Возвращение в детство

1
     Город, в котором посчастливилось мне провести своё детство, до глупости удивляющий. Теперь, много лет спустя, я поражаюсь тому, что раньше мне казалось в нём естественным. На первый взгляд он ничем не отличается от других захолустных городов. И всё же у него есть что-то своё, неведомое и непостижимое.
     Огромный новейший восьмидесятиместный автобус-гармошка с гордым названием «Экспресс» осторожно катит по трассе, украдкой подбирая голосующих. Внутри его густо пахнет цивилизацией: свежестью резины, синтетикой кресел, угаром отопления. Откуда-то с потолка достаёт навязчивый «шансон». Каждый пассажир в такой обстановке ощущает себя сверхчеловеком, что не мешает и процветанию первобытных инстинктов: желанию занять лучшее место в пространстве.
     Вдруг запахло апельсином, и сидящие осторожно обернулись из любопытства найти источник сладкого,  забытого новогоднего аромата.
     Мужчина в кепке погрузился в «АиФ». Другой, с квадратной физиономией, в галстуке под пальто, властно рычит в «лопатник». Сосед его сладко куняет, виском уткнувшись в стекло, иногда приоткрывает глаза, ориентируясь в пространстве. Студент по мобиле пытается докричаться до мамы: «Да, мама, да! «красный» борщ! Ага… я скоро буду!».
   Девушка, с аккуратно зачесанными наверх волосами, лениво, с привычным отвращением водит усталыми глазами по прыгающим строчкам учебника. По-видимому, скоро уснет. Так и случилось через несколько километров, а слетевшая под сидение книга, уже слегка потоптанная, была обнаружена соседом и присвоена.
    Худощавый очкастый белобрысый студент, сдавленный салозадой соседкой, впёршейся на полтора сидения, из последних сил локтями отстаивает свою территорию.
   Водитель, в потных мятых штанах, но при галстуке, ласково взирает на серое полотно дороги с белой пунктирной линией. Иногда он привычным жестом приветствует встречных «водил». Кажется, он поджидает время выкурить очередную сигарету. У него есть забава обгонять на подъёмах трухлявые «Жигули», прижимая  их к обочине своей значимостью и объёмом. Зато нежно проводит до поворота обгоняющий его автобус со знаком «Дети». Школьники, ликуя, обезьянничают в заднее окно.
    Вороны заштриховали и без того пепельный пласт неба, давя на жалость траурными криками: «Кааара-кааара-Ка-арр». Тигровые чёрно-белые поля, с клочками проросшей озими, выскальзывают из поля зрения. Однообразные орехи, на развилках разбавленные акациями, мелькают побелёнными стволами. Нависающее над горизонтом солнце светом пробирается сквозь полчища яростных туч и силится хоть на миг на прощанье блеснуть нежно-розовым лучом.
    Приближается село. Его обитаемые домики тяжело дышат горьким дымом старых печ; заброшенные – с завистью глазеют на соседей мрачными выбитыми окнами.
   В сёлах поздней индустриализации транспорт не воспринимается как нечто, в чём находится живое существо, управляющее им. Для многих жителей села транспорт – всего лишь машина, которая не видит и не может видеть, поэтому, когда она проезжает мимо, люди продолжают заниматься своими делами. Так из окна автобуса можно заметить не спеша оправляющуюся под ёлочкой человеческую фигуру.
     Даже городские дворняги не могут смириться с ускоренно развившейся бензиновой цивилизацией. Поскрипывающий  велосипед для них – странное  чудовище; и когда оно равнодушно прёт мимо, не обходятся дворняги без мата.
