Читальный зал. выпуск 21-й. антология мужества

ЭТОТ ВЫПУСК ПРИУРОЧЕН К 23-му ФЕВРАЛЯ - ДНЮ ЗАЩИТНИКА ОТЕЧЕСТВА.

АНТОЛОГИЯ МУЖЕСТВА

СТИХИ. Биографии.Воспоминания.


 
**********************************************************

МАРГАРИТА АЛИГЕР
(1915-1992)

* * *
С пулей в сердце
я живу на свете.
Мне еще нескоро умереть.
Снег идет.
Светло.
Играют дети.
Можно плакать,
можно песни петь.

Только петь и плакать я не буду.
В городе живем мы, не в лесу.
Ничего, как есть, не позабуду.
Все, что знаю, в сердце пронесу.

Спрашивает снежная, сквозная,
светлая казанская зима:
- Как ты будешь жить?
- Сама не знаю.
- Выживешь? -
Не знаю и сама.
- Как же ты не умерла от пули?

От конца уже невдалеке
я осталась жить,
не потому ли,
что в далеком камском городке,
там, где полночи светлы от снега,
где лихой мороз берет свое,
начинает говорить и бегать
счастье и бессмертие мое.

- Как же ты не умерла от пули,
выдержала огненный свинец?

Я осталась жить,
не потому ли,
что, когда увидела конец,
частыми, горячими толчками
сердце мне успело подсказать,
что смогу когда-нибудь стихами
о таком страданье рассказать.

- Как же ты не умерла от пули?
Как тебя удар не подкосил?

Я осталась жить,
не потому ли,
что, когда совсем не стало сил,
увидала
с дальних полустанков,
из забитых снегом тупиков:
за горами
движущихся танков,
за лесами
вскинутых штыков
занялся,
забрезжил
день победы,
землю осенил своим крылом.

Сквозь свои
и сквозь чужие беды
в этот день пошла я напролом.
1941

ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ
(1896- 1978)

из поэмы «Сын»
(начало и конец)
 

Памяти младшего лейтенанта
Владимира Павловича Антокольского,
павшего смертью храбрых 6 июля 1942 года

1
Вова! Я не опоздал! Ты слышишь?
Мы сегодня рядом встанем в строй.
Почему ты писем нам не пишешь,
Ни отцу, ни матери с сестрой?

Вова! Ты рукой не в силах двинуть,
Слёз не в силах с личика смахнуть,
Голову не в силах запрокинуть,
Глубже всеми лёгкими вздохнуть.

Почему в глазах твоих навеки
Только синий, синий, синий цвет?
Или сквозь обугленные веки
Не пробьётся никакой рассвет?

Видишь – вот сквозь вьющуюся зелень
Светлый дом в прохладе и в тени,
Вот мосты над кручами расселин.
Ты мечтал их строить. Вот они.

Чувствуешь ли ты, что в это утро
Будешь рядом с ней, плечо к плечу.
С самой лучшей, с самой златокудрой,
С той, кого назвать я не хочу?

Слышишь, слышишь, слышишь канонаду?
Это наши к западу пошли.
Значит, наступленье. Значит, надо
Подыматься, встать с сырой земли.

И тогда из дали неоглядной,
Из далёкой дали фронтовой,
Отвечает сын мой ненаглядный
С мёртвою горящей головой:

«Не зови меня, отец, не трогай,
Не зови меня – о, не зови!
Мы идём нехоженой дорогой,
Мы летим в пожарах и в крови.

Мы летим и бьём крылами в тучи,
Боевые павшие друзья.
Так сплотился наш отряд летучий,
Что назад вернуться нам нельзя.

Я не знаю, будет ли свиданье.
Знаю только, что не кончен бой.
Оба мы – песчинки в мирозданье.
Больше мы не встретимся с тобой»


10
Прощай, моё солнце. Прощай, моя совесть.
Прощай, моя молодость, милый сыночек.
Пусть этим прощаньем окончится повесть
О самой глухой из глухих одиночек.

Ты в ней остаёшься. Один. Отрешённый
От света и воздуха. В муке последней,
Никем не рассказанный. Не воскрешённый.
На веки веков восемнадцатилетний.

О, как далеки между нами дороги.
Идущие через столетья и через
Прибрежные те травяные отроги,
Где сломанный череп пылится, ощерясь.

Прощай. Поезда не приходят оттуда.
Прощай. Самолёты туда не летают.
Прощай. Никакого не сбудется чуда.
А сны только снятся нам. Снятся и тают.

Мне снится, что ты ещё малый ребёнок,
И счастлив, и ножками топчешь босыми
Ту землю, где столько лежит погребённых.

На этом кончается повесть о сыне.

1943
 
АННА АХМАТОВА
(1889-1966)

КЛЯТВА

И та, что сегодня прощается с милым,-
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!

Июль 1941, Ленинград

МУЖЕСТВО

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.
23 февраля 1942

* * *
       1

Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.

       2

Постучи кулачком — я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
1942


ВСЕВОЛОД БАГРИЦКИЙ
(1922-1942)

Всеволод, сын Эдуарда
http://www.migdal.ru/article-times.php?artid=1058
Алена Яворская

Принято считать, что у талантливых отцов дети талантами не блещут. У художников и музыкантов еще бывают исключения, но к поэтам это никак не относится. Но одно исключение все же было.   Всеволод , сын Эдуарда  Багрицкого . И если трудно в полной мере оценить поэтический талант двадцатилетнего юноши, погибшего на фронте, то талант быть человеком в страшное время у него бесспорен. Впрочем, в одном из сборников стихов поэтов, погибших на фронте, вышедшем в начале шестидесятых, Всеволоду, ничуть не усомнившись, составители приписали стихотворение Мандельштама «Мой щегол, ты голову закинул». В Севиной тетрадке стихов оно было записано без указания уже арестованного к тому времени автора...

Эдуард Багрицкий обожал розыгрыши и мистификации и ненавидел канцелярские документы. Надо ли говорить, что это не могло не сказаться на судьбе сына? Свидетельства о рождении у ребенка долгое время не было и, уже в Москве, когда Севку отправляли в школу, возник вопрос — а есть ли мальчик? Многочисленные писатели, испытавшие на себе хулиганские выходки Багрицкого-младшего, яростно подтверждали: «Есть! Есть!» В ЗАГСе Багрицкий-старший долго издевался над служительницей загса, требуя зачитать список имеющихся национальностей. Чехов там не было. «Мой ребенок — чех!» — заявил отец. Что это было: присущее Эдуарду желание поерничать или стремление защитить ребенка, сейчас трудно сказать, впрочем, дедушка по материнской линии действительно был чехом...

Лидии Густавовне Суок, родная сестра которой стала куклой в сказке Олеши, было несладко. Хозяйство держалось на ней — равнодушный к быту и достаточно эгоистичный муж плюс младенец, который привык усыпать только под стихи Сельвинского (их читал над колыбелью отец). Впрочем, колыбели как раз у Севы не было, а был ящик, который и послужил причиной киднеппинга по-одесски.

А дело было так — Багрицкие снимали либо подвалы, либо чердаки — это было дешевле. На одном из чердаков и был оставлен матерью ребенок всего на полчаса, пока она не вернется с базара. Семья внизу услышала крики младенца, поднялась наверх и, не обнаружив признаков обитаемости чердака, унесла подкидыша. Обезумевшей матери младенца вернули с извинениями и полным детским приданым (семья была бездетная, но мечтавшая о ребенке). Сева лежал на настоящем матрасике, в тончайших пеленках и кружевных распашонках. «Все снять!» — распорядился отец. «Зачем?» — удивилась мать. «Загоним на барахолке, ребенок не тех кровей».

Когда Севке было три года, Валентин Катаев увез Багрицкого «завоевывать Москву», и тот сделал это с легкостью. Он, ходивший в перешитой и перелицованной из старого пальто или шинели одежде, стал почти франтом. И послал телеграмму жене в Одессу: «Загоняй барахло, хапай Севку, катись в Москву!» Телеграмму из-за непонятности принимать не хотели, но Эдуард объяснил, что в Одессе по-другому не говорят. Он встречал их на перроне. Но жена и сын не узнали отца в новом настоящем пальто.

Началась московская жизнь Севки — маленького хулигана, наводившего ужас на гостей, спорящего с молодыми поэтами, пишущего стихи, обрызгивающего чернилами врагов. Багрицкий, сам тяжело больной, радовался энергии сына.

У  Багрицкого  в стихах много о  Всеволоде : «Всеволоду», «Разговор с сыном», «Папиросный коробок». И твердая убежденность в лучшем будущем для Всеволода. Но строки стихов отца, написанные в 1927 г., для нас звучат горькой иронией:

Я знаю, ты с чистою кровью рожден,
Ты встал на пороге веселых времен!

В 1934 г. умер Эдуард Багрицкий. В 1936 г. арестовали близкого друга отца и мужа сестры Лидии Густавовны, Симы, поэта Владимира Нарбута. В 1937-м за обращение в прокуратуру с протестом против ареста Нарбута была арестована Лидия Густавовна. В том же году покончил с собой друг и двоюродный брат Игорь Росинский. И тогда же арестовали мать близкой подруги Севы — Люси Боннер.

В 1938 году выходит первый том стихов Эдуарда Багрицкого. Об этом он пишет матери и посылает ей свои стихи:

Над водою голубою
Солнце жирное висит.
Закрывается рукою
Загорелый одессит.
Шелестит вода о камень,
Небо плавает в воде...
Море, полное бычками,
Как в большой сковороде.

Севу принимают в комсомол, он постоянно пишет стихи, учится в школе. И идет работать в «Пионерскую правду» литконсультантом. «Не подумай, мамочка, что я работаю, потому что у нас совсем уже не осталось денег. Нет, просто мне неприятно жить на деньги, которые я не заработал». Он очень тоскует по семейной жизни. С ним — только домработница Маняша. Он очень одинок, гордый мальчик, который хочет все делать сам.

В 1939-м после настойчивых писем и заявлений Всеволоду разрешают свидание с матерью. Он пишет на станции Жарык, ожидая поезда в Москву:

Облака пролетают, тая,
Я хотел их остановить.
Наша жизнь такая плохая,
Что не стоит о ней говорить.

1940 — начало 1941 г. Всеволод был в студии Арбузова, писал стихи для пьесы «Город на заре», женился на девушке по имени Марина. Из письма Маши Брагиной, домработницы, которая после смерти Эдуарда Багрицкого так и жила при семье: «Осенью Сева стал скучать и от скуки было женился, но скоро развелся. Девушка была хорошая, скромная, но очень болезненная. А наша законная невеста Люся живет в Ленинграде». Письмо Лидии Густавовне неграмотная Маша диктует Всеволоду.

Начинается война, оборвана связь с матерью, уезжают в эвакуацию близкие люди. Всеволод был близорук, но добивался направления на работу во фронтовую печать.

Стал я спокойнее и мудрее,
Стало меньше тоски,
Все-таки предки мои, евреи,
Были умные старики.

23 декабря он отправляется на фронт. Запись в дневнике за 12 февраля 1942 г.: «Мне 19 лет. Сейчас вечер. Очень грустно и одиноко. Увижу ли я когда-нибудь свою маму? Бедная женщина, она так и не узнала счастья. А отец, который для меня уже не папа, а литературная фигура? Какая страшная судьба у нашей маленькой семьи! Я б хотел, чтобы мы вновь встретились, живые и мертвые». 16 февраля 1942 г.: «Сегодня восемь лет со дня смерти моего отца. Сегодня четыре года семь месяцев, как арестована моя мать. Сегодня четыре года и шесть месяцев вечной разлуки с братом. Вот моя краткая биография. Вот перечень моих «счастливых» дней».

Он живет жизнью рядового армейского журналиста: уходит в тыл к немцам, пишет статьи и стихи. «Окружающие меня люди втихомолку ругают начальство. А я до сих пор не могу понять, почему нужно бояться батальонного комиссара».

26 февраля 1942 года он был убит осколком бомбы... «27 февраля привезли мертвого нашего сотрудника — молодого двадцатилетнего поэта  Всеволода   Багрицкого . Очень славный, неиспорченный паренек, подававший большие надежды в будущем... Смерть, видимо, была мгновенной, — осколок попал в позвоночник. Осколок вражеской бомбы пробил и полевую сумку, и тетрадь с надписью «Стихи», и письмо матери. Все это мы послали в Москву, товарищу Фадееву».

