Чайковский

1
Что ты делаешь, Модест,
Под напором злого рока?
Снова музу – под арест
До последнего зарока.

От чего ты прячешь, брат,
Душу собственного брата?
Кто же в этом виноват,
Что душа его распята,

Что могуч он, как атлант,
Что воистину – явленье?..
Но сильнее, чем талант,
Это вечное томленье.

И несъёмно тяжек крест,
Что давно в раздоре с верой.
И живое всё окрест
Преломляется Венерой.

Отворен волшебный грот,
Поглощая без остатка…
До чего же сердце мрёт
И погибельно, и сладко!

Плачет музыка о ком,
Где так трепетно кружится,
Что отравленным цветком
Прямо на душу ложится?

Как желанный звон оков,
Как моленье о приюте –
Эти сумерки богов,
Не славянские по сути.

И ласкают звуки слух,
И плетут свою интригу,
Времена перевернув,
Как ведическую книгу.

Ты, Модестушка, постой,
Не губи девичьи души!
А невестушкою той
Будет музыка Петруше.

Зов неведомых высот
Дал ему такую силу,
Что и к небу вознесёт,
И сведёт его в могилу.

2

Время сужено. Истец – пошлый мир, мы это знаем.
Мать – француженка. Отец – запорожец за Дунаем.
Что же русского в Петре? Кто таланта инквизитор?
Отчего же композитор на общественном одре?

Неужели мир таков, неужели выше славы
Это братство дураков и желание расправы,
Ограждение вреда, безусловная двуличность,
Заедающая личность лицемерная среда?

Это то, что всюду есть: злое, дутое, пустое, –
Обессмысленная спесь и проклятые устои.
А талант всегда иной: многомерен, аномален…
И героем разных спален фигурирует порой.

И тому предела нет, что сияет без огранки.
И таланту тесны рамки, как галактике – багет.
А родное – глубоко, бьется трепетная жилка.
Опускается снежинка на французское клико.

Да, мечтатель он сперва.
                Да, над ним довлеет Гофман.
Да еще вот эта, Бог мой, безрешётная тюрьма!
Заразила невзначай, по земле давно блуждая,
И казня, и созидая, эта сила и печаль;
За какую – по судам и которой – не бывает,
Даже если убивают или травят по следам.

Он бы мог за рубежом, где-нибудь в отеле «Рица»,
Или самоповториться, или в узника – ножом.
Но в отечестве открыл золотые переливы
И немецкие мотивы по-славянски преломил,
Как Онегин – знаменит и везде приятель женский.

А ему милее Ленский, потому что он убит.
Потому что мы беречь не обучены, как дети,
Ни томления, ни эти кудри черные до плеч.
И не дорог нам талант, и к чему страданье это?
Ведь Онегин есть у света, как холодный бриллиант.

Но оставим этот тон – и печаль, и фамильярность…
Есть, однако, популярность и немалая притом!
А винишко, а табак, а невинные картишки,
А смазливые мальчишки – это мимо, это так…

Где-то прежде, где-то там он украл себя у Бога.
Жизнь – широкая дорога, на дороге много ям.
Силу бездны ощутил он задолго до рожденья.
И свое грехопаденье не случайно воплотил.

Все, что чудом сохранил от нездешнего чертога –
Птицу, камень, имя Бога – он в себе соединил.
Остальное – как кому, дух не помнит про лишенья.
Хоть в телесном воплощеньи тяжело шагать ему.

3

Кончен вечер. Кличь, не кличь –
Непристойно оставаться.
Он, Чайковский Петр Ильич,
Принуждён повиноваться.

Не попятишься назад:
Неподкупен соглядатай.
Ну же, братцы, дайте яд
За мелодии расплатой!

Будет имя, дом-музей,
Будет брат-душеприказчик.
Вот он – заговор друзей:
Проигрался – так уж в ящик.

Целый мир лежит у ног,
Нет предела громкой славе.
А над бездной – одинок
И любовь обнять не вправе.

Меч над шеей занесён,
Пухнут собственные жилы…
Не воистину ль масон
Под секирой тайной силы?

Был у Бога вития,
Жизнь – расстроенная лира.
Парадоксы бытия,
Подоплека у клавира.

Пять десятков – жизнь в соку.
И судьба – не сучий потрох.
Не за эту ль вот тоску
Был Петру и явлен отрок,

Молодой простолюдин,
Совершенный потрох сучий?
Господину – господин,
Как несчастный частный случай.

Много девок на земле
По сеням и по салонам.
Хруст печенья, крем-брюле,
Пахнет рыжиком соленым.

Хочешь – морс,
           а хочешь – квас,
И шампанское в бокале…
– Все-то знают, барин, вас.
Кабы нас не заругали.

Прикасанье – как ожог,
Всё во власти ностальгии.
– Ты пойми меня, дружок…
– Я пойму, а вот другие?..

Разговоры ни о чем,
Несуразное единство:
Сверху, сбоку, за плечом, –
Будто к этому родимся.

Это краткое родство
Гопака и карамболи.
То, слепое, естество,
Доведенное до боли.

Будто можно от огня
Молодой кормиться данью.
Будто можно впрячь коня
Вместе с трепетною ланью.

И не минус, и не плюс –
Преисподняя транзитом.
Позабыл обитель муз
Гениальный композитор.

Шумно деньгами сорит,
Показательно гусарит.
Сколько опер и сюит
Невозвратно разбазарит!

И смеется, и грустит,
То плебей, а то патриций…
И душа его летит
За неведомой жар-птицей.

Только в собственном аду
Рая сердцу не построишь.
И забудешься в бреду,
Да сильнее всё расстроишь.

Он же чувствовал и знал:
Не надышишься досыта,
Если близится финал
И тогда уже – финита.

Дикий берег у реки,
Волны мутные в барашках…
Где сегодня барчуки,
Чудо-ангелы в кудряшках?

Молодая брызжет плоть
На сторонних именинах.
И не дал ему Господь,
Как у всех, забав невинных.

Бесконечно долог век,
Бесконечно лезут бесы.
И за подписью «фон Мекк»
Переводы баронессы.

Он – бесплотен, там – семья
И железная дорога.
Вот насмешка бытия,
Дружба дьявола и Бога.

Он в гармонию проник,
Он пленять умеет сладко.
За талант его хранит
И судьба – как меценатка.

Только, знать, не до конца,
Кабы тот конец – подале, –
За безусого юнца,
За мечту об идеале.

Всё ему теперь зачли
По-товарищески строго.
А ведь был уже почти
Он за пазухой у Бога.

Он давно уже распят,
Как убит до преступленья.
Вот сегодня примет яд –
И прервутся песнопенья.

По канону в аккурат
Он невинности лишился.
Да, с судьбой триумвират,
Видно, как-то не сложился.

Был Нерону друг Сократ,
Александру – Аристотель.
Всё трагичней в тыщу крат
Или счастливей, напротив.

Он умрет из-за любви,
Изувеченный любовью.
И уйдет из-под молвы
На досаду празднословью.

Не прольется море слез
На имперские пленэры.
Известит официоз
О кончине от холеры.

Все, однако,  не пустяк,
Но как будто и шутейно.
И не выпьет он в гостях
У Антона Рубинштейна.

И его фортуны лик
Был прекрасен, но изменчив.
И никак бы он не влип,
Кабы не был так застенчив.

Срама жгучая игла
И общественная плаха.
До чего же тяжела
Эта шапка не монаха!

Кончен вечер. Брошен клич.
Поздно – некуда деваться.
Всё случилось, Петр Ильич,
Надо вечности сдаваться.

2009