     Очередная сельская станция. Вавилонская суматоха. Входящие и сходящие…
     На ступеньки автобуса ввалилась бесформенная бабка, похожая на облако в куртке, потресканной под мышками. Между надутыми пузырями её щёк прячется нос. Рот, привыкший к жеванию, шевелится, как у хомяка. Облако, волоча за собой торбы, распухшие поклажей, остановилось в проходе возле двери. Водитель жестом пригласил вошедшую внутрь. Она вожделенно глянула на свободное, манящее мягкое сидение, но передумала: сумки никак не протиснуть в проход, предпочла ещё целый час пути стоять – ради сумок, ценные, наверное.
     Ночь постепенно растворяется в пространстве, увлекая за собой – в сон…
Исчезли хмурые сады и посадки. Веточки замученных кустиков украшаются принесёнными ветром пакетами, клочками бумаги: приближается город. Звёзды его фонарей, жёлтые и голубые, разбухают в чёрной  бездне.               
               
2
     В маленьком захолустном городе, бестолковом и неуклюжем, может заблудиться даже старожил. Первое его познание начинается с той улицы, на которой живёшь, детским садом, ближайшим магазином и домом бабушки, куда мама водит за ручку в раннем и последующем детстве. Потом, освободившись от надёжного поводка мамы, самостоятельно познаёшь все уголки города, каждый из которых открываешь, как новую планету.
     Здесь, возле липы, ещё в школьные годы под коричневым стёклышком от разбитой бутылки похоронено имя когда-то любимого мальчика. В ямке раненого асфальта, где собирается дождевая вода, ивовыми ветками с соседом вылавливали рыбу. Под старой чёрной шелковицей собирали урожай-ягоды, от которых рот и щёки надолго окрашивались в синий цвет.
     Где-то во дворе школы, в траве, потеряна дорогая мамина клипса. Целый вечер был потрачен на её тщетные поиски. По возвращении домой со слезами и страхом пришлось сознаться маме в том, что тайно стащила из шкафа блестящие серьги на дискотеку и одну из них потеряла.
    Здесь, возле старого фонтана в парке, рассталась с тем, имя которого с годами вспомнить всё трудней. Зато надолго сохранила память ощущение мёрзнущих пальцев, сдерживаемые слезы,  сдавленное дыхание. Даже помнится любимый белый берет с козырьком, который впервые надела на встречу с ним. Потом берет долго мяла от волнения и наконец забыла на скамейке. Уже дома опомнилась: поздно было, жалко…

     Стандартные шестнадцатиэтажки, почерневшие от времени, представляются небоскрёбами и торчат, словно клыки дракона среди старческих сточенных зубёшек-хрущёвок и запломбированных общежитий. С высоты такого небоскрёба здорово наблюдать микробную суету города. Всё это дьявольское порождение десятками пар глаз следит за каждым твоим движением. И, когда по дороге из школы домой свернёшь не в ту сторону, какая-нибудь соседка из нутра чудовища обязательно доложит родителям о твоих якобы похождениях. В самом же чудовище, как в котле, кипят семейные и несемейные жизни, и каждой семье и несемье кажется, что сосед живет лучше, значит – нельзя позориться, или хуже, тогда – нельзя, чтобы завидовали. Так зародилась привычка у соседей по домам зашторивать окна, даже если их дома находятся на таком расстоянии, что невооружённым глазом вряд ли что-то разглядишь в доме напротив. Каждый защищается, как может от меткого соседского глаза: кто шторами разных цветов и оттенков, кто покрывалами, кто-то просто наглухо заклеивает стёкла газетой.
     Архитектура здесь удивительна до невозможности. Почти все памятники в городе неизвестного происхождения. Бетонный медведь в парке, вылитый под гранит, – великая достопримечательность, мимо которой нельзя пройти без фотоаппарата. Но присутствие здесь медведя совершенно нелогично, как и многое другое:  в этом городе медведи никогда не водились.