Книгу стихов и писем  Всеволода   Багрицкого  издали через двадцать два года Лидия Багрицкая и Елена Боннер. Но вскоре началась травля академика Сахарова, женой которого была Боннер, и книга стала редкостью. А пробитую осколком снаряда сумку Всеволода родные завещали городу Одессе. Она хранится в Литературном музее, в витрине, посвященной Эдуарду и  Всеволоду   Багрицким .
============================================
Револьд БАНЧУКОВ

Из статьи "ОДЕССА - КУНЦЕВО - ВЕЧНОСТЬ"
http://www.vestnik.com/issues/1999/1221/koi/banch.htm

Всеволод   Багрицкий  (ему отец посвятил "Папиросный коробок", " Всеволод ", "Разговор с сыном") мог бы стать профессиональным поэтом, его ожидало счастье в любви, невестой его была Елена - та, что станет через годы женой академика А.Д.Сахарова. А военный журналист и поэт  Всеволод   Багрицкий , не проживший полных двадцати лет, погиб 26 февраля 1942 года. Мама о смерти сына узнала в лагере, где она находилась с осени 1937 года.

На сосне, рядом с могилой  Всеволода  в небольшой лесной деревушке Дубовик Ленинградской области, скульптор Вучетич, работавший с погибшим в редакции фронтовой газеты "Отвага", вырезал несколько измененное четверостишие Марины Цветаевой, которое  Багрицкий -младший очень любил и часто повторял:

Я вечности не приемлю,
Зачем меня погребли?
Мне так не хотелось в землю
С родимой моей земли.

СТИХИ
*******

* * *
Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать.
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.

Коченея, прятаться от ветра,
Вспоминать погибших имена,
Из дому не получать ответа,
Барахло на черный хлеб менять.

Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
1941

ОДЕССА, ГОРОД МОЙ!
Я помню,
Мы вставали на рассвете:
Холодный ветер
Был солоноват и горек.
Как на ладони,
Ясное лежало море,
Шаландами начало дня отметив.
А под большими Черными камнями,
Под мягкой, маслянистою травой
Бычки крутили львиной головой
И шевелили узкими хвостами.
Был пароход приклеен к горизонту,
       Сверкало солнце, млея и рябя.
Пустынных берегов был неразборчив
                контур.
Одесса, город мой, мы не сдадим тебя!
Пусть рушатся, хрипя, дома в огне
                пожарищ,
Пусть смерть бредет по улицам твоим,
Пусть жжет глаза горячий черный дым,
Пусть пахнет хлеб теплом пороховым,-
Одесса, город мой,
Тебя мы не сдадим.
1941

++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
==========================================================
ОЛЬГА БЕРГОЛЬЦ
(1910-1975)

 Родилась в Петербурге. Умерла в Ленинграде. Закончив филфак ЛГУ, работала в комсомольских газетах. Была женой Бориса Корнилова. Когда в связи с его арестом ее, беременную, вызывали на допросы, то выбили сапогами ребенка из ее живота. Несмотря на свою личную трагедию, Берггольц нашла в себе мужество стать радиоглашатаем осажденного фашистами Ленинграда, призывая к мужеству измученных, голодающих сограждан. Родина для Берггольц была не абстракция, а Дарья Власьевна, соседка по квартире. Бессмертные слова: "Никто не забыт, ничто не забыто", сказанные Ольгой Берггольц, относятся, впрочем, не только к Великой Отечественной, но и к другой, подлой войне против собственного народа, выбивавшей не только детей из животов, но и веру в прижизненную справедливость. Для многих справедливость оказалась действительно только посмертной. После XX съезда наконец-то вышли многие стихи Берггольц о ее личной трагедии и о трагедии всего народа, но кое-что напечатали только посмертно. 

СТИХИ
********************
* * *
Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!

Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной - с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала.

Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена,-
встала бы на зов Твой из могилы,
все б мы встали, а не я одна.

Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой.

Он настал, наш час,
            и что он значит -
только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя - я не могу иначе,
я и Ты по-прежнему - одно.
Июнь 1941

* * *
...Третья зона, дачный полустанок,
у перрона - тихая сосна.
Дым, туман, струна звенит в тумане,
невидимкою звенит струна.

Здесь шумел когда-то детский лагерь
на веселых ситцевых полях...
Всю в ромашках, в пионерских флагах,
как тебя любила я, земля!

Это фронт сегодня. Сотня метров
до того, кто смерть готовит мне.
Но сегодня - тихо. Даже ветра
нет совсем. Легко звучать струне.

И звенит, звенит струна в тумане...
Светлая, невидимая, пой!
Как ты плачешь, радуешься, манишь,
кто тебе поведал, что со мной?

Мне сегодня радостно до боли,
я сама не знаю - отчего.
Дышит сердце небывалой волей,
силою расцвета своего.

Знаю, смерти нет: не подкрадется,
не задушит медленно она,-
просто жизнь сверкнет и оборвется,
точно песней полная струна.

...Как сегодня тихо здесь, на фронте.
Вот среди развалин, над трубой,
узкий месяц встал на горизонте,
деревенский месяц молодой.

И звенит, звенит струна в тумане,
о великой радости моля...
Всю в крови,
       в тяжелых, ржавых ранах,
я люблю, люблю тебя, земля!
1942
БЛОКАДНАЯ ЛАСТОЧКА
       Весной сорок второго года
       множество ленинградцев
       носило на груди жетон -
       ласточку с письмом в
       клюве.

Сквозь года, и радость, и невзгоды
вечно будет мне сиять одна -
та весна сорок второго года,
в осажденном городе весна.

Маленькую ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало: "Жду письма".

Этот знак придумала блокада.
Знали мы, что только самолет,
только птица к нам, до Ленинграда,
с милой-милой родины дойдет.

...Сколько писем с той поры мне было.
Отчего же кажется самой,
что доныне я не получила
самое желанное письмо?!

Чтобы к жизни, вставшей за словами,
к правде, влитой в каждую строку,
совестью припасть бы, как устами
в раскаленный полдень - к роднику.

Кто не написал его? Не выслал?
Счастье ли? Победа ли? Беда?
Или друг, который не отыскан
и не узнан мною навсегда?

Или где-нибудь доныне бродит
то письмо, желанное, как свет?
Ищет адрес мой и не находит
и, томясь, тоскует: где ж ответ?

Или близок день, и непременно
в час большой душевной тишины
я приму неслыханной, нетленной
весть, идущую еще с войны...

О, найди меня, гори со мною,
ты, давно обещанная мне
всем, что было,- даже той смешною
ласточкой, в осаде, на войне...
1945
* * *
Я иду по местам боев.
Я по улице нашей иду.
Здесь оставлено сердце мое
в том свирепо-великом году.

Здесь мы жили тогда с тобой.
Был наш дом не домом, а дотом,
окна комнаты угловой —
амбразурами пулеметам.

И все то, что было вокруг —
огнь, и лед,
       и шаткая кровля,—
было нашей любовью, друг,
нашей гибелью, жизнью, кровью.
В том году,
      в том бреду,
             в том чаду,
в том, уже первобытном, льду,
я тебя, мое сердце, найду,
может быть, себе на беду.

Но такое,
     в том льду,
           в том огне,
ты всего мне сейчас нужней.
Чтоб сгорала мгновенно ложь —
вдруг осмелится подойти,—
чтобы трусость бросало в дрожь,
в леденящую,— не пройдешь!—
если встанет вдруг на пути.
Чтобы лести сказать: не лги!
Чтоб хуле сказать: не твое!
Друг, я слышу твои шаги
рядом, здесь, на местах боев.
Друг мой,
     сердце мое, оглянись:
мы с тобой идем не одни.
Да, идет по местам боев
поколенье твое и мое,
и — еще неизвестные нам —
все пройдут по тем же местам,
так же помня, что было тут,
с той железной молитвой пройдут...
1964

* * *
И я не могу иначе...
   Лютер

Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.

Как мы любили горько, грубо,
Как обманулись мы любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.

Как в духоте бессонных камер
И дни, и ночи напролет
Без слез, разбитыми губами
Твердили "Родина", "Народ".

И находили оправданья
Жестокой матери своей,
На бесполезное страданье
Пославшей лучших сыновей

О дни позора и печали!
О, неужели даже мы
Тоски людской не исчерпали
В открытых копях Колымы!

А те, что вырвались случайно,
Осуждены еще страшней.
На малодушное молчанье,
На недоверие друзей.

И молча, только тайно плача,
Зачем-то жили мы опять,
Затем, что не могли иначе
Ни жить, ни плакать, ни дышать.

И ежедневно, ежечасно,
Трудясь, страшилися тюрьмы,
Но не было людей бесстрашней
И горделивее, чем мы!
 


СЕМЁН ГУДЗЕНКО
(1922-1953)

ПЕРЕД АТАКОЙ

Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
        можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
       и умирает друг.
И значит — смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним
         идет охота.
Будь проклят
          сорок первый год —
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
        и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
       не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
                А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
         я кровь чужую.
1942

* * *
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.

Но если снова воевать...
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.

Действующая армия, 1943-1944

 
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя -
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,-
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Кто вернется - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,-
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,-
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем -
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
1945

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ПОЭТЕ
Теодор ВОЛЫНСКИЙ 
 
Я БЫЛ ПЕХОТОЙ В ПОЛЕ ЧИСТОМ
 
Семен Гудзенко
 
Вспоминается сентябрь 1947 года. Семен Гудзенко, статный, красивый, стоит на сцене актового зала Киевского университета и читает на память стихи о недавней поездке в Закарпатье, киевских каштанах и любимой девушке из Братиславы.


Вот колеса по гравию скрипнут.
Колкой гальки осыплется град.
Братиславские голуби вскрикнут
Так тоскливо - и улетят.

Отойдут от казармы машины,
Кто-то бросит солдатам цветы.
Нам придется расстаться, Иржина,
Вон у той пограничной черты...

Пройдет много лет, и я прочту в записной книжке Семена заметки о сущности поэтического творчества: "Поэзия - честность, настоянная на страстности. Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши".

...В тот сентябрьский день Гудзенко читал и другие стихи о природе родного края, любовную лирику. Но больше всего - о Великой Отечественной, однополчанах, о рвущихся минах на снежных полях сорок второго года.


Снег минами изрыт вокруг
И почернел от пыли минной.
Разрыв -
              И умирает друг,
И значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним идет охота.
Ракету просит небосвод
И вмерзшая в снега пехота.

Эти строки еще до выхода в свет первого сборника поэта-фронтовика стали известны миллионам читателей "Красной Звезды", где была опубликована статья Ильи Эренбурга о творчестве Семена Гудзенко. Позднее, в автобиографическом повествовании "Люди, годы, жизнь" знаменитый писатель напомнил о прекрасной и трагической судьбе юноши, создавшего едва ли не самые правдивые строки о войне.

В автобиографии, предваряющей раздел в антологии "Русские поэты", а также в книге воспоминаний Павел Антокольский писал о молодых поэтах, пришедших с войны и ставших его друзьями. Первым он называет Семена Гудзенко. Антокольский рассказывает о встрече с ним в 1943 году: "...Когда вошел этот высокий, страшно худой, черноволосый юноша в выцветшей гимнастерке, мне вдруг померещилось, что это мой сын, известие о гибели которого пришло месяцев за шесть-семь до того. Война не однажды возвращала подобным образом сыновей, мужей и братьев, которых считали погибшими, так что, если бы вошедший действительно оказался младшим лейтенантом Владимиром Антокольским, в этом не было бы никакого чуда. Скажу только, что эта первая секунда встречи окрасила собою многое в наших дальнейших отношениях, в дружеской близости, возникшей между двумя людьми, столь разными по возрасту... Он только что вернулся из госпиталя, и все его существо дышало войной, пережитым на войне... Он читал стихи, те самые, что в скором времени вошли в его первую книжку "Однополчане". О них и тогда, и впоследствии много говорили, спорили, ими увлекались, их отвергали начисто, принимали до конца. Разноречивость оценки сама по себе свидетельствовала о силе стихов. Что же в первую очередь отличало их от других фронтовых стихов, чем же держится эта угловатая юношеская лирика, о чем она? О правде. Только правдой держится она".

Потрясение (правда, иного плана) испытал и я, когда в конце поэтического вечера Гудзенко стал рассказывать о своем детстве в Киеве, об улице Тарасовской, где он родился, о литературной студии Дворца пионеров, куда он принес свои первые стихи. Я ведь тоже занимался в этой студии, и, вглядываясь в стоявшего на сцене человека, вспомнил высокого вихрастого мальчугана, которого близкие друзья звали не Семой, а Сариком. Он обладал удивительной памятью, знал сотни строк разных поэтов: и Киплинга, и Вийона, и Саши Черного, и Анненского, и, конечно же, классиков русской литературы. С ним чаще, чем с другими, любил по-доброму полемизи ровать наш руководитель - литературный критик Евгений Адельгейм, автор интересных книг о Маяковском и украинском поэте Миколе Бажане.

