***

                РОДНЯ.


        Я не очень-то желала отправляться в эту поездку, было множество причин отказаться от неё, да и археология очень косвенно связана с теми интересами, которые сегодня питают меня. Но обещала участие и не хотела разочаровывать.

        И вот я бреду к раскопам, подставив макушку палящим лучам солнца. Песок набился в сандалии и, похоже, проще будет разуться. Здесь, вдали от раскаленных городов,   утопающих в вязком асфальте дышать становится можно. Расстегнуть верхнюю пуговицу  -  можно. Снять обувку и прощупать предметный состав тропинки – обязательно, нужно. Это то, что делаю в первую очередь. Я не спеша шлёпаю мимо частоколов, заборчиков, колючей проволоки в зарослях амброзии, опять заборчиков…  На глинистой дорожке змеиным следом струится глубокая велосипедная колея, вдоль участков - кусты малины, крыжовника. Я смотрю под ноги. Фиолетовые дырчатые тени на земле от тяжёлых веток, травные запахи, насекомые шевеления в траве и  над головой – всё, как в детстве. Пыльный зной, колючки в гладких  пяточках, горькая пыльца полыни на коленках. Это те (из многих) чувственные впечатления, которые тянутся вереницей из самой глубины первых ощущений течения жизни, ставших прочными воспоминаниями. Они, ранние детские впечатления, лепили первые представления о том, какая я, какая она, эта жизнь. Сейчас это «первое» и составляет, пожалуй, большую часть моего мироощущения.

    Зной, грунтовые дороги, тропы в куширях напоминают мне о времени, проведённом в деревне у бабушки Маши. Соседка её звала «Степанна». Мне не нравилось это слово. Вообще я не видела, чтобы бабуля когда-либо «балакала» с соседками на лавочке. Я помню её в постоянном движении, в работе. В доме всегда были начисто вымыты дощатые полы, окрашенные в светло-охристый цвет, в саду и огороде  - изобилие и порядок. Но чаще всего я видела её за швейной машинкой. Старый немец «Зингер», которого она называла кормильцем, стучал глухо, размеренно и представлял для меня особый интерес не только тогда, когда я умещалась на ножной решетке, а и многими годами позже, когда уже кроила первые лоскутные сочинения. Бабушка Маша была замечательной портнихой. Она шила не просто качественно, она придумывала одежду и мастерски «сажала» её на любые фигуры. И ещё. Бабуля прятала от меня сантиметр. Он был важным атрибутом её ремесла, но знание об этом не могло сравниться с моей крайней надобностью. Только с этой длинной ленточкой, тоненькой (глянцевой с одной, и шершавой с другой стороны), я могла придумать массу занимательных игр или совершить сложные переплетения на туловище. Я меняла облик одежды, превращая домашний халатик в оригинальный костюм. Бабуля наблюдала за мной, поглядывая поверх очков, улыбалась. И в следующий раз я уже не находила эту ленточку с гладким металлическим наконечником на прежнем месте. Из таких маленьких ТОЧностей, как через дырки дуршлага, струится тёплый свет. И замираю я, уткнувшись носом в прохладный металл эмалированной полусферы, приблизив эти точки, чтобы увидеть каждую подробность. А эти подробности  сливаются в поток сладких грёз.

  Ещё более ранее воспоминание. Я сижу на мягкой подстилочке в большом алюминиевом тазу, таз - на табурете. Бабуля кормит меня сладкой массой. Солнечно за окном, а на кухне прохладно. Я рассматриваю пальцы на ногах: они розовые, широконькие. Тянусь к ним рукой, но бабушка перехватывает моё движение большими шершавыми пальцами, обхватывает в запястье. Подносит к большому лицу, целует в ладошку.  Тогда это было каждодневной данностью, но сейчас – главная ценность прожитых лет, наполненных счастьем, любовью, ощущениями. Игры были в большинстве своём контактными, сопровождались прикосновениями, запахами и даже вкусом. Например, деревянным. Я не помню игрушек того времени, я помню катушки разной величины и пуговицы, много разных. Их всё время хотелось взять за щёку или хотя бы лизнуть. Вообще, много чего хотелось лизнуть. О сосульках говорить не буду, а вот об одной вкусности расскажу.  Зимы были длиннее и холоднее, чем сейчас. И рано, по темноте, отправляться в детский сад категорически не хотелось, но меня везли на санках, и это облегчало участь. В группе я оставалась без капризов, там было уютно и тепло. Особые нежные чувства я питала к воспитательнице Людмиле, но об этом не сейчас. После полдника я уже выглядывала в окно, ждала «баушку» и почти тосковала. Но начинало смеркаться, и это означало – «вот-вот, сейчас».  И действительно, каждый раз она приходила, удовлетворяя моё желание стабильности. Бабуля сажала меня в санки, плотно закутывая ноги одеяльцем. Из её всегда тёплых рук я получала маленький печёный пирожок с ярко - рыжей глянцевой спинкой. Я клеилась языком к этому глянцу, ощущая аромат тёплого печева, а санки уже катились… Я видела перед собой родную, чуть ссутулившуюся спину в коричневой, с фиолетово-бордоватым оттенком шубе из искусственного меха. Когда отваливалась на спинку санок, откусывала пирожок, обнаруживала там капустную начинку. Взгляд скользил к небу, бархатно - синему, с маленькими вкраплениями мерцающих льдинок, останавливался. Я делала глубокий вдох и крылышки носа склеивались. Луна всегда плыла справа, и не было ясных очертаний её взгляда, но было ощущение, что присматривает, сопровождая. Капуста в пирожке была необычайно вкусной, я прикрывала глаза, и думалось: «Когда стану взрослой…»