     Ещё один памятник в парке тоже из бетона, покрытый слоями масляной краски и извести. Мужчина с женщиной держат на руках младенца, который по-детски разводит руками, как разводят, когда в доме нет денег. Местные жители назвали памятник «Нема денег». Приезжие тщетно всматриваются в «Нема», надеясь найти хоть какую-то надпись-наименование, но памятник безличный…
     Перед фасадом ДК красуется не богиня с флейтой и даже не колхозница с сапой, а каменная женская фигура почему-то с кувшином, содержимое которого неизвестно.
        Единственный памятник, сохранивший на удивление своё имя – памятник Ленину на центральной площади. Гранитный Ленин на высоком пьедестале вырисовывается в центре площади уже полвека. Двадцать второго апреля жители, глубоко чтящие заслуги Ленина, украшают ступеньки постамента гвоздиками, тюльпанами, нарциссами. Причём, с каждым годом количество букетов и их размеры всё меньше. Для остальных Ленин – просто место встречи. «Встретимся возле Ленина», – часто говорят.
     И улицы в городе нелепые. Народ недоумевает, когда перед самой дверью здания натыкается на клумбу, поэтому архитекторские изыски пылятся в стороне от  протоптанных через клумбы тропинок.
     Известное понятие «в нужном месте и в нужное время» для города не характерно, так как почти всё здесь в ненужном месте, а времени никогда нет. Так для экономии времени, которого никогда нет, прохожие всегда идут прямо, как правило: не по дороге, так как дороги здесь обманчивы и не приводят к нужному месту, а через клумбу, через участок детского сада, через рынок, через спортплощадку, если ход имеется. В ином случае в заборе появляются дыры, через которые первое время продираются самые спешащие, худые и некультурные. Постепенно прорехи увеличиваются и превращаются в популярные магистрали массового движения.
     Сначала администрация боролась с любителями коротких дорог: замуровывала крысиные ходы, перекапывала клумбы и на месте тропинок устраивала кусты. Но растения, которые были не в силах воевать со стихийным нашествием, погибали. Насаждения не справлялись с поставленной задачей. Если куст всё же выживал, то тропинка не исчезала, как планировалось, а уже огибала его сбоку.
     Потом в центре города появились невысокие литые заборы, ограждающие клумбы, перебираться через которые было бы крайне некультурно. На окраинах с тропинками уже не боролись. Там они расширились и стали главным источником грязи в ненастье.
     Однажды местный любитель прекрасного решил преобразить скучную серую улицу своего детства. Но ничего лучшего не придумал, как установить анфиладу черных литых арок по тротуару, от которых суеверные прохожие шарахаются, как чёрт от ладана.
    Наиболее яркое впечатление у гостей города оставляет гостиница, обсаженная голубыми привезёнными издалека елями, которая на фоне старых хрущёвок выглядит так же естественно, как мусульманская мечеть в японском городе. На аляповатой вывеске гостиницы кириллицей выписано: «ХОТЕЛ». Эта ошибка при написании в дальнейшем стала издёвкой над странным словом. Даже сочинили пошлый анекдот, как будто там много заманчивого, что привлекает внимание редких доверчивых интуристов.
     Дисгармония и в названиях магазинов. На вывеске мизерного магазинчика – крупными буквами выведено: «Колибри» – архитекторы  явно не подружились со значением слова. Сеть «деревянных» магазинов: камелия, каштан, тополь, рябина, берёзка, репа, барбарис, петрушка… Само за себя говорящее название продуктового магазина – «Дуб». Сеть «женских имён»: от Маруси до Шарлотты.
    Название, характерное для порядочного магазина ещё в 90-е годы – универмаг, в переводе стал означать маркет и различные его варианты: минимаркет, супермаркет, суперминимаркет, максимаркет. Но это всё номинально, из желания соответствовать моде, быть современным. А местные по старой привычке всё равно говорят «магазин», да и маркет как-то не прижилось.
    Ещё одна забава – затемнённые стёкла витрин, которые прохожие используют вместо зеркал. Из зазеркалья можно снимать кино, если наблюдать изнутри магазина за процессом прихорашивания прохожих разного пола, возраста и внешности, пытающихся незаметно для других рассмотреть себя со стороны.