Многие из них, студийцев, погибли в грозные сороковые: кто на фронте, кто в Бабьем Яре. А критик Адельгейм в сорок девятом "стал" космополитом. Его лишили работы. Нигде не печатали. В "безродные космополиты" зачислили и Антокольского. В большей статье, опубликованной в газете "Правда", ярый антисемит Николай Грибачев оплевал и Антокольского, и его учеников - Семена Гудзенко и Александра Межирова. Но в тот сентябрь, когда Гудзенко выступал в университете, на нашей Шипке все было пока относительно спокойно. Псевдонимы еще не расшифровывались. И еврейские фамилии в "Литературной газете", в московских литературных и театральных журналах не были крамольными.

...Закончился поэтический вечер. Я подошел к Семену, назвал себя. И вот мы уже идем по бульвару Шевченко, вспоминаем наших ровесников и учителей литературы, говорим о любимых книгах. А на следующий день - новая встреча. Гудзенко в моей квартире читает "Послесловие 45-го года", "мое поколение" ("Нас не нужно жалеть") и стихотворение, которое ныне входит во все антологии русской поэзии - "Я был пехотой в поле чистом". Пьем кислое вино, рассматриваем фотографии довоенных лет и обещаем друг другу, что скоро встретимся.

Из дневников Семена Гудзенко.

Зима сорок первого - сорок второго.

...Ушли в разведку Сережа и Олег. Кондрашев вышел. По нему выстрел. Крепкие люди, настоящие парни.

Едем через Сегунов поселок. Пурга. Жжет лицо, валит с лыж. У Поляны обстреляли... Бьет наш "максим". Стреляю по большаку. Немцы уходят из Маклаки. Пули свистят рядом.

Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана - аж видно нутро. Везут на санях. Потом доехали до Козельска. Там валялся в соломе и вшах...

Мудрость приходит к человеку с плечами, натертыми винтовочным ремнем, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками, с обветренным лицом.

Влажные глаза - скорбь всего иудейского народа. Но этот парень трижды ходил в штыки. Он заколол двенадцать гитлеровцев.

Когда ползешь по снегу, когда пурга обжигает лицо и слепит глаза, но знаешь, что если встанешь - погибнешь, вспоминаются северные ребята Джека Лондона. И они ползли в пургу, в 50 градусов, голодали, но не сдавались.

Госпиталь. 5-я палата обкуривает трубку сержанта В. Она обходит 9 коек и появляется снова в зубах сержанта. В великолепной коллекции И.Эренбурга это был бы прекрасный экземпляр...

* * *

В сорок шестом году Гудзенко написал стихотворение о возвращении солдата в родные края. В нем были пророческие строки: "Мы не от старости умрем - от старых ран умрем".

Он умер тридцатилетним. Его последние стихи, написанные весной 1952 года (после первой тяжелейшей операции), - о дочери, жене, о солдатском мужестве и любимой литературной работе.


Я пришел в шинели жестко-серой,
выданной к победному концу,
юный, получивший полной мерой
все, что полагается бойцу.
Для меня весна постлала травы,
опушила зеленью сады,
но опять из-за военной травмы
побывал я на краю беды.
Сон мой был то беспробудно жуток,
то был чутче гаснущей свечи,
жизнь мою спасали много суток
в белом, как десантники, врачи.
На Большую землю выносили
сквозь больницы глушь и белизну,
словно по завьюженной России,
первою зимою, в ту войну.
Смерть, как и тогда, стояла рядом,
стыл вокруг пустынный, черствый снег,
кто-то тихо бредил Сталинградом,
звал бойцов, просился на ночлег.
Все мои соседи по палате,
в белоснежных, девственных бинтах,
были и в десанте, и в блокаде,
и в других неласковых местах.
Мы врага такого одолели -
никому б его не одолеть,
на войне ни разу не болели,
а теперь случилось заболеть...


Второй мозговой операции Гудзенко не выдержал. Он был похоронен в Москве, где прожил семь послевоенных лет.

...Минуло четверть века, и в селе Крюковщина, неподалеку от Киева, я увидел под молодым деревцем табличку с надписью: "Каштан Семена Гудзенко". А рядом стояли другие деревца с табличками: "Рябина Николая Майорова", "Липа Ивана Чумаченко", "Туя Павла Когана", "Верба Всеволода Багрицкого", "Береза Михаила Кульчицкого"...

Это был Сад поэтов, созданный учителями и учениками местной восьмилетки. А в самом школьном здании работал музей "Строка, оборванная пулей..." Те же имена поэтов-воинов, их любимые книги и книги о них, фотографии, личные вещи...

Начало школьному музею положила встреча двух женщин, влюбленных в поэзию, - учительницы Ольги Репиной и архитектора Александры Ларкиной. Вместе со школьниками они совершали поездки в родные села и города молодых поэтов-воинов, встречались со многими писателями и учеными-филологами в Москве и Ленинграде, Смоленске, Суздале, Иваново, и конечно же, в Киеве. Музей пополнялся все новыми и новыми экспонатами. Высаживались новые деревца. Сад поэтов и музей как бы напоминали проникновенные строки фронтового поэта, написанные в сорок первом: "И пусть не думают, что мертвые не слышат, когда о них живые говорят".

...И снова сентябрь. У входа в дом #"3 по улице Тарасовской стоят люди с букетами цветов. Школьные друзья поэта, его однополчане, киевские и московские литераторы, школьники из села Крюковщина пришли на открытие мемориальной доски. Начинается краткий митинг. О Семене Гудзенко говорят писатели и однополчане. Но особенно трогательно звучат слова сельских ребят, рассказывающих о Саде поэтов, о своем музее.

Спадает белое покрывало, и взору всех собравшихся у дома предстает небольшой скульптурный портрет юноши. Его вдохновенное лицо обращено к нам. Лицо, которое видели и запомнили все, кто когда-либо слушал поэта, читающего строки из "Однополчан", "Дальнего гарнизона" и других правдивых и талантливых книг. Рядом с изображением поэта - отлитые из бронзы строки: "В этом доме с 1922 по 1939 год жил поэт-фронтовик Семен Гудзенко". Прозвучали в тот день и несколько моих строк о замечательном моем ровеснике и о тех, кто создал Сад поэтов. Ими я бы хотел и закончить этот очерк.


Опять сентябрь роняет листья
То на проселок, то к стерне...
Я был пехотой в поле чистом,
Как он, на той большой войне.
Мела поземка до рассвета.
Бил пулемет. Но все ж порой
Каштаны киевского лета
Входили с почтой полевой.
Не знали мы о Крюковщине,
Что наш каштан сюда придет...
Седому строгому мужчине
Салют мальчонка отдает.
Он выбежал на переменку,
И от стремительных шагов
Звенит в саду каштан Гудзенко,
Как продолжение стихов.
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

ЮЛИЯ ДРУНИНА   
(1924-1991)

О Друниной (Строфы века)
Евгений Евтушенко

Род. в Москве. Ум. в с. Красная Пахра, под Москвой. В 1941 году ушла добровольцем на фронт и до конца 1944-го была батальонным санинструктором. С 1945-го по 1952-й училась в Литинституте. Первый сборник "В солдатской шинели" вышел в Москве в 1948-м. Во время разгрома так называемых космополитов выступила с критикой одного из своих учителей - Павла Антокольского. Была замужем сначала за поэтом Н. Старшиновым, а потом за вернувшимся из лагерей сценаристом Алексеем Каплером, который до войны был арестован за связь с юной Светланой Сталиной против воли ее отца. Каплер умер, оставив Друнину одну. В 1989-м она была избрана народным депутатом СССР. Покончила жизнь самоубийством, переживая распад страны. Ее лучшие стихи остались как бесценные лирические документы, запечатлевшие мужество русских женщин на фронте.

* * *
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу - во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
1943

* * *
Все грущу о шинели,
Вижу дымные сны,-
Нет, меня не сумели
Возвратить из Войны.

Дни летят, словно пули,
Как снаряды - года...
До сих пор не вернули,
Не вернут никогда.

И куда же мне деться?
Друг убит на войне.
А замолкшее сердце
Стало биться во мне.

* * *
Мне близки армейские законы,
Я недаром принесла с войны
Полевые мятые погоны
С буквой «Т» — отличьем старшины.

Я была по-фронтовому резкой,
Как солдат, шагала напролом,
Там, где надо б тоненькой стамеской,
Действовала грубым топором.

Мною дров наломано немало,
Но одной вины не признаю:
Никогда друзей не предавала —
Научилась верности в бою.

***
Я не привыкла,
Чтоб меня жалели,
Я тем гордилась, что среди огня
Мужчины в окровавленных шинелях
На помощь звали девушку -
Меня...

Но в этот вечер,
Мирный, зимний, белый,
Припоминать былое не хочу,
И женщиной -
Растерянной, несмелой -
Я припадаю к твому плечу.
-----------------------------
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О Ю.ДРУНИНОЙ

В 1942 году из Заводоуковска (Тюменьской обл.) на фронт уходила вчерашняя школьница - поэтесса Юлия Друнина. В годы войны сюда была эвакуирована ее семья. Здесь ее отец преподавал историю в спецшколе. С первых дней пребывания в эвакуации Юлия Друнина предпринимала попытки уйти добровольцем на фронт:


"...Я видала один военкомат
 Свой дот, что взять упорным  штурмом надо"

Вот только один малоизвестный факт из ее биографии: будущая поэтесса должна была пройти пешком дорогу, длинной более двадцати километров, от Заводоуковска до тогдашнего районного центра - Ялуторовска, где располагался призывной штаб. Самым трудным препятствием на ее пути оказался мост через реку Тобол, который в то время являлся стратегическим объектом и находился под усиленной охраной. Солдаты, несущие на своем посту боевое дежурство задержали девушку, пытавшуюся переправиться через реку, и после произведенного допроса, помогли ей добраться до военкомата

"Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.
Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в "мать"
и "перемать"
Потому что имя ближе, чем "Россия",
Не могла сыскать."

После войны Юлия Друнина неоднократно приезжала в Заводоуковск, город где похоронен ее отец.
------------------------------------------------------
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ЮЛИИ ДРУНИНОЙ
Ей было страшно за Россию
Александра Алешина
http://www.ng.ru/style/1999-12-25/16_drunina.html

ЕЕ СТИХИ точны и лаконичны, лиричны и конкретны ("Качается рожь несжатая...", "Я только раз видала рукопашный...", "Ты - рядом", "Безумно страшно за Россию..."). К сожалению, сейчас все реже и реже можно слышать имя Юлии Друниной. А в этом году ей исполнилось бы 75 лет...

ИЗ-ЗА ПАРТЫ В БЛИНДАЖ

Десятиклассницей, она начала свой путь по дорогам Великой Отечественной войны. Первый шаг к фронту был сделан в глазном госпитале, где она работала по совету отца, затем после эвакуации родителей в сибирском военкомате ("...Я видала один военкомат - / Свой дот, что взять упорным штурмом надо"), потом в хабаровской школе младших авиаспециалистов, где получила первую премию за литературную композицию. И наконец, в звании третьего санинструктора в 1943 году ее направили на Белорусский фронт. По пути на вокзал крутились строки: "Нет, это не заслуга, а удача - стать девушке солдатом на войне...", которые через два десятилетия вылились в стихотворение:

Нет, это не заслуга, а удача -
Стать девушке солдатом
на войне,
Когда б сложилась жизнь
моя иначе,
Как в День Победы стыдно
было б мне !...

Друнина видела, как гибли молодые ребята, которым не было еще и двадцати лет. В одном из стихотворений она приводит статистические данные: "По статистике, среди фронтовиков 1922, 1923 и 1924 годов рождения к концу войны в живых осталось три процента".

В это трагическое число вошли и девушки. На войне они были наравне с мужчинами, поддерживая дух и спасая их в самые опасные минуты из-под огня. Они забывали свои слабости: всю жизнь Юлия боялась крови, при виде крови у нее кружилась голова, но до конца войны этого никто не заметил.

Судьба хранила поэта. В боевых окопах перенесла она болезнь легких. В результате физического истощения Друнина попала в тыловой эвакогоспиталь Горьковской области. Там впервые за все время войны ей снова захотелось писать стихи:

"Ура!" - рванулось знаменем по ветру, / И командир наш первым вынул нож..."

Далее следовало еще пятьдесят громоздких строк, из которых в окончательном варианте Друнина оставила лишь вот эти:

Я только раз видала рукопашный,
Раз - наяву, и сотни раз во сне,
Кто говорит, что на войне
не страшно,
Тот ничего не знает о войне.

Ангел Хранитель не оставил ее и в боях за Латвию, когда она получила тяжелое ранение в шею. Осколок едва не перерезал сонную артерию, осталось всего два миллиметра. Из госпиталя Друнина вышла инвалидом. Это давало ей возможность не возвращаться на фронт, но она настояла на направлении в свой полк. Однако в одном из боев она была контужена и вскоре комиссована - 21 ноября 1944 года. С фронта Друнина возвращалась с орденом Боевого Красного Знамени.

