Подражание Иосифу Бродскому

_______________________________________

Купить сигареты по пять тысяч за пачку,
выгуливать по вечерам любимую и собачку,
хватать на лету снег или звёзды с неба,
поскольку с лихвой наверху и светил, и снега,
на кухне хлебать коньяк, разбавленный чаем,
и думать, что мир тем не менее необычаен
настолько, что ты от него через день в восторге,
минувший все клиники, клики, каморки, морги,
живущий вальяжно, красивый — как Шура Ширвиндт,
а, может, Лонгфелло... Опять чау-чау вырвет
от пищи белковой (бедняга)... На швабре лифчик
последней жены. Пьёт сосед, словно бык. Счастливчик.
По ящику — сериал (не убойней изюма фунта).
Взлетает с помойки на тополь воронья хунта,
харки выскребает из града блаженный Броня,
дворник... Разлука, как пневмония, одностороння
и всё уже схвачено, как пургеном; одна шестая
по швам расползается, пьяная и простая,
пытаясь вписаться в Босфор с ученическою тетрадкой...
И только не нравится ночь — давит под лопаткой
и боль ужасает запахом глицерина,
когда гигиеничнее поролон, чем перина.
Так боком выходит приверженность полигамии.
За окнами полумёртвые с полуживыми,
как будто в рапидной съёмке, как в стеклотару
сваленные насекомые, под Ротару,
что на плакате, названном странно — постер,
грешат плотоядьем. Хмурится Кевин Костнер,
телохранитель смуглянки (другой) Уитни,
знающей в виски толк больше, чем в сбитне
или же в «Белом аисте», что на крыше
мира (впрочем, без разницы). Нувориши
по потолку грубо перемещают сейфы,
там у них офис — шуршат банкноты и шлейфы
особей женского пола, они танцуют танго,
их ожидают два «мерса», похожие на два танка,
и некий пиджак цвета коррида, вполне при лоске,
представившийся не вынимая сигары: «Я Облонский», —
странно для дома послереволюционной постройки
с окнами на панораму из пластиковой помойки,
с хунтой ужасных птиц, обыденных и циничных,
кроме случаев благородства, практически единичных
в смысле их предсказаний погоды... Летающих дракул
ценит наш Броня, он дворник и сам оракул,
прощающий враньи тучность, разбой и шалость
около дома, в котором всё перемешалось
так, что не снилось глыбе, писателю, графу из Ясной
Поляны, жившему в век безобидный и столь прекрасный
отсутствием благ и издержек цивилизации,
приведших к классовым битвам и перерожденью нации
в «новых», старых и аграриев на нивах и пашнях,
пытающихся что-то сеять по методу вечно вчерашних,
чтоб накормить таких же старых, усталых, которым
приют — Диогенова бочка под витиеватым забором
уже не Ленинграда, ещё не Санкт-Петербурга,
откуда они митингуют с неистовством демиурга,
взирая, как мимо гуляют чау-чау, чей взгляд печален
более мира, что тем не менее необычаен,
где пьётся «Наполеон» изысканно, без закуски,
и слышится мат как будто ещё по-русски...

1996