     Уже девушка, лет тринадцати, гордая обладательница зебровой мини-юбки,  с комичной походкой на высоких каблуках, неумело выщипанными бровями и смешно нарисованной на щеке родинкой, надменно шагает по улице, вожделея внимания. Разглядев себя в дорогой витрине, украшенной иностранными надписями и загадочно улыбающимися ей манекенами, осталась довольна собой.
    
3               
     На парковых аллеях встречаются ненасытные влюблённые, слепо увлечённые только друг другом. Семейные пары постарше чинно разгуливают под ручку, молодые – с колясками, дряхлые – занимают скамейки или выгуливают собак. Бабушки-пенсионерки горячо спорят, как мариновать огурцы, как справиться с давлением; ругают невесток и зятьёв, расхваливают внуков-отличников и внучек-хозяюшек. Мужья не вмешиваются в их светскую беседу, у них – своя, серьёзнее, актуальнее. Полемика по поводу демократии, ругательства в адрес буржуев и приятные воспоминания о прекрасной советской жизни, когда хлеб стоил шестнадцать копеек, а колбаса – всего-то два двадцать.
     Девочки, уже с трёх лет мечтающие стать мамами, солидно поглядывая на окружающих, демонстративно укачивают в колясках деток-куколок, предварительно закрыв им глазки и нежно поцеловав в лобик. Кукла барби, которая ещё вчера целовалась с Кэтом и по сериалу уже беременна от него, теперь в роли дочурки послушно спит в коляске, не по размерам объемной, а «мама» время от времени вытирает ей сопли кружевным платочком.
     У городских музыкантов есть излюбленная скамейка возле бесплодного фонтана, где они по пятничным вечерам проводят репетиции. Нестройные звуки труб, валторн, кларнетов в этот день заглушают шелест тишины. Для одиноких бабушек, усталых от бесконечных сериалов и дворовых посиделок в эти музыкальные часы начинается грандиозная бесплатная дискотека.
      Из замызганного алюминиевого фонтана, притворяющегося двустворчатой ракушкой, нелепо торчит кусок ржавой трубы, когда-то питавший прохладой бассейн. В потрескавшейся яме завалялись прошлогодние листья, заржавленные советские монеты, пыльная галька. Последнее предсмертное его желание – напиться летнего дождя или похмелиться талым снегом. Он помнит свою молодость, когда в нём купались дети, а по праздникам – пьяные десантники, и он чувствовал себя нужным миру. Теперь этот бассейн в музыкальные вечера плясуньи используют вместо сцены, вокруг которой толпятся любители танца старше пятидесяти, стесняющиеся опуститься на дно.
      Молодёжь в такие часы обычно распивает пиво, сидя на спинках свободных скамеек, заплёвывая и матеря округу, оставляя после себя забитые и перевёрнутые урны, шелуху своих посиделок и израненные надписями деревья.
      На тенистой скамейке под старой ивой затаилась, как воробышек, одинокая поэтка, отрешённая от суетливой молодёжи, и, пряча неуверенный взгляд под очками, вдохновенно наблюдает за обычным миром парка, радуясь каждому найденному слову, отрывисто записывает в потёртый, разваленный блокнот:

Девочка била косточки
От абрикос на асфальте.
Мимо пробегали дети,
Один – с разбитым носом в крови.
Он хотел плакать, но притворялся взрослым
И молчал.
Воробьи писчали, писчали воробьи.
Седые небеса вдали
Сливались с горизонтом,
И по фону голубому
Двигалось пёрышко белое.
Логика шептала: это самолёт,
А фантазия, наоборот, кричала:
Нет! Летающая тарелка!
Купаясь в пыли, писчали воробьи.
И мальчишки дрались во дворе.
А девочка жадно жевала
Косточки добытые свои.