О своей опаленной юности она никогда не жалела. Именно на войне она научилась ценить и беречь дружбу, приобрела "прочности запас" на всю жизнь и сформировалась как поэт.

До конца своих дней она так и не смогла забыть военные годы. Все ярче и ярче становятся фронтовые образы. Они мучают ее, не дают покоя:

Я порою себя ощущаю связной
Между теми, кто жив
И кто отнят войной...
Я - связная.
Бреду в партизанском лесу,
От живых
Донесенье погибшим несу.

Поэзия для Юлии Друниной прежде всего откровение, наступившее после долгого затишья. В это время она может писать веселые и грустные стихи, поддерживая себя и тех, кому сейчас тяжелее. Мерилом несчастий для нее на всю жизнь остается война.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

В годы учебы в Литинституте Друнина встретилась с начинающим поэтом Николаем Старшиновым. Это случилось в середине декабря 1944 года. Он с первых же минут сумел разглядеть в ней, носившую грубую мужскую шинель, милого, доброго и обаятельного человека. Позже оказалось, что они вместе до войны занимались в литературной студии Дома множественного воспитания детей. Старшинов даже был знаком с одним из первых ее сочинений, участвовавшим в конкурсе на лучшее стихотворение о Гражданской войне:

Мы рядом за школьной партой
сидели,
Мы вместе учились
по книге одной,
И вот в неотглаженной новой
шинели
Стоишь предо мной.

Строки эти звучат как предчувствие будущей судьбы.

В этом же, 1944, году Николай Старшинов и Юлия Друнина стали мужем и женой. Вскоре у них родилась дочь Лена, появились неведомые до сих пор проблемы, заботы. Друнина вдруг почувствовала быстротечность времени:

Скажи мне детство,
Разве не вчера
Гуляла я в пальтишке до колена?
А нынче дети нашего двора
Меня зовут с почтеньем
"мама Лены".

Друнина никогда не ходила по редакциям, не требовала ничего, но ее стихи всегда были одними из самых читаемых и любимых. В 1947 году вышел первый сборник под названием "В солдатской шинели". В него вошли стихи, написанные за годы фронтовой жизни и послевоенной.

В период издания произошел курьез: Юлию попросили либо заполнить еще три страницы стихами, либо что-нибудь убрать. Но так как в то время она ничего не могла добавить, то Николай Старшинов предложил ей свое стихотворение "Дорога Геленджик-Новороссийск", оно как раз занимало недостающие три страницы. После выхода книги появилась доброжелательная рецензия, в которой критики особое значение придали этому стихотворению, отметив, что поэтесса находится в поиске. Конечно, потом ни он, ни она не печатали это стихотворение.

Друнина была красивой и обаятельной женщиной. Многим поэтессам привлекательность помогает, но она от этого только страдала. Один из конфликтов был с поэтом Павлом Антокольским, который тогда вел у нее семинар. Произошло это на вечере у Вероники Тушновой, которая собирала друзей в честь выхода первой книги. Антокольский настойчиво приставал к Юлии, и свидетелем этой сцены стал Старшинов. Они повздорили, и учитель, который до этого всегда хвалил стихи своей студентки, отчислил ее с курса за бездарность... Но вскоре Друниной разрешили перевестись на другой семинар.

И все-таки она никак не могла расстаться с молодостью. В ней была какая-то неудержимая сила, рвущая, не дающая покоя. Она любила море, горы, Коктебель, много раз поднималась на Карадаг, ходила старокрымскими партизанскими тропами. В Коктебеле у пограничников Друнина часто выпрашивала лошадь, хотя бы на один час.

- Рысью марш! -
Рванулись с места кони.
Вот летит карьером наш отряд.
- Ну, а все же юность
не догонишь! -
Звонко мне подковы говорят...
Не догнать?
В седло врастаю крепче,
Хлыст и шпоры - мокрому коню.
И кричу в степной
бескрайний вечер:
- Догоню!
Ей-богу, догоню.

В этих строках нет еще печали и грусти, они полны желания жить и радоваться существованию, ценя каждый день жизни. Но несколькими годами позже появляется стихотворение-завещание "Наказ дочери", в котором мать советует оставаться чистой в работе и любви, повиноваться сердцу, а не расчету, не судить строго виноватых и всегда признавать свою вину, покрывая все раскаянием...

Сама Друнина старалась жить именно так, следуя завету: "Жизнь - Родине, честь - никому!" Может, именно поэтому ей было сложно вступить в Союз писателей. Она была принята в члены союза только со второй попытки, в 1950 году, при поддержке Александра Твардовского.

Лишний раз ее твердость и принципиальность подтверждает событие, происшедшее в 1952 году. От журнала "Сельская молодежь" ее командировали в Белоруссию, в село Озаричи. Здесь работал заслуженный учитель-фронтовик, о котором нужно было написать очерк. В гостинице ее встретила приветливая девушка, найти орденоносца помогли мальчик и его дедушка. Однако встреча с ветераном разочаровала: он оказался надменным, кичащимся своими заслугами стариком, к тому же постоянно заискивающим перед поэтессой. Друнина наотрез отказалась писать о нем, но с нежностью вспоминала мальчика и его дедушку.

ЛИЧНЫЙ ТЫЛ

Тяготы послевоенного быта Друнина переносила стойко. Никто не слышал от нее ни жалоб, ни упреков. Но постепенно накапливались усталость, изможденность, она искала поддержку и не могла ни в ком ее найти. К этому времени отношения с Николаем Старшиновым стали походить на дружеские, любовь затухала... Вскоре они разошлись.

И именно в это (нелегкое для нее) время она встретила человека, который удивительно трогательно и трепетно к ней относился - Алексея Яковлевича Каплера, знаменитого сценариста, ведущего "Кинопанорамы", первую любовь Светланы Алилуевой.

Став мужем Друниной, он оградил ее от всех бытовых забот, чтобы она посвятила себя только литературной деятельности, ввел в свой круг... Однако, будучи человеком замкнутым, Друнина никак не могла привыкнуть к окружению знаменитых режиссеров, актеров, писателей... В их мире она чувствовала себя неуютно. Но у нее был личный тыл - муж, который ее боготворил. За время жизни с ним Друнина написала наибольшее количество стихов за весь свой литературный путь, а также попробовала себя в жанре прозы (повесть "Алиса", автобиография "С тех вершин...", философские очерки).

Однако уходят в мир иной друзья, а новых нет. Близкими и дорогими людьми были прежде всего те, кто достойно прошел все военные и гражданские испытания, сохранив лучшие качества своей души. Такими для нее оставались на протяжении долгих лет Сергей Орлов, Вероника Тушнова, Семен Гудзенко.

Последовал и самый тяжелый удар: в 1979 году ушел из жизни после недолгой и тяжелой болезни Алексей Яковлевич. Он до последней минуты жалел не себя, а ее, оберегая Друнину от любых столкновений с действительностью. Лишившись опоры, Юлия Владимировна осталась один на один с реальной жизнью:

Как страшно теперь
просыпаться!
Как тягостно из Небытия
В Отчаянье вновь возвращаться -
В страну, где прописана я.
Весь мир превратился в пустыню,
Все выжжено горем дотла.
Какой я счастливой доныне,
Какой я счастливой была!..

Это строки из поэмы "03", посвященной Каплеру. Поэма звучит как реквием по самой себе, будто похоронила себя вместе с мужем под черной гранитной плитой...

Мир вокруг продолжает рушиться. Все, что было понятным, гармоничным, разрывается, теряет закономерность. Друнина оказывается лишним - беспомощным и беззащитным - существом. Пытаясь что-то изменить, она ищет опору в другом человеке, но жестоко обманывается: "Не ты тропинку проторить, / А я тебе должна... /На миг поверила я в сон, / Что все еще жива..."

В 1990 году Друнина была избрана депутатом Верховного Совета СССР, хотя не любила заседания и совещания...

Вступая в депутатский корпус, она хотела защитить интересы и права участников Великой Отечественной войны и войны в Афганистане. Она не могла видеть, как страдают фронтовики ее поколения, как просят милостыню в переходах покалеченные мальчишки, устала слышать, как жалеют ветераны, что не остались с теми, кто погиб, как в самый разгар перестройки реформаторы кричали: "Лучше бы фашистская Германия победила СССР в 1945 году. А еще лучше - в 41-м".

Когда Друнина поняла, что реально изменить ничего не может, она вышла из депутатов.

События 21 августа 1991 года Друнина встретила восторженно. Однако 15 сентября уже писала: "И все же, все же не хотелось бы впадать в эйфорию. Кое-что беспокоит очень. Не слишком ли подчас легко и лихо принимаются решения по сложным вопросам". В одном из последних стихотворений, названном по первой строке "Безумно страшно за Россию", она пишет:

Нет, жизнь свою отдать
не страшно,
Но, что изменится, скажи?
Стоит почти столетье башня
На реках крови, море лжи...

ПОЧЕМУ ОНА УШЛА?

О ее душевном состоянии в это время лучше всего говорит одно из писем, написанное перед смертью: "Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл... А я к тому же потеряла два своих главных посоха - ненормальную любовь к Старокрымским лесам и потребность творить... Оно лучше - уйти физически неразрушенной, душевно несостарившейся, по своей воле. Правда, мучает мысль о грехе самоубийства, хотя я, увы, неверующая. Но если Бог есть, он поймет меня..."

Решение добровольно уйти из жизни было хорошо продумано и последовательно подготовлено. Перед смертью, 20 ноября 1991 года, Друнина написала письма: дочери, зятю, внучке, подруге Виолетте, редактору своей новой рукописи, в милицию, в Союз писателей. Ни в чем никого не винила. На входной двери дачи, где в гараже она отравилась выхлопными газами автомобиля, приняв снотворное, оставила записку: "Андрюша, не пугайся. Вызови милицию и вскройте гараж". Все учла, все предугадала...

Одно заставляет задуматься: насколько, должно быть, остро и болезненно все воспринимала душа поэта, если она, прошедшая страшную "школу войны", не смогла устоять, сломалась, не справилась с жизнью:

Живых в душе не осталось
мест -
Была, как и все, слепа я.
А все-таки надо на прошлом -
Крест,
Иначе мы все пропали.
Иначе всех изведет тоска,
Как дуло черное у виска.
Но даже злейшему врагу
Не стану желать такое:
И крест поставить я не могу,
И жить не могу с тоскою...

Крымские астрономы Юлия и Николай Черных назвали одну из далеких планет Галактики именем Юлии Друниной. И когда вы смотрите в ночное небо, попробуйте найти эту планету, она заслужила вечную память о себе.
 ИСАКОВСКИЙ   
 (1900-1973)
 
 ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.

Стоит солдат - и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: "Встречай, Прасковья,
Героя - мужа своего.

Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол,-
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел..."

Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.

Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой.

"Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам..."
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.

Он пил - солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
"Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил..."

Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
1945
==========================================================

НАУМ КОРЖАВИН
 (Род. 1925) 
 
ДЕТИ В ОСВЕНЦИМЕ

Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились - мучили детей.
И это каждый день опять:
Кляня, ругаясь без причины...
А детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.
За что - обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.
Они представить не могли
Того, что было всем открыто:
По древней логике земли,
От взрослых дети ждут защиты.
А дни всё шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы.
Но их всё били.
Так же.
    Снова.
И не снимали с них вины.
Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин "идеи" были,
Мужчины мучили детей.

Я жив. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это - было!
Мужчины мучили детей!
 


МИЗАИЛ КУЛЬЧИЦКИЙ
 (1918-1943)

Михаил Валентинович Кульчицкий родился в 1919 году в Харькове. Отец его, профессиональный литератор, погиб в 1942 году в немецком застенке.
Михаил Кульчицкий, окончив десятилетку, некоторое время работал плотником, потом чертежником на Харьковском тракторном заводе. Проучившись год в Харьковском университете, перевелся на второй курс Литературного института им. Горького. Одновременно давал уроки в одной из московских школ.

Писать и печататься Кульчицкий начал рано. Первое стихотворение опубликовал в 1935 году в журнале "Пионер". В Литературном институте сразу обратил на себя внимание масштабностью таланта, поэтической зрелостью, самостоятельностью мышления. Преподаватели и товарищи видели в Кульчицком сложившегося поэта, связывали с ним большие надежды.

С первых дней Великой Отечественной войны Кульчицкий в армии. В декабре 1942 года он окончил пулеметно-минометное училище в в звании младшего лейтенанта отбыл на фронт.

Михаил Кульчицкий погиб под Сталинградом в январе 1943 года.
Стихотворения, созданные Кульчицким в армии, о которых он упоминает в письмах, не сохранились.

 
 
* * *
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: "лейтенант"
звучит вот так: "Налейте нам!"
И, зная топографию,
он топает по гравию.

