Поль Верлен. Crimen amoris

CRIMEN AMORIS (Преступление любви)

Где шёлк и золото, в пышной Экбатане
Резвится стая подростков-сатанят.
Им дуют в дуды рабы-магометане,
Их семь грехов — их семьсот грехов манят.

Грехам во славу хрусталь ходил по кругу,
Всех вожделений лучился лютый пыл,
И, кликнув Прихоть, проворную прислугу,
Напиток розовый вволю всякий пил.

В рыданьях длительных гулко замирали
Прыжки без удержу в лад эпиталам.
Мужские, женские голоса в хорале
Росли, приливным подобные валам.

Столь соблазнительны были те затеи,
Такие сладкие благости лились,
Что в поле розами пахло всё сильнее
Всё самоцветней цвела ночная высь.

Один из аггелов, шестнадцатилетний,
Стоял, увенчан и как никто красив.
Слезой и блеском во взоре всех заметней,
Он грезит, руки над бусами скрестив.

Напрасно празднество бесновалось пуще,
Напрасно братья и сёстры, вставши в круг,
Отвлечь старались от думы той гнетущей
Его призывами ласковыми рук.
 
Он отстранялся от родственных объятий,
Печать печали, как чёрный мотылёк,
Пылала углем на сироте и брате,
Чьё отверженье навек, а не на срок.

— «Оставьте, милые», — так он говорил им,
Всех целовал в знак того, что все милы,
Затем  поспешно ушёл, оставив милым
В их цепких пальцах зажатый край полы.

Взгляни на башню, на верхнюю площадку —
Решился, что ли, безумец на прыжок?
Как в Древнем Риме вздымал боец перчатку,
Вознёс он факел и, как зарю, зажёг.

Речь светлым огненным треском окружая,
Что он, чей голос так нежен и глубок,
Провозглашает, луну обворожая?
— «Я, — говорит он, — я тот, кто будет Бог!

Страдали все мы, и ангелы, и люди,
От несогласья между добром и злом.
В простейшей воле — не в благе и не в худе —
Порывы наши, смирясь, теперь сольём! 

Не надо больше упорствовать в расколе
Печальный грешник и радостный святой!
Не лучше ль в общей художнической воле
Зажечься общей и доблестной мечтой?
 
Довольно бились, к победе не приблизясь!
Наступит час, и припишет богослов,
Знакомый всем обновляя катехизис,
К трем добродетелям — смертных семь грехов!

А чтоб ответить Христу, Который держит
Который век в равновесьи этот бой,
В моём лице ныне ад себя повержет,
Любви вселенской пожертвует собой!»

И факел пал из его разжатой пясти,
И выше зданья пожар, взмывая, взвыл.
Пошло сраженье орлов багровой масти,
В круженьи дыма не стало видно крыл.

Вот шёлк скукожился в ватные отрепья,
Вот превращается золото в золу,
Трещит лепнина – пыл и великолепье,
Всё гибнет в великолепьи и в пылу.

И бесы в пламени с гимном  умирали
И понимали, чему пришла пора.
Мужские, женские голоса в хорале
Врастали в рёв ураганного ура.

А тот стоит — самому себе надгробье —
И видит высь, закопчённую костром,
Шепча молитвы какое-то подобье,
Глушимой громом обрушенных хором.

Шепча молитвы какое-то подобье,
Он видит высь, закопчённую костром…
Но гром спрядает в бесовское усобье —
И гром смолкает обрушенных хором.

Итак, отвержено жертвоприношенье,
И Тот, Чья мощь — не обман, Чья правда — явь,
Самовнушенье обрёк на сокрушенье,
Сколь ты искусно, гордыня, ни лукавь.

И вот от замка с громоздких башен сотней
Ни камня больше — простор на сто сторон,
Блеск чуда страшен тому, что сна бесплотней,
И нет в том чуда, что отцветает сон…

Синеет ночь, щурят очи звездочёты,
Новозаветная степь нежна-жестка,
И древо, прячась в пернатые дремоты,
Поводит медленно крылышком листка.

Ручей бормочет на каменистом ложе,
Плывёт бесшумно по воздуху сова,
Всё на молитву, на таинство похоже;
Плеснёт волна, и плотва блеснёт едва.

Безликий призрак забродит по-над кручей,
Как та любовь, что словца не подберёт.
Туман с овражка подымется дремучий
И к цели некоей пустится в полёт.

И всё как сердце и как душа живая,
И как влеченье, что обретает глас,
Горит, цветком раскрываясь и взывая,
И говорит: «Отче наш, избави нас».