   Вот, стала. Не уверена, что взрослой, но уже кажусь тёткой. Хотя не всем. Серёжка, братец, спросил: «Отчего ты такая, всё ещё девчонка? »  - и ответа не получил, потому как я полна противоречий, бываю очень разной и уж точно не мыслю: «Отчего?». Именно он меня и затащил на эту пыльную дорогу в середину августа, вовлекая в процесс поиска «родного» («настоящего», «прошлого»). Но самым родным, что я нашла в те дни, был он. И когда привычным движением притянул меня к себе, я легко попала в зону его душевного влияния, семейного участия и абсолютного комфорта. Я  по-прежнему девочка с густой каштановой чёлкой и грустными глазами, которая легко умещается на коленке! Мы недавно «нашлись» по случаю всякого рода личных переживаний, потерь и обретений. И вот совсем неожиданно для нас обоих наши сферы притязаний и предпочтений оказались в пересечении (если видеть объёмно – с глубоким врезанием). Это порадовало нас всех. Всех, в смысле, в большом кругу обоих семей и даже немножечко – друзей. Та открытость, с которой он принял, впустил меня на этот раз, превзошла всякие ожидания. Но это оказалось не самым сильным впечатлением лета. Параллельно возникло ещё нечто, значимое, что заполнило «до краёв».

      Основные объекты изучения археологов всего мира – это мусорные свалки и некрополи. С первым – понятно, сохранность содержимого  обеспечена абсолютной уверенностью человека в его бесполезности. Захоронения  разорялись только в случае, если покойник при жизни был богат и знатен, и то не всегда, а потому вроде тоже ясно, что могильники – богатейший материал для исследований. Вот - близкие люди, переполненные болью, проводили в ПУТЬ родного человека вместе с нужными предметами и значимыми ритуальными подробностями; и  вот - далёкие, томимые исследовательским зудом, не разгибая спин своих, вытаскивают на свет божий бусы, лаковые пиалочки для косметических масел прелестниц, оружие бесстрашных воинов и серпы кормильцев. Они возбуждённо переговариваются, передавая из рук в руки предметы, строят догадки, удовлетворённо констатируя тот факт, что «есть очередное подтверждение…» Останки сгребаются в ямы с коровьими черепами. И это останки наших предков. Наших!

    Я чувствовала себя в отчуждении. Меня покрыла печаль и странная, почти детская обида. Я не хотела бы быть потревожена и ограблена. Сожгите меня после смерти!!!   Это была первая проекция моего, личного, на то, что старо как мир. И это было сильно. В тот момент произошло странное отождествление с маленькой женщиной, мирно и многотрудно живущей,   ушедшей в мир иной ТОГДА. Её ладошки были такими же мягкими и круглыми. Она жила в радости и муках. В ночи бросалась в объятия бесконечной нежности, поспешно обозначая точки касания поцелуями. И так же на плоский живот она клала первенца, облизывая соль на губах…Её жизнь тоже была особенной потому, что она выживала бесстрашно и отчаянно, благодаря богов за всё. Она не дожила до тридцати пяти, а «зубы были в великолепном состоянии». Она – часть моего НАЧАЛА. Это вошло естественно, настойчиво и глубоко. И не было никаких поэтических метаморфоз, фантазий на тему: «а как они тогда… в те далёкие времена до нашей эры». Возникло чёткое понимание того, что все мои «откровения» не оригинальны, что ценны лишь тем, что, родившись внутри, открыли для меня другие свободы. Свободы, избавляющие от сравнений, поиска аналогий и желания воссоздать, реконструировать историю. Свободы, прояснившие главную истину: я и есть мои предки. Каждой клеточкой, каждой неровностью, словом, мыслью я несу главную память сквозь время. Память и знания о пра-пра-прародителях. И все предположения моих современников (наукомыслящих историков, романтиков – поэтов, матёрых журналюг) «о подробностях  содержания межличностных взаимодействий, духовных ценностей» весьма приблизительны и потому спорны. А спорить мне нет нужды. Я здесь и сейчас иду по пыльной тропинке у края обрыва над морем след  в след за родным. И мы близки по чувствам и ритмам, только я чуть - чуть сзади, на двадцать три века с небольшим. Это не мешает нам любить друг друга.
25.08.08