Война - совсем не фейерверк,
а просто - трудная работа,
когда,
     черна от пота,
                вверх
скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших ног
наворачивается на чeботы
весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.
26 декабря 1942, Хлебниково-Москва
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

ЮРИЙ ЛЕВИТАНСКИЙ
(1922-1996)
 
О ПОЭТЕ.
 
Учился в ИФЛИ. Во Вторую мировую был солдатом, офицером, военным корреспондентом. Первая книжка "Солдатская дорога" вышла в Иркутске в 1948 году. Один из немногих представителей военного поколения, впитавший в себя формальные приемы поколения послевоенного плюс мартыновские и тоже завоевавший собственного читателя, пожалуй, лучшей своей книгой "Кинематограф". Редкая восприимчивость помогла Левитанскому стать одним из лучших поэтических пародистов. Многие его стихи стали популярными песнями - особенно в исполнении столь любимых студенческими аудиториями Татьяны и Сергея Никитиных. Левитанский, невзирая ни на какие неприятности, подписал добрый десяток писем в защиту диссидентов, начиная с процесса Синявского и Даниэля.

                Евгений Евтушенко.
СТИХИ
*************
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

И убивали, и ранили
                пули, что были в нас посланы.
Были мы в юности ранними,
                стали от этого поздними.
Вот и живу теперь - поздний.
                Лист раскрывается - поздний.
Свет разгорается - поздний.
                Снег осыпается - поздний.
Снег меня будит ночами.
                Войны снятся мне ночами.
Как я их скину со счета?
                Две у меня за плечами.
Были ранения ранние.
                Было призвание раннее.
Трудно давалось прозрение.
                Поздно приходит признание.
Я все нежней и осознанней
                это люблю поколение.
Жестокое это каление.
                Светлое это горение.
Сколько по свету кружили
                Вплоть до победы - служили.
После победы - служили.
                Лучших стихов не сложили.
Вот и живу теперь - поздний.
                Лист раскрывается - поздний.
Свет разгорается - поздний.
                Снег осыпается - поздний.
Лист мой по ветру не вьется -
                крепкий, уже не сорвется.
Свет мой спокойно струится -
                ветра уже не боится.
Снег мой растет, нарастает -
                поздний, уже не растает.

***
НУ, ЧТО С ТОГО, ЧТО Я ТАМ БЫЛ

Ну что с того, что я там был. Я был давно, я все забыл.
Не помню дней, не помню дат. И тех форсированных рек.
Я неопознанный солдат. Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолет. Я лед кровавый в январе.
Я крепко впаян в этот лед. Я в нем как мушка в янтаре.

Ну что с того, что я там был. Я забыл. Я все избыл.
Не помню дат, не помю дней, названий вспомнить не могу.
Я топот загнанных коней. Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня, я бой на дальнем рубеже.
Я пламя вечного огня, и пламя гильзы в блиндаже.

Ну что с того, что я там был. В том грозном быть или не быть.
Я это все почти забыл, я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне, война участвует во мне.
И пламя вечного огня горит на скулах у меня.

Уже меня не исключить из тех снегов, из той зимы.
Уже меня не излечить от этих дней, от той зимы.
И с той зимой, и с той землей, уже меня не разлучить.
До тех снегов, где вам уже моих следов не различить.

==========================================================
НИКОЛАЙ МАЙОРОВ
(1919-1942)

Детские и юношеские годы Николая Майорова прошли в Иванове. Здесь он родился в 1919 году в семье рабочего. Еще в десятилетке начал писать стихи, которые читал на школьных вечерах, публиковал в стенной газете. Окончив школу, Николай переехал в Москву и поступил на исторический факультет МГУ. А с 1939 года он стал посещать поэтический семинар в Литературном институте им. Горького. Писал он много, но печатался редко, да и то, как правило, в университетской многотиражке. Даниил Гранин, вспоминая о Н. Майорове, друге студенческих лет, говорит: "Он не признавал стихов без летящей поэтической мысли, но был уверен, что именно для надежного полета ей нужны тяжелые крылья и сильная грудь. Так он и сам старался писать свои стихи - земные, прочные, годные для дальних перелетов".

Он полюбил весомые слова, когда было ему около двадцати. А в двадцать три его уже не стало. Летом 1941 года Николай Майоров вместе с другими московскими студентами роет противотанковые рвы под Ельней. В октябре его просьба о зачислении в армию была удовлетворена. 8 февраля 1942 года Николай Майоров был убит в бою на Смоленщине.

СТИХИ
******
Нам не дано спокойно сгнить в могиле -
Лежать навытяжку и приоткрыв гробы,-
Мы слышим гром предутренней пальбы,
Призыв охрипшей полковой трубы
С больших дорог, которыми ходили.

Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
И ждем приказа нового. И пусть
Не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них потомки говорят.

***
Есть в голосе моем звучание металла.
Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.
Не все умрет. Не все войдет в каталог.
Но только пусть под именем моим
Потомок различит в архивном хламе
Кусок горячей, верной нам земли,
Где мы прошли с обугленными ртами
И мужество, как знамя пронесли.

Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете как миф
О людях, что ушли не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
Когда б не бой, не вечные исканья
Крутых путей к последней высоте,
Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,
В столбцах газет, в набросках на холсте.
Мир, как окно, для воздуха распахнут,
Он нами пройден, пройден до конца,
И хорошо, что руки наши пахнут
Угрюмой песней верного свинца.
И как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что, всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово "Человек"!

=================================================

АЛЕКСАНДР МЕЖИРОВ
 (Род. 1923)

ЛАДОЖСКИЙ ЛЕД
Страшный путь!
           На тридцатой,
                последней версте
Ничего не сулит хорошего.
Под моими ногами
               устало
                хрустеть
Ледяное,
      ломкое
           крошево.
Страшный путь!
            Ты в блокаду меня ведешь,
Только небо с тобой,
                над тобой
                высоко.
И нет на тебе
           никаких одёж:
Гол как сокол
Страшный путь!
           Ты на пятой своей версте
Потерял
      для меня конец,
И ветер устал
           над тобой свистеть,
И устал
      грохотать
              свинец...
- Почему не проходит над Ладогой
                мост?! -
Нам подошвы
         невмочь
              ото льда
                оторвать.
Сумасшедшие мысли
                буравят
                мозг:
Почему на льду не растет трава?!
Самый страшный путь
                из моих путей!
На двадцатой версте
                как я мог идти!
Шли навстречу из города
                сотни
                детей...

Сотни детей!..
           Замерзали в пути...

Одинокие дети
           на взорванном льду -
Эту теплую смерть
              распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.

Мне в атаках не надобно слова "вперед",
Под каким бы нам
              ни бывать огнем -
У меня в зрачках
              черный
                ладожский
                лед,
Ленинградские дети
                лежат
                на нем.
1944

СТИХИ О МАЛЬЧИКЕ
Мальчик жил на окраине города Колпино.
Фантазер и мечтатель.
                Его называли лгунишкой.
Много самых веселых и грустных историй
                накоплено
Было им
        за рассказом случайным,
                за книжкой.

По ночам ему снилось - дорога гремит
                и пылится
И за конницей гонится рыжее пламя во ржи.
А наутро выдумывал он небылицы -
Просто так.
        И его обвиняли во лжи.

Презирал этот мальчик солдатиков
                оловянных
И другие веселые игры в войну.
Но окопом казались ему придорожные
                котлованы,-
А такая фантазия ставилась тоже в вину.

Мальчик рос и мужал на тревожной недоброй
                планете,
И, когда в сорок первом году зимой
Был убит он,
        в его офицерском планшете
Я нашел небольшое письмо домой.

Над оврагом летели холодные белые тучи
Вдоль последнего смертного рубежа.
Предо мной умирал фантазер невезучий,
На шинель
      кучерявую голову положа.

А в письме были те же мальчишечьи
                небылицы.
Только я улыбнуться не мог...
Угол серой исписанной плотно страницы
Кровью намок...

...За спиной на ветру полыхающий Колпино,
Горизонт в невеселом косом дыму...
Здесь он жил.
        Много разных историй накоплено
Было им.
     Я поверил ему.
1945

ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕХОТЕ
Пули, которые посланы мной,
         не возвращаются из полета,
Очереди пулемета
         режут под корень траву.
Я сплю,
    положив голову
         на синявинские болота,
А ноги мои упираются
         в Ладогу и в Неву.

Я подымаю веки,
         лежу усталый и заспанный,
Слежу за костром неярким,
                ловлю исчезающий зной.
И, когда я
         поворачиваюсь
                с правого бока на спину,
Синявинские болота
         хлюпают подо мной.

А когда я встаю
         и делаю шаг в атаку,-
Ветер боя летит
         и свистит у меня в ушах,
И пятится фронт,
         и катится гром к рейхстагу,
Когда я делаю
           свой
             второй
                шаг.

И белый флаг
         вывешивают
               вражеские гарнизоны,
Складывают оружье,
         в сторону отходя.
И на мое плечо
         на погон полевой, зеленый
Падают первые капли,
              майские капли дождя.

А я все дальше иду,
         минуя снарядов разрывы,
Перешагиваю моря
         и форсирую реки вброд.
Я на привале в Пильзене
                пену сдуваю с пива.
Я пепел с цигарки стряхиваю
         у Бранденбургских ворот.

А весна между тем крепчает,
         и хрипнут походные рации,
И, по фронтовым дорогам
                денно и нощно пыля,
Я требую у противника
         безоговорочной
                капитуляции,
Чтобы его знамена
         бросить к ногам Кремля.

Но, засыпая в полночь,
         я вдруг вспоминаю что-то,
Смежив тяжелые веки,
         вижу, как наяву,
Я сплю,
   положив под голову
          синявинские болота,
А ноги мои упираются
         в Ладогу и в Неву.
1954
СЕРГЕЙ НАРОВЧАТОВ
 
 (1919-1981)
* * *
Здесь мертвецы стеною за живых!
Унылые и доблестные черти,
Мы баррикады строили из них,
Обороняясь смертью против смерти.

За ними укрываясь от огня,
Я думал о конце без лишней грусти:
Мол, сделают ребята из меня
Вполне надежный для упора бруствер.

Куда как хорошо с меня стрелять.
Не вздрогну под нацеленным оружьем...
Все, кажется, сослужено... Но глядь,
Мы после смерти тоже службу служим!
1940, Финский фронт

В ТЕ ГОДЫ
Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожженных сел, казненных городов,
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.

Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.

И воронье кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все казни
Паучий извивающийся знак.

В своей печали древним песням равный,
Я сёла, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.

Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял, скорбя:
- Россия, мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя?
1941

О ГЛАВНОМ
Не будет ничего тошнее,
Живи еще хоть сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.

Стою в намокшей плащ-палатке,
Надвинув каску на глаза,
Ругая всласть и без оглядки
Все то, что можно и нельзя.

Сегодня лопнуло терпенье,
Осточертел проклятый дождь,-
Пока поднимут в наступленье,
До ручки, кажется, дойдешь.

Ведь как-никак мы в сорок пятом,
Победа - вот она! Видна!
Выходит срок служить солдатам,
А лишь окончится война,
Тогда - то, главное, случится!..

И мне, мальчишке, невдомек,
Что ничего не приключится,
Чего б я лучше делать смог.

Что ни главнее, ни важнее
Я не увижу в сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.
1970
=====================================

БУЛАТ ОКУДЖАВА


Булат Окуджава 
(1924-1997)
 
 
* * *
А мы с тобой, брат, из пехоты,
А летом лучше, чем зимой.
С войной покончили мы счеты...
Бери шинель - пошли домой.

Война нас гнула и косила.
Пришел конец и ей самой.
Четыре года мать без сына...
Бери шинель - пошли домой.

К золе и пеплу наших улиц
Опять, опять, товарищ мой,
Скворцы пропавшие вернулись...
Бери шинель - пошли домой.

А ты с закрытыми очами
Спишь под фанерною звездой.
Вставай, вставай, однополчанин,
Бери шинель - пошли домой.

Что я скажу твоим домашним,
Как встану я перед вдовой?
Неужто клясться днем вчерашним?
Бери шинель - пошли домой.

Мы все - войны шальные дети,
И генерал, и рядовой
Опять весна на белом свете...
Бери шинель - пошли домой.

ДО СВИДАНИЯ, МАЛЬЧИКИ
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли -
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили
и ушли, за солдатом - солдат...
До свидания, мальчики!
                Мальчики,
постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат
и себя не щадите,
            и все-таки
постарайтесь вернуться назад.

Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
вместо свадеб - разлуки и дым,
наши девочки платьица белые
раздарили сестренкам своим.
Сапоги - ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон...
Вы наплюйте на сплетников, девочки.
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
что идете войной наугад...
До свидания, девочки!
                Девочки,
постарайтесь вернуться назад.

* * *
Не вели, старшина, чтоб была тишина.
Старшине не все подчиняется.
Эту грустную песню придумала война...
Через час штыковой начинается.

