в тапочках, на сержанта-чеченца и верзилу-украинца.
Гальперина  и еще несколько человек оставили в Учебке.

Он приехал в Москву на побывку в жесткой и натиравшей шею шинели, в шапке-ушанке с гнутой кокардой, стуча подковками, шагал по переходам метро, показывал удостоверение патрулю, а дома никак не мог привыкнуть к тому, что есть можно вилкой и брать сколько хочешь кислой капусты.
Особенно тяжело было служить рядом с кавказцами. У них в роте было много дагестанцев и азербайджанцев. С ними иногда жестоко дрались ребята с Горького, особенно те, кто прошел малолетку.

Роман  демобилизовался, когда вокруг все говорили о каких-то грядущих переменах.

Двадцать первого мая Роман был на площадке возле «Известий». Сегодня здесь собиралось особенно много народа. Какой-то патлатый парень, стоя в кругу мужиков, явно заводского типа, что-то доказывал, делая характерные жесты рукой.
-Нам говорили работай, - услышал Роман, протиснувшись вперед, - а для чего мне работать? Зачем?
-А ты когда-нибудь вообще работал? – крикнул мужик в кепке и куртке,  - ты хоть копейку заработал?
-А для чего я буду работать? – довольно уныло отвечал парень, - нам прежде так говорили. Я должен знать, для чего я буду работать?
-Ромка! Гальперин? – Грушин во главе какой-то группы молодых энергичных ребят пробирался через образовавшуюся толпу.
-Серега! Ты? Откуда?
-Я теперь в политическом движении, часто здесь бываю, мы митинги устраиваем, газету распространяем. Сегодня пойдем в Лужники.
-А что там?
Митинг, хотим нажать на депутатов, пусть шестую статью отменяют.
Грушина подхватила новая толпа, приближавшаяся со стороны памятника, и он исчез в водовороте.
Теперь уже явно видны были контуры колонны, формировавшейся на площади и начавшей движение в сторону Тверского. Людей в колоне становилось все больше, появились флаги – синий, на котором было написано, кажется, белым,  Демсоюз, еше какие-то.
-Идем в Лужники! – раздался усиленный мегафоном голос.
-В Лужники! В Лужники, В Лужники! – отвечала хором толпа.
-Позор депутатам! – снова раздался призыв из мегафона.
-Позор! Позор! Позор! – хором ответила толпа.
Гальперин оказался в рядах шедших. Они сразу заняли всю проезжую часть на площади, машины сигналили, но никто не мог остановить стремительно нараставшую массу людей. Справа появилась машина ГАИ, стала медленно двигаться параллельно толпе, появились милиционеры в белых фуражках. Роман повернулся и увидел гигантский хвост, который уже закручивался со стороны площади.
Было необыкновенное ощущение. Шли прямо по проезжей части, редкие машины пытались объехать колонну, впереди показалась Арбатская площадь. Стоявшие на тротуаре вливались в гигантскую колонну. Милиция в мегафон призывала всех не нарушать порядок и вести себя разумно.
Недалеко от Кропоткинской вдруг толпа застопорилась, стала закручиваться вокруг кого-то невидимого.
-Что там? Что? – кричали идущие сзади и вынужденные задерживать движение.
-Непонятно. Говорят, кто-то приветствует нас.
-Сахаров! Сахаров! – вдруг раздалось со всех сторон.
- Вот он, Ура!
Толпа подхватила Гальперина, и он очутился прямо рядом с маленькими зелеными Жигулями, с правой стороны. Роман наклонился и увидел в окне машины лысую голову, человек повернулся – блеснула оправа очков, белая рубашка и черный галстук.
-Са –ха-ров! Са-ха-ров! – кричали вокруг. Роман не видел, кто был за рулем, но вокруг говорили, что Сахаров едет в Лужники вместе с женой. Наконец, академик открыл дверь, с трудом вылез.
Романа поразила его неуклюжая фигура с повернутой набок головой. Сахаров что-то сказал негромким голосом и помахал окружавшим рукой.
Сахаров приветствует нас! – раздался крик.
Ура! Са –ха –ров! Са-ха-ров! – потрясло окрестности. Академик, смущаясь, влез обратно в свою машину, стоявшие стали тесниться, чтобы дать ей проехать. Зеленые Жигули с трудом стали прокладывать себе дорогу. Колонна  двинулась вперед, с соседних улиц стали появляться свои колонны,  около Кропоткинской все было заполнено идущими людьми.
 При подходе к Новодевичьему монастырю Роман увидел гигантские массы людей, заполнивших, казалось, уже все пространство, а они все шли и шли, и скоро их колонна слилась с какой-то огромной движущейся толпой, заливавшей все зеленые островки и асфальтовые площадки Лужников.

                Ноябрь 2015  –Февраль 2016 г.