Чехов

ТАГАНРОГСКИЕ МОТИВЫ
1

В заветной нише – Таганрог:
Старинный, чопорный, сусальный,
Вполне себе провинциальный,
Причем – приморский городок.

Петровской мании итог –
Валы и стены у залива.
Добротно, многотерпеливо
Для флота создан закуток.

Всё без соплей и мишуры,
Два поля боя – степь и море.
И шум прибоя, зною вторя,
Куёт ментальные миры.

Даря изжоги и гастрит,
Зола, политая трудами,
Плодит вишнёвыми садами
И вся иронией острит.

И пребывая на горшке,
Южане думают особо.
Тут каждый – сам себе особа
С царём единственным – в башке.

Сколь драматично и смешно
Здесь всё – и яростно, и дружно,
И животворно, и недужно,
И благородно, и грешно.

Тут ходят лодки на белуг
И небеса нечасто мрачны.
И говорят о многом мачты,
Переиначивая дух.

Как на пеньке у палача,
Не грех ли до смерти томиться,
Когда летит над морем птица,
Тревожным голосом крича…

Ещё места иные есть,
Ещё земля кругла покуда,
Ещё вполне возможно чудо,
Что Бог сподобился привнесть.

В маринистической ночи
Лишь здесь рождаются, как брызги,
Монументальные артистки
И легендарные врачи.

2

Уже с утра заняться нечем.
Слоится море – как пирог.
Дымят каштановые свечи,
Гуляет легкий ветерок.

Цветы лазоревые в степи,
Небес лазоревый поток.
И моря около на цепи
Гоняет мух портовый док.

Нигде ни шума и ни давки,
И чайки даже не летят.
И никого такого в лавке,
Чтобы развеяться хотя б.

У гимназистов постны рожи,
Тряпичный мяч залёг в пырей.
Вбивает в лень законы божьи
Своим крестом архиерей.

Упорно тянется на стенку
Вьюнок в наивной чистоте.
И силе жизни дать оценку
Спешит Антоша Чехонте.

И что почем в высоком смысле,
И кто, куда и почему.
И ход времён, движенье мысли
Занятны тонкому уму.

Какой-то новой эры вестник,
Натуралист, что полон чувств.
Он превозможет и болезни
Предел, добравшийся до уст.

И ту прокрустову удавку
Ослабит, небо не прося.
Покинуть надо только лавку
Да ощипать слегка гуся.

Макнуть перо – и только разик,
Наперекор тебе, Прокруст:
Всего один, смешной, рассказик,
Чтоб навсегда войти во вкус!

ПРЕМЬЕРА «ЧАЙКИ» ВО МХАТЕ

Автор печален,
Выжат и вял.
Ставили «Чайку» – 
Полный провал.

Ухнул за опус,
Как со стены,
В жуткую пропасть
Той тишины.

Не удержался.
Не оправдал.
Кабы прижался –
Не пострадал.

Охлос московский –
Не Петербург.
Иль уж таковский
Он драматург.

Кокнули двое
Птичку, её.
Может, чужое
Всё – не твоё?

Лёгки навесы,
Хочется крыш.
Люди – как бесы:
Не обхитришь.

Воду им в ступе,
Глыбу им в лоб.
Им недоступен
Твой микроскоп.

Эти не влезут,
Как ни тащи,
В тонкие срезы
Чьей-то души.

Бельма да космы
Драть бы да стричь.
Внутренний космос
Им не постичь.

Нет интереса,
Вот канитель!..
Бросить бы пьесы,
Дунуть в Марсель.

Или потерпим;
Ночку за днём
Пьесами теми
Перевернём?

Будут спектакли;
Публика – врёт.
Капля по капле,
Только вперёд.

Надо учиться,
Пропасть забыть.
Верить, лечиться,
Думать, любить…

Всё не случайно,
Треску – виват.
Хлопнули «Чайку» –
Сам виноват.

В ЯЛТЕ

Чаечного гвалта белая пурга.
Облепила Ялта снегом берега.
Горы, юг и море, и во всём гламур;
Тут – кому «love story»,
А кому «Lamoure».

Дамы и собачки, мошки пелерин.
Из-под белой пачки – ножки балерин.
Те же будто фанты, тот же легкий бриз.
Те же мчатся франты исполнять каприз.

Ковыляет крабик, прячется в волне.
Плещется кораблик царственно вполне.
Так же на террасы (чувства поплескать)
Ходят ловеласы дичи поискать.

Густо понаехав, трутся господа.
Если даже Чехов на прикол – сюда.
И артисты – на ночь для прочтенья сцен.
Ведь Антон-то Палыч здесь – абориген.

Коль гамак не снял ты – не великоросс.
Нынче статус Ялты вона как подрос!
Не был до сих пор ты?
Ну так будь же скор!
…Хороши курорты, ежели не хвор.

ЧЕХОВ ЕДЕТ НА САХАЛИН

По Русской равнине проехав
Да югом чахотку леча,
Никак не сподобился Чехов
В себе успокоить врача.

Страдал от навязанных ролек
И спать не ложился порой.
И брат досаждал, алкоголик,
Сильнее, чем свой геморрой.

И были опоры не прочны,
И пьесы не шли на ура.
И злость исходила из почвы,
И дух удручала хандра.

Но что бы талант его весил, –
И мысли, и письма, – кабы
Он был и тяжел, и невесел
От этой нелегкой судьбы.