Земля моя, жизнь моя, свет мой в окне...
На горе врагу улыбнусь я в огне.
Я буду улыбаться, черт меня возьми,
в самом пекле рукопашной возни.

Пусть хоть жизнь свою укорачивая,
я пойду напрямик
в пулеметное поколачиванье,
в предсмертный крик.
А если, на шаг всего опередив,
достанет меня пуля какая-нибудь,
сложите мои кулаки на груди
и улыбку мою положите на грудь.
Чтоб видели враги мои и знали бы впредь,
как счастлив я за землю мою умереть!

...А пока в атаку не сигналила медь,
не мешай, старшина, эту песню допеть.
Пусть хоть что судьбой напророчится:
хоть славная смерть,
хоть геройская смерть -
умирать все равно, брат, не хочется.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ НА ПЕРЕДОВОЙ
Волнения не выдавая,
оглядываюсь, не расспрашивая.
Так вот она - передовая!
В ней ничего нет страшного.

Трава не выжжена, лесок не хмур,
и до поры
объявляется перекур.
Звенят комары.

Звенят, звенят:
возле меня.
Летят, летят -
крови моей хотят.

Отбиваюсь в изнеможении
и вдруг попадаю в сон:
дым сражения, окружение,
гибнет, гибнет мой батальон.

А пули звенят
возле меня.
Летят, летят -
крови моей хотят.

Кричу, обессилев,
через хрипоту:
"Пропадаю!"
И к ногам осины,
весь в поту,
припадаю.

Жить хочется!
Жить хочется!
Когда же это кончится?..

Мне немного лет...
гибнуть толку нет...
я ночных дозоров не выстоял...
я еще ни разу не выстрелил...

И в сопревшую листву зарываюсь
и просыпаюсь...

Я, к стволу осины прислонившись, сижу,
я в глаза товарищам гляжу-гляжу:
а что, если кто-нибудь в том сне побывал?
А что, если видели, как я воевал?

ПЕСЕНКА О ПЕХОТЕ
Простите пехоте,
что так неразумна бывает она:
всегда мы уходим,
когда над Землею бушует весна.
И шагом неверным
по лестничке шаткой
                спасения нет.
Лишь белые вербы,
как белые сестры глядят тебе вслед.

Не верьте погоде,
когда затяжные дожди она льет.
Не верьте пехоте,
когда она бравые песни поет.
Не верьте, не верьте,
когда по садам закричат соловьи:
у жизни и смерти
еще не окончены счеты свои.

Нас время учило:
живи по-походному, дверь отворя..
Товарищ мужчина,
а все же заманчива доля твоя:
весь век ты в походе,
и только одно отрывает от сна:
куда ж мы уходим,
когда за спиною бушует весна?

* * *
Я ухожу от пули,
          делаю отчаянный рывок.
Я снова живой
          на выжженном теле Крыма.
И вырастают
          вместо крыльев тревог
за моей человечьей спиной
          надежды крылья.
Васильками над бруствером,
          уцелевшими от огня,
склонившимися
          над выжившим отделеньем,
жизнь моя довоенная
          разглядывает меня
с удивленьем.
До первой пули я хвастал:
          чего не могу посметь?
До первой пули
          врал я напропалую.
Но свистнула первая пуля,
          кого-то накрыла смерть,
а я приготовился
          пулю встретить вторую.
Ребята, когда нас выплеснет
          из окопа четкий приказ,
не растопчите
          этих цветов в наступленье!
пусть синими их глазами
          глядит и глядит на нас
идущее за нами поколенье.\
======================================================

НИКОЛАЙ ОТРАДА
(Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне)

Николай Карпович Турочкин (Николай Отрада) родился в 1918 году в деревне Николаевка, Воронежской области. Среднюю школу-девятилетку окончил в 1934 году в Сталинграде. С детских лет увлекался поэзией, сам писал стихи. Н. Отрада был членом литературного кружка СТЗ (тракторного завода). Первые стихи Коли Отрады были напечатаны в малотиражной газете "Даешь трактор", в газетах "Молодой ленинец" и "Сталинградская правда".
Окончив школу, Н. Отрада поступил в Сталинградский педагогический институт на литературный факультет и одновременно на заочное отделение Литературного института. Осенью 1939 года Н. Отрада стал студентом Литературного института им. Горького в Москве. А в декабре 1939 года ушел добровольцем на финский фронт. Он воевал в 12-м лыжном батальоне. 4 марта 1940 года в жестоком бою на озере взвод оказался окруженным врагами. Финны кричали: "Сдавайтесь!". Отрада ответил: "Москвичи не сдаются!"- и бросился на прорыв, увлекая за собой товарищей. Взвод вырвался из окружения, но тело Отрады осталось на снегу. Арон Копштейн, поэт и друг Н. Отрады, пополз туда, где виднелось тело товарища. Пуля врага настигла Копштейна, когда он уже возвращался обратно.
==========================================================

ДАВИД САМОЙЛОВ
(1920-1990)
 
ПЕРЕБИРАЯ НАШИ ДАТЫ

Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин,
К тому же, говорят, абстрактный.
Я обращаюсь вновь к потерям,
Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет - одни деревья.

И вроде день у нас погожий,
И вроде ветер тянет к лету...
Аукаемся мы с Сережей,
Но леса нет, и эха нету.

А я все слышу, слышу, слышу,
Их голоса припоминая...
Я говорю про Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
 
СОРОКОВЫЕ
 
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку...

А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.

Как это было! Как совпало -
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые...
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
1961

===========================================

МИХАИЛ СВЕТЛОВ
 (1903-1964)

ДВОЕ

Они улеглись у костра своего,
Бессильно раскинув тела,
И пуля, пройдя сквозь висок одного,
В затылок другому вошла.

Их руки, обнявшие пулемет,
Который они стерегли,
Ни вьюга, ни снег, превратившийся в лед,
Никак оторвать не могли.

Тогда к мертвецам подошел офицер
И грубо их за руки взял,
Он, взглядом своим проверяя прицел,
Отдать пулемет приказал.

Но мертвые лица не сводит испуг,
И радость уснула на них...
И холодно стало третьему вдруг
От жуткого счастья двоих.

1924

ИТАЛЬЯНЕЦ

Черный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца,-
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый...

Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?

Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!

Но ведь я не пришел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!

Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.

Разве среднего Дона излучина
Иностранным ученым изучена?
Нашу землю - Россию, Расею -
Разве ты распахал и засеял?

Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далеких колоний,
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного...

Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю - и нет справедливости
Справедливее пули моей!

Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах...
1943
========================================================

ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ
(1899-1982)
 
Я ЭТО ВИДЕЛ!

Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.

Вот тут дорога. А там вон - взгорье.
Меж нами
     вот этак -
                ров.
Из этого рва поднимается горе.
Горе без берегов.

Нет! Об этом нельзя словами...
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,
Заржавленной, как руда.

Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька -
Ему одиннадцать лет.

Тут вся родня его. Хутор "Веселый".
Весь "Самострой" - сто двадцать дворов
Ближние станции, ближние села -
Все заложников выслали в ров.

Лежат, сидят, всползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой,

И трупы бредят, грозят, ненавидят...
Как митинг, шумит эта мертвая тишь.
В каком бы их ни свалило виде -
Глазами, оскалом, шеей, плечами
Они пререкаются с палачами,
Они восклицают: "Не победишь!"

Парень. Он совсем налегке.
Грудь распахнута из протеста.
Одна нога в худом сапоге,
Другая сияет лаком протеза.
Легкий снежок валит и валит...
Грудь распахнул молодой инвалид.
Он, видимо, крикнул: "Стреляйте, черти!"
Поперхнулся. Упал. Застыл.
Но часовым над лежбищем смерти
Торчит воткнутый в землю костыль.
И ярость мертвого не застыла:
Она фронтовых окликает из тыла,
Она водрузила костыль, как древко,
И веха ее видна далеко.

Бабка. Эта погибла стоя,
Встала из трупов и так умерла.
Лицо ее, славное и простое,
Черная судорога свела.
Ветер колышет ее отрепье...
В левой орбите застыл сургуч,
Но правое око глубоко в небе
Между разрывами туч.
И в этом упреке Деве Пречистой
Рушенье веры десятков лет:
"Коли на свете живут фашисты,
Стало быть, бога нет".

Рядом истерзанная еврейка.
При ней ребенок. Совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне...
Матери сердцу не изменили:
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы
Мать от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука:
Невластны теперь над ними враги -
И рыжая струйка
            из детского уха
Стекает
      в горсть
              материнской
                руки.

Как страшно об этом писать. Как жутко.
Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой:
Ты вымерил низость фашистской души,
Ты осознал во всей ее фальши
"Сентиментальность" пруссацких грез,
Так пусть же
           сквозь их
                голубые
                вальсы
Торчит материнская эта горсть.

Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней,
Ты за руку их поймал - уличи!
Ты видишь, как пулею бронебойной
Дробили нас палачи,
Так загреми же, как Дант, как Овидий,
Пусть зарыдает природа сама,
Если
    все это
           сам ты
                видел
И не сошел с ума.

Но молча стою я над страшной могилой.
Что слова? Истлели слова.
Было время - писал я о милой,
О щелканье соловья.

Казалось бы, что в этой теме такого?
Правда? А между тем
Попробуй найти настоящее слово
Даже для этих тем.

А тут? Да ведь тут же нервы, как луки,
Но строчки... глуше вареных вязиг.
Нет, товарищи: этой муки
Не выразит язык.

Он слишком привычен, поэтому бледен.
Слишком изящен, поэтому скуп,
К неумолимой грамматике сведен
Каждый крик, слетающий с губ.

Здесь нужно бы... Нужно созвать бы вече,
Из всех племен от древка до древка
И взять от каждого все человечье,
Все, прорвавшееся сквозь века,-
Вопли, хрипы, вздохи и стоны,
Эхо нашествий, погромов, резни...
Не это ль
       наречье
             муки бездонной
    Словам искомым сродни?

Но есть у нас и такая речь,
Которая всяких слов горячее:
Врагов осыпает проклятьем картечь.
Глаголом пророков гремят батареи.
Вы слышите трубы на рубежах?
Смятение... Крики... Бледнеют громилы.
Бегут! Но некуда им убежать
От вашей кровавой могилы.

Ослабьте же мышцы. Прикройте веки.
Травою взойдите у этих высот.
Кто вас увидел, отныне навеки
Все ваши раны в душе унесет.

Ров... Поэмой ли скажешь о нем?
Семь тысяч трупов.
              Семиты... Славяне...
Да! Об этом нельзя словами.
Огнем! Только огнем!
1942, Керчь


КОНСТАНТИН СИМОНОВ
   
(1915-1979)

  А. Суркову

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:-  Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.

"Мы вас подождем!"- говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!"- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
1941

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
      Женщине из г. Вичуга

Я вас обязан известить,
Что не дошло до адресата
Письмо, что в ящик опустить
Не постыдились вы когда-то.

Ваш муж не получил письма,
Он не был ранен словом пошлым,
Не вздрогнул, не сошел с ума,
Не проклял все, что было в прошлом.

Когда он поднимал бойцов
В атаку у руин вокзала,
Тупая грубость ваших слов
Его, по счастью, не терзала.

Когда шагал он тяжело,
Стянув кровавой тряпкой рану,
Письмо от вас еще все шло,
Еще, по счастью, было рано.

Когда на камни он упал
И смерть оборвала дыханье,
Он все еще не получал,
По счастью, вашего посланья.

Могу вам сообщить о том,
Что, завернувши в плащ-палатки,
Мы ночью в сквере городском
Его зарыли после схватки.

Стоит звезда из жести там
И рядом тополь — для приметы...
А впрочем, я забыл, что вам,
Наверно, безразлично это.

Письмо нам утром принесли...
Его, за смертью адресата,
Между собой мы вслух прочли —
Уж вы простите нам, солдатам.

Быть может, память коротка
У вас. По общему желанью,
От имени всего полка
Я вам напомню содержанье.

Вы написали, что уж год,
Как вы знакомы с новым мужем.
А старый, если и придет,
Вам будет все равно ненужен.

Что вы не знаете беды,
Живете хорошо. И кстати,
Теперь вам никакой нужды
Нет в лейтенантском аттестате.

Чтоб писем он от вас не ждал
И вас не утруждал бы снова...
Вот именно: «не утруждал»...
Вы побольней искали слова.

И все. И больше ничего.
Мы перечли их терпеливо,
Все те слова, что для него
В разлуки час в душе нашли вы.

«Не утруждай». «Муж». «Аттестат»...
Да где ж вы душу потеряли?
Ведь он же был солдат, солдат!
Ведь мы за вас с ним умирали.

Я не хочу судьею быть,
Не все разлуку побеждают,
Не все способны век любить,—
К несчастью, в жизни все бывает.

