Иван Денисович

В 1962 году Наталья Матвеевна Морозова, в то время журналист-
ка «Работницы», прислала мне в лагерь повесть А. Солженицына
«Один день Ивана Денисовича». Иван Денисович по Солженицыну,—
олицетворение силы русского духа, чуть ли не символ сопротивляемо-
сти жестокому режиму. Прямо горьковский Данко. Но мы, тогдашние
заключенные концентрационного лагеря, разумеется, с восхвалением
автором этого персонажа не согласились. Иван Денисович, чтобы вы-
жить в том нехорошем обществе, превратился в холуя, в «шестерку»
более приспособленных заключенных. Он стирает им портянки! Ува-
жающий себя русский мужик не станет этого делать, даже под угрозой
смерти.


              БЛАГОРОДНЫЙ ПОСТУПОК

Я все время размышляю, — чего, мол, ради уж очень хорошо
именно ко мне относилось всю мою жизнь Мироздание? У меня четыре
ножевых ранения и шрам через полчерепа, — и каждый раз все это
было, как видите, не смертельно. И заживало, как на собаке.
Но теперь я, пожалуй. понимаю, какой из моих самых благород-
ных поступков компенсировал в глазах всевидящего Главного Фюрера
все мои прегрешения и «помрачения ума моего».
Вот как было дело. В моей бригаде на лесовоповале сильно захво-
рал молодой парень-москвич. То ли было у него воспаление легких, то
ли туберкулез в начальной стадии.
А была долгая, холоднющая, дождливая сибирская осень. Я и по-
жалел его, и оставил в бараке в качестве «шныря», т. е. дневального.
Дрова заготавливать, печку топить, полы мыть, окна конопатить и т. д.
Но должность эта не была постоянной,—по очереди каждый из трид-
цати человек бригады как-бы имел право на эту высокую княжескую
привилегию, хотя бы на один день в месяц. А тут «шнырь» все время
один и тот же, да еще москвич. Москвичей, как сейчас не любят в Рос-
сии, так и тогда не любили.
Вроде бы они, москвичи, высокомерные, говорят как-то на «а»,
и вообще чуть ли не каждую неделю умываются.
Короче, сделал мне один «зэк» при всей бригаде предъяву. Он,
вроде, как был в праве сделать это: четвертая судимость, весь больной,
уже — сорок лет...
А фамилия у него была—Незнамов! Не кликуха, а именно — фа-
милия, хотя харя у него была очень далекой от театральных сцениче-
ских эталонов. Тем более, что вообще о существовании театров он ни-
когда и не слыхивал.
Так вот, предъява-то была дурная, с визгом, брызганьем слюны,
с бабьей истерикой.—Вы, москвичи, козлы все для вас!—и т. д. и т. п.
И, в конце концов, вытащил он нож. Наверное, кто-то пообещал ему
поддержку. Конечно, я был в 20 раз быстрее его. Я прыгнул, повалил
его, прижал коленом к полу, и…И! Вместо того, чтобы перерезать, как
барану, горло! Как вся бригада ожидала!—Я просто отрезал, отхватил
ему ухо! Под корень! И сделал ему в знак презрения «всеобщую
смазь». Это когда берешь лицо оппонента в горсть, сильно сжимаешь
и держишь секунд пять. И — все. И, повторяю, — не стал убивать.
Только теперь мне открылось, что Мироздание расценило тогда
мой поступок, как неслыханный акт милосердия, благородства и гума-
нитарной помощи, — слабому и убогому. И решило тогда же списать
все мои тягчайшие и ужасные преступления, включая хищение у госу-
дарства в особо крупных размерах, и все мои контакты с падшими жен-
щинами, и …
«Или бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвёт пистолет,
Так, что сыплется золото с кружев
Розоватых брабантских манжет»!

Н. Гумилев