Противник толстовских учений
О нуждах науки скорбел.
От легочных кровотечений
На койке б и дальше слабел,

Но в том состояньи плачевном
Родился у доктора план:
Надумал большое кочевье
Целитель окрестных крестьян.

Классических пьес реформатор,
Накликав общественный шум,
В историю тюрем и каторг
Направил писательский ум.

И начал штудировать книги,
И снова душой воспарил.
Но кроме внушительной фиги
В архивах немного нарыл.

Какая убогая нехоть
Нашлась у вчерашних писцов!
Ну, стало быть, надобно ехать
На поиск живых образцов.

Желание твердо и остро;
Долой расслабляющий сплин!
Мерещится каторжный остров,
Зовёт ходока Сахалин!

Ужо погулял по вселенным,
Своё натрудил мастерство…
Казался в деревне блаженным,
И бабы жалели его.

Как кот, опрокинул сметану
Туда, где не можно слизать.
Решенье своё Левитану
Изустно поехал сказать.

Обнялись, как старые мавры,
Как в бочке сжимается сельдь.
Вот так же позднее у лавры
Простятся – как будто на смерть.

А люди недоумевали,
Поскольку молва понеслась.
И Чехова не понимали
Ни братья, ни масса, ни власть.

И строили грубо догадки,
Семь бед на единый ответ:
И сплетни, и злые нападки,
И полный, законченный бред.

А путь и опасен, и долог;
Не верил скучающий свет,
Что едет в Сибирь социолог,
Что едет туда краевед.

Какая господняя глина!
И правда бывает вредна.
И темная боль Сахалина
Кому в Петербурге нужна?

А все не катившие бочку
Сочли в кабинетной тиши,
Что островом ставит он точку
В познании русской души.

Мол, землю объехав родную,
Писатель окрепнет в ногах.
Но версию вовсе чудную
Родили в салонных кругах –

Что Чехов бежит от любови
Сердечные раны лечить,
Чтоб на океанском прибое
В изгнанье себя заточить;

И с тем байроническим правом,
Уехав в безумную даль,
Носить элегический саван,
Пока не исчезнет печаль.

Но где те овечьи отары
И знойных цветов лепестки,
Напевы тосканской гитары
И нового чувства ростки?

Ему бы, болезному, надо,
Чтоб в сердце унять кавардак,
Под мачты фрегата «Паллада»,
А он – на телегу, чудак.

На всё промышление божье;
Авось и беду пронесёт.
Сибирская хлябь бездорожья
Характер его утрясёт.

Упрямей, чем граф Монте-Кристо,
Чтоб только покой обрести,
По горьким следам декабристов
Наш доктор надумал пройти.

Что выйдет из этой затеи
(Вот так – стариною тряхнув):
Быть может, сплошные потери,
А, может, нежданный триумф?

Об этом ни доктор не ведал,
Ни верный ему Левитан,
Что был этой миссии предан,
Хотя в облаках не витал.

И тоже в Сибирь порывался,
Однако же перебродил,
Хоть если чему предавался,
То крови своей не щадил.

Такое бывает в мужчине
В пылу безответной любви.
И даже по этой причине
Стреляются люди, увы.

В писательской верной копилке
Отыщется сей документ;
Имелся в истории пылкой
Весьма депрессивный момент.

Случилась беда из-за дамы,
И коли уж все тут – свои,
То Чехов залечивал раны
У жертвы несчастной любви.

Поэтому бедный художник
И доктор в телеге тряслись.
И оба сошли в подорожник,
И оба на нем обнялись.

И горько пришлось Левитану:
Быть может, навеки – поврозь.
Однако разгадывать тайну
Не стоит – не дети, небось.

Не били прощально литавры
Хвостами певучих ундин.
Друзья попрощались у лавры –
И Чехов поехал один.

Ведомый своею идеей,
С чахоткой своею в груди,
И, правда, не зная на деле,
Что станется с ним впереди.

Поехал в сибирские дебри,
Какую-то боль затая,
В забытые богом деревни,
В чужие, пустые края.

Как будто себе в наказанье,
Как будто на каторгу – сам.
Но это – другое сказанье,
Покуда не нужное нам.

Конечно, в Сибири – не пальмы,
Европы в той Азии нет.
Но Чехов швейцарские Альпы
Увидит ещё напослед.

И остров желанный отыщет,
И вытащит правду из недр.
И странствие это опишет
Как самый туманный шедевр.

И, мучимый много и долго,
Прощальное средство найдёт.
Как с чувством последнего долга,
Черту под собой подведёт.

Весенние почки на вербе
Сольются в немецкий призыв.
И скажет он тихо: «Ich sterbe*», –
Как будто бы русский забыв.

Заря на востоке поспеет,
Окрасив бока куполов.
По счастью, наш доктор успеет
Найти примененье для слов.

Гражданскою силою духа
Возвысит писательский глас.
И, кашляя страшно и сухо,
Он едет на Север сейчас.

В негреющей голову шляпе,
В таком беззащитном пенсне…
Как будто бы сам на этапе,
А, может, в пугающем сне…

Наверно, история бредит,
Ей нужен другой исполин.
Возможно… Но кто же поедет,
Как Чехов, спасать Сахалин?..

2009
------------------------------------
 
* Ich sterbe (нем.) – я умираю.