Ну хорошо, пусть не любим,
Пускай он больше вам ненужен,
Пусть жить вы будете с другим,
Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем.

Но ведь солдат не виноват
В том, что он отпуска не знает,
Что третий год себя подряд,
Вас защищая, утруждает.

Что ж, написать вы не смогли
Пусть горьких слов, но благородных.
В своей душе их не нашли —
Так заняли бы где угодно.

В отчизне нашей, к счастью, есть
Немало женских душ высоких,
Они б вам оказали честь —
Вам написали б эти строки;

Они б за вас слова нашли,
Чтоб облегчить тоску чужую.
От нас поклон им до земли,
Поклон за душу их большую.

Не вам, а женщинам другим,
От нас отторженным войною,
О вас мы написать хотим,
Пусть знают — вы тому виною,

Что их мужья на фронте, тут,
Подчас в душе борясь с собою,
С невольною тревогой ждут
Из дома писем перед боем.

Мы ваше не к добру прочли,
Теперь нас втайне горечь мучит:
А вдруг не вы одна смогли,
Вдруг кто-нибудь еще получит?

На суд далеких жен своих
Мы вас пошлем. Вы клеветали
На них. Вы усомниться в них
Нам на минуту повод дали.

Пускай поставят вам в вину,
Что душу птичью вы скрывали,
Что вы за женщину, жену,
Себя так долго выдавали.

А бывший муж ваш — он убит.
Все хорошо. Живите с новым.
Уж мертвый вас не оскорбит
В письме давно ненужным словом.

Живите, не боясь вины,
Он не напишет, не ответит
И, в город возвратись с войны,
С другим вас под руку не встретит.

Лишь за одно еще простить
Придется вам его — за то, что,
Наверно, с месяц приносить
Еще вам будет письма почта.

Уж ничего не сделать тут —
Письмо медлительнее пули.
К вам письма в сентябре придут,
А он убит еще в июле.

О вас там каждая строка,
Вам это, верно, неприятно —
Так я от имени полка
Беру его слова обратно.

Примите же в конце от нас
Презренье наше на прощанье.
Не уважающие вас
Покойного однополчане.

По поручению офицеров полка
К. Симонов
1943
==================================================

БОРИС  СМОЛЕНСКИЙ
(1921-1941)

Сын журналиста Моисея Смоленского, бесследно исчезнувшего после ареста в 1937 году. При жизни Борис Смоленский не печатался, однако учил испанский язык, переводил Лорку - и явно хотел стать настоящим писателем. 16 ноября 1941 года он погиб в бою, и фронтовые его стихи, упоминаемые в письмах к близким, погибли вместе с ним.
                Евгений Евтушенко
* * *
А если скажет нам война: "Пора" -
Отложим недописанные книги,
Махнем: "Прощайте" - гулким стенам
                институтов
И поспешим
       по взбудораженным дорогам,
Сменив слегка потрепанную кепку
На шлем бойца, на кожанку пилота
И на бескозырку моряка.
1939

* * *
Я сегодня весь вечер буду,
Задыхаясь в табачном дыме,
Мучиться мыслями о каких-то людях,
Умерших очень молодыми,
Которые на заре или ночью
Неожиданно и неумело
Умирали, не дописав неровных строчек,
Не долюбив,
   Не досказав,
      Не доделав...

1939
====================================================

АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ
(1907-1989)

БЛИЗОСТЬ ВОЙНЫ
Кто может умереть — умрет,
Кто выживет — бессмертен будет,
Пойдет греметь из рода в род,
Его и правнук не осудит.

На предпоследнюю войну
Бок о бок с новыми друзьями
Пойдем в чужую сторону.
Да будет память близких с нами!

Счастливец, кто переживет
Друзей и подвиг свой военный,
Залечит раны и пойдет
В последний бой со всей Вселенной.

И слава будет не слова,
А свет для всех, но только проще,
А эта жизнь — плакун-трава
Пред той широкошумной рощей.

СУББОТА, 21 ИЮНЯ

Пусть роют щели хоть под воскресенье.
В моих руках надежда на спасенье.

Как я хотел вернуться в до-войны,
Предупредить, кого убить должны.

Мне вон тому сказать необходимо:
"Иди сюда, и смерть промчится мимо".

Я знаю час, когда начнут войну,
Кто выживет, и кто умрет в плену,

И кто из нас окажется героем,
И кто расстрелян будет перед строем,

И сам я видел вражеских солдат,
Уже заполонивших Сталинград,

И видел я, как русская пехота
Штурмует Бранденбургские ворота.

Что до врага, то все известно мне,
Как ни одной разведке на войне.

Я говорю — не слушают, не слышат,
Несут цветы, субботним ветром дышат,

Уходят, пропусков не выдают,
В домашний возвращаются уют.

И я уже не помню сам, откуда
Пришел сюда и что случилось чудо.

Я все забыл. В окне еще светло,
И накрест не заклеено стекло.

* * *
Вы нашей земли не считаете раем,
А краем пшеничным, чужим караваем.
Штыком вы отрезали лучшую треть.
Мы намертво знаем, за что умираем:
Мы землю родную у вас отбираем,
А вам — за ворованный хлеб — умереть.

* * *
Немецкий автоматчик подстрелит на дороге,
Осколком ли фугаски перешибут мне ноги,

В живот ли пулю влепит эсесовец-мальчишка,
Но все равно мне будет на этом фронте крышка.

И буду я разутый, без имени и славы
Замерзшими глазами смотреть на снег кровавый.

* * *

Мы шли босые, злые,
И, как под снег ракита,
Ложилась мать Россия
Под конские копыта.

Стояли мы у стенки,
Где холодом тянуло,
Выкатывая зенки,
Смотрели прямо в дуло.

Кто знает щучье слово,
Чтоб из земли солдата
Не подымали снова,
Убитого когда-то?
 
=====================================================

АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ
(1910-1971)

Из записной потертой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далёко шапка отлетела.

Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал,
Да лед за полу придержал...

Среди большой войны жестокой,
С чего - ума не приложу,-
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
1943

ПАРТИЗАНАМ СМОЛЕНЩИНЫ
 
Ой, родная, отцовская,
Что на свете одна,
Сторона приднепровская,
Смоленская сторона,
Здравствуй!..

        Слова не выдавить.
Край в ночи без огня.
Ты как будто за тридевять
Земель от меня.

За высокою кручею,
За чужою заставою,
За немецкой колючею
Проволокой ржавою.

И поля твои мечены
Рытым знаком войны,
Города покалечены,
Снесены, сожжены...

И над старыми трактами
Тянет с ветром чужим
Не дымком наших тракторов,-
Вонью вражьих машин.

И весна деревенская
Не красна, не шумна.
Песня на поле женская -
Край пройди - не слышна...

Ой, родная, смоленская
Моя сторона,

Ты огнем опаленная
До великой черты,
Ты, за фронтом плененная,
Оскорбленная,-
Ты
Никогда еще ранее
Даже мне не была
Так больна, так мила -
До рыдания...

Я б вовеки грабителям
Не простил бы твоим,
Что они тебя видели
Вражьим оком пустым;
Что земли твоей на ноги
Зацепили себе,
Что руками погаными
Прикоснулись к тебе;
Что уродливым именем
Заменили твое;
Что в Днепре твоем вымыли
Воровское тряпье;
Что прошлися где по двору
Мимо окон твоих
Той походкою подлою,
Что у них у одних...

Сторона моя милая,
Ты ль в такую весну
Под неволей постылою
Присмиреешь в плену?
Ты ль березой подрубленной
Будешь никнуть в слезах
Над судьбою загубленной,
Над могилой неубранной,
Позабытой в лесах?

Нет, твой враг не похвалится
Тыловой тишиной,
Нет, не только страдалицей
Ты встаешь предо мной,
Земляная, колхозная,-
Гордой чести верна,-
Партизанская грозная
Сторона!

Знай, убийца без совести,
Вор, ограбивший дом,
По старинной пословице,
Не хозяин ты в нем.

За Починками, Глинками
И везде, где ни есть,
Потайными тропинками
Ходит зоркая месть.
Ходит, в цепи смыкается,
Обложила весь край,
Где не ждут, объявляется
И карает...
         Карай!

Бей, семья деревенская,
Вора в честном дому,
Чтобы жито смоленское
Боком вышло ему.
Встань, весь край мой поруганный,
На врага!
      Неспроста
Чтоб вороною пуганой
Он боялся куста,
Чтоб он в страхе сутулился
Пред бессонной бедой,
Чтоб с дороги не сунулся
И за малой нуждой,
Чтоб дорога трясиною
Пузырилась под ним,
Чтоб под каждой машиною
Рухнул мост и - аминь!

Чтоб тоска постоянная
Вражий дух извела,
Чтобы встреча желанная
Поскорее была.

Ой, родная, отцовская,
Сторона приднепровская,
Земли, реки, леса мои,
Города мои древние,
Слово слушайте самое
Мое задушевное.
Все верней, все заметнее
Близкий радостный срок.
Ночь короткую летнюю
Озаряет восток.

Полстраны под колесами
Боевыми гудит.
Разве родина бросила
Край родной хоть один?

Хоть ребенка, хоть женщину
Позабыли в плену?
Где ж забудет Смоленщину -
Сторону!

Сторона моя милая,
Земляки и родня,
Бей же силу постылую
Всей несчетною силою
Ножа и огня.
Бей! Вовек не утратится
Имя, дело твое,
Не уйдет в забытье,
Высшей славой оплатится.

Эй, родная, Смоленская,
Сторона деревенская,
Эй, веселый народ,
Бей!
Наша берет!
1942

* * *
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В то, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,-
Речь не о том, но все же, все же, все же...
========================================================

ИОСИФ УТКИН 
(1903-1944)

Иосиф Павлович Уткин родился на станции Хинган (ныне Хинганск) Хабаровского края в семье железнодорожного служащего. Детство и отрочество провел в Иркутске. В 1920 году ушел добровольцем на Дальневосточный фронт. В 1922 году начал работать репортером иркутской газеты "Власть труда", где увидели свет его первые стихи. В 1924 году по путевке Иркутского губкома партии и губкома комсомола уехал учиться в Москву, окончил Московский институт журналистики. Принадлежал к группе комсомольских поэтов, в которую входили А. Безыменский, А. Жаров, В. Саянов, М. Светлов и др.
Известность Уткин снискал опубликованной в 1925 году поэмой "Повесть о рыжем Мотэлэ, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох", в которой рассказывалось, как революция помогла насмерть перепуганному и забитому человеку обрести чувство собственного достоинства. Вышедшая в 1927 году "Первая книга стихов" Уткина была отмечена А. В. Луначарским, который писал, что его поэзия "есть музыка перестройки наших инструментов с боевого лада на культурный". Его стихи отличает своеобразное сочетание высокого революционного пафоса и доверительной разговорной интонации, патетики и юмора.

Когда началась Великая Отечественная война. Уткин ушел добровольцем на фронт. В 1944 году при возвращении с фронта в Москву он погиб в авиационной катастрофе.

* * *
Я видел девочку убитую,
Цветы стояли у стола.
С глазами, навсегда закрытыми,
Казалось, девочка спала.

И сон ее, казалось, тонок,
И вся она напряжена,
Как будто что-то ждал ребенок...
Спроси, чего ждала она?

Она ждала, товарищ, вести,
Тобою вырванной в бою,-
О страшной, беспощадной мести
За смерть невинную свою!
1941
Примечания
Впервые напечатано под загл. «Красноармейцу». Первой публикации предшествовало: «Изнасилованную и убитую девочку немцы выбросили на помойку... Заметив детей, собиравших в поле цветы, немецкий летчик расстрелял их на бреющем полете (По материалам Информбюро)».



ЕСЛИ Я НЕ ВЕРНУСЬ, ДОРОГАЯ...

Если я не вернусь, дорогая,
Нежным письмам твоим не внемля,
Не подумай, что это - другая.
Это значит... сырая земля.

Это значит, дубы-нелюдимы
Надо мною грустят в тишине,
А такую разлуку с любимой
Ты простишь вместе с родиной мне.

Только вам я всем сердцем и внемлю.
Только вами и счастлив я был:
Лишь тебя и родимую землю
Я всем сердцем, ты знаешь, любил.

И доколе дубы-нелюдимы
Надо мной не склонятся, дремля,
Только ты мне и будешь любимой,
Только ты да родная земля!
1942

СЕСТРА
Когда, упав на поле боя -
И не в стихах, а наяву,-
Я вдруг увидел над собою
Живого взгляда синеву,

Когда склонилась надо мною
Страданья моего сестра,-
Боль сразу стала не такою:
Не так сильна, не так остра.

Меня как будто оросили
Живой и мертвою водой,
Как будто надо мной Россия
Склонилась русой головой!..
1943

ПОСЛУШАЙ МЕНЯ

Послушай меня: я оттуда приехал,
Где, кажется, люди тверды, как гранит,
Где гневной России громовое эхо,
Вперед продвигаясь, над миром гремит.

Где слева - окопы, а справа - болота,
Где люди в соседстве воды и гранат
Короткие письма и скромные фото,
Как копии счастья, в планшетах хранят.

Здесь громкие речи, товарищ, не в моде,
Крикливые песни совсем не в ходу,
Любимую песню здесь люди заводят -
Бывает - у смерти самой на виду!

И если тебя у костра попросили
Прочесть, как здесь принято, что-то свое -
Прочти им, без крика, стихи о России,
О чувствах России к солдатам ее,

Как любят их дети, как помнят их жены...
И станут тебе моментально слышны
И снег и деревья - весь слух напряженный
Овеянной стужей лесной тишины.

И как бы при звуках родной им трехрядки,
Словам твоей правды поверив не вдруг,
Веселый огонь молодой переглядки,
Искрясь, облетит их внимательный круг.

И кто-то дровец, оживляясь, подбросит,
И кто-то смущенно оправит ружье,
И кто-то любимую песню запросит,
И кто-то тотчас же затянет ее...

В холодных порядках серебряной чащи
Осыплется пепел с верхушек седых:
Как будто простое, солдатское счастье
Горячим дыханьем коснется и их.

А русская песня, что с кривдой не в мире,
Пойдет между тем замирать на лету,
Потом, разрастаясь все шире и шире,
Как храбрый разведчик, уйдет в темноту.
1944
==========================================================
ВАДИМ ШЕФНЕР
(1915-2002)
 

Вадим Сергеевич Шефнер родился в 1915 году в Петрограде, в семье пехотного офицера. Рано лишившись отца, был беспризорным. Учился при химическом комбинате в Ленинграде, в 1937 году окончил рабочий факультет при Ленинградском университете. Работал на ленинградских заводах "Пролетарий", "Электроаппарат" и других кочегаром, теплотехником, чертежником. Как подающий надежды стихотворец, он в 1938 году был принят в объединение молодых поэтов при Союзе писателей.
В годы Великой Отечественной войны В. Шефнер был на Ленинградском фронте, вначале рядовым, затем корреспондентом армейской газеты "Знамя победы". Печататься начал в 1936 году. Первая книга стихов поэта "Светлый берег" вышла в Ленинграде в 1940 году. За ней последовали "Защита" (1943), "Взморье" (1955), "Нежданный день" (1958), "Знаки земли" (1961), "Близость неба" (1962), "Своды" (1967), "Запас высоты" (1970). Начиная с 1952 года В. Шефнер обращается к прозе. Он автор семи прозаических книг. Получили широкую известность повести В. Шефнера "Сестра печали" и "Дворец на троих, или Признание холостяка".
                И.И.Розанов
               
ЗЕРКАЛО

Как бы ударом страшного тарана
Здесь половина дома снесена,
И в облаках морозного тумана
Обугленная высится стена.

Еще обои порванные помнят
О прежней жизни, мирной и простой,
Но двери всех обрушившихся комнат,
Раскрытые, висят над пустотой.

И пусть я все забуду остальное -
Мне не забыть, как, на ветру дрожа,
Висит над бездной зеркало стенное
На высоте шестого этажа.

Оно каким-то чудом не разбилось.
Убиты люди, стены сметены,-
Оно висит, судьбы слепая милость,
Над пропастью печали и войны.

Свидетель довоенного уюта,
На сыростью изъеденной стене
Тепло дыханья и улыбку чью-то
Оно хранит в стеклянной глубине.

Куда ж она, неведомая, делась
Иль по дорогам странствует каким,
Та девушка, что в глубь его гляделась
И косы заплетала перед ним?..

Быть может, это зеркало видало
Ее последний миг, когда ее
Хаос обломков камня и металла,
Обрушась вниз, швырнул в небытие.

Теперь в него и день и ночь глядится
Лицо ожесточенное войны.
В нем орудийных выстрелов зарницы
И зарева тревожные видны.

Его теперь ночная душит сырость,
Слепят пожары дымом и огнем,
Но все пройдет. И, что бы ни случилось,-
Враг никогда не отразится в нем!
1942, Ленинград

* * *
Я мохом серым нарасту на камень,
Где ты пройдешь. Я буду ждать в саду
И яблонь розовыми лепестками
Тебе на плечи тихо опаду.

Я веткой клена в белом блеске молний
В окошко стукну.  В полдень на углу
Тебе молчаньем о себе напомню
И облаком на солнце набегу.

Но если станет грустно нестерпимо,
Не камнем горя лягу я на грудь -
Я глаз твоих коснусь смолистым дымом:
Поплачь еще немного - и забудь...
1944
============================================

ЕЛЕНА ШИРМАН
(1908 -1942)

***
Это будет, я знаю...
Нескоро, быть может, -
Ты войдешь бородатый, сутулый, иной.
Твои добрые губы станут суше и строже,
Опаленные временем и войной.
Но улыбка останется.
Так иль иначе,
Я пойму - это ты.
Не в стихах, не во сне.
Я рванусь, подбегу.
И наверно, заплачу,
Как когда-то, уткнувшись в сырую шинель...
Ты поднимешь мне голову,
Скажешь: "Здравствуй..."
Непривычной рукой по щеке проведешь.
Я ослепну от слез, от ресниц и от счастья.
Это будет нескоро.
Но ты - придешь.

1941

Письмо девушки-донора

Прости, не знаю, как тебя зовут,
Мой друг далекий, раненый боец.
Пишу тебе от множества сердец,
Что в лад с тобою бьются и живут.

Ты видишь?
Вся огромная страна
Склонилась, как заботливая мать;
Чтобы тебя от смерти отстоять,
Ни днем, ни ночью не уснет она.

Ты слышишь?
Весь бесчисленный народ
Единой грудью за тебя встает,
Чтоб сделать наши нивы и луга
Могилой для проклятого врага:

Мой друг далекий,
ты меня прости,
Коль нужных слов я не смогла найти, -
Ты кровь пролил за родину в бою:
Мой кровный брат,
прими же кровь мою!

-----------------------------
Елена Михайловна Ширман родилась 3 февраля 1908 года в Ростове-на-Дону. Ее отец был штурманом, плавал на Азовском и Черном морях, впоследствии стал служащим. Мама учительствовала, после Октябрьской революции окончила Археологический институт и работала в музеях.

Елена с детства сочиняла стихи, увлекалась рисованием, занималась спортом. Любовь к книгам, к литературе привела ее в библиотечный техникум. С шестнадцати лет Елена Ширман стала печататься вначале в ростовских, а потом и в московских изданиях ("Октябрь", "Смена" и др.) В 1933 году она окончила литературный факультет Ростовского пединститута, работала в библиотеке, вела культпросветработу на селе, много занималась собиранием и обработкой фольклора. И все это время не переставала писать стихи. О родине , о поэзии, о любви.

***
Я думать о тебе люблю,
Когда роса на листьях рдеет,
Закат сквозь сосны холодеет
И невесомый, как идея,
Туман над речкою седеет.
Я думать о тебе люблю,
Когда пьяней, чем запах винный,
То вдруг отрывистый, то длинный,
И сладострастный, и невинный,
Раздастся посвист соловьиный.
Я думать о тебе люблю.
Ручей, ропща, во мрак струится.
И мост. И ночь. И голос птицы.
И я иду. И путь мой мнится
Письмом на двадцати страницах.
Я думать о тебе люблю.

------------

В 1937 году Елена Ширман поступила в Литературный институт им. Горького и последующие четыре года посещала творческий семинар И. Сельвинского. Одновременно с учебой Елена сотрудничала в различных ростовских редакциях, руководила литературной группой при газете "Ленинские внучата", была литературным консультантом газеты "Пионерская правда". Она жила мыслями и заботами страны, поэтому, и ее стихи мы называем поэтической исповедью поколения. Стихи Елены Ширман нельзя читать без волнения: это первая страница, вырванная из книги, а продолжения мы никогда не узнаем. Потому что ее творческий взлет был оборван войной.

С начала Великой Отечественной войны Елена Ширман - редактор выходившей в Ростове агитгазеты "Прямой наводкой", где печатались многие ее боевые сатирические стихотворения. Она писала агитационные листовки и открытки. В 1942 году был издан стихотворный сборник Елены Ширман "Бойцу Н-ской части".
Дым сражений и безмолвные тюремные стены поглотили тайну последних минут многих воинов-поэтов. Минуло более двадцати лет, прежде чем все узнали подробности расправы гитлеровцев с поэтессой Еленой Ширман.

В июле 1942 года в составе выездной редакции ростовской газеты "Молот" Елена Ширман выехала в один из районов области. В станице Ремонтной она была схвачена гитлеровцами со всеми материалами редакции и героически погибла. Немцы люто ее ненавидели и наконец смогли дать волю своей звериной злобе. На ее глазах гитлеровцы расстреляли отца и мать, приказали ей самой вырыть им могилу. На следующий день поэтессу повели на казнь. С нее сорвали одежду, заставили рыть могилу теперь уже себе.
Так оборвалась жизнь этой удивительной, талантливой поэтессы - Елены Ширман.

ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ

Эти стихи, наверное, последние,

Человек имеет право перед смертью высказаться,

Поэтому мне ничего больше не совестно.

Я всю жизнь пыталась быть мужественной,

Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки

Или хотя бы твоей доброй памяти.

Но мне это всегда удавалось плохо,

С каждый днем удается все хуже,

А теперь, наверно, уже никогда не удастся.

Вся наша многолетняя переписка

И нечастные скудные встречи -

Напрасная и болезненная попытка

Перепрыгнуть законы пространства и времени.

Ты это понял прочнее и раньше, чем я.

Потому твои письма, после полтавской встречи,

Стали конкретными и объективными, как речь докладчика,

Любознательными, как викторина,

Равнодушными, как трамвайная вежливость.

Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя,

Потому они меня больше не радуют,

Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя.

И бессонница оглушает меня, как землетрясение.

...Ты требуешь от меня благоразумия,

Социально значимых стихов и веселых писем,

Но я не умею, не получается...

(Вот пишу эти строки и вижу,

Как твои добрые губы искажает недобрая "антиулыбка",

И сердце мое останавливается заранее.)

Но я только то, что я есть, - не больше, не меньше:

Одинокая, усталая женщина тридцати лет,

С косматыми волосами, тронутыми сединой,

С тяжелым взглядом и тяжелой походкой,

С широкими скулами, обветренной кожей,

С резким голосом и неловкими манерами,

Одетая в жесткое коричневое платье,

Не умеющая гримироваться и нравиться.

И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда,

Бездарны, как моя жизнь, как все чересчур прямое и честное,

Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю:

Человек не может жить, не имея завтрашней радости,

Человек не может жить, перестав надеяться,

Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном.

Поэтому я нарушаю все запрещения

И говорю то, что мне хочется,

Что меня наполняет болью и радостью,

Что мне мешает спать и умереть.

...Весной у меня в стакане стояли цветы земляники,

Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,

Трогательно выгнутые, как твои веки.

И я их нечаянно назвала твоим именем.

Все красивое на земле мне хочется называть твоим именем:

Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба,

Все зори и все облака с розовато-желтой каймою -

Они все на тебя похожи.

Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты,

Как спокойно выдерживают твое рукопожатье,

Ведь руки твои - конденсаторы счастья,

Они излучают тепло на тысячи метров,

Они могут растопить арктический айсберг,

Но мне отказано даже в сотой калории,

Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах,

Нормированные и обезжиренные, как консервы,

Ничего не излучающие и ничем не пахнущие.

(Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.)

...Как в объемном кино, ты сходишь ко мне с экрана,

Ты идешь по залу, живой и светящийся,

Ты проходишь сквозь меня как сновидение,

И я не слышу твоего дыхания.

...Твое тело должно быть подобно музыке,

Которую не успел написать Бетховен,

Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку,

Захлебнуться ею, как морским прибоем.

(Эти стихи последние и мне ничего больше не совестно.)

Я завещаю девушке, которая будет любить тебя:

Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности,

Пусть не забудет ямочку за твоим ухом,

Пусть пальцы ее будут нежными, как мои мысли.

(Я то, что я есть, и это не то, что нужно.)

...Я могла бы пройти босиком до Белграда,

И снег бы дымился под моими подошвами,

И мне навстречу летели бы ласточки,

Но граница закрыта, как твое сердце,

Как твоя шинель, застегнутая на все пуговицы.

И меня не пропустят. Спокойно и вежливо

Меня попросят вернуться обратно.

А если буду, как прежде, идти напролом,

Белоголовый часовой поднимет винтовку,

И я не услышу выстрела -

Меня кто-то как бы негромко окликнет,

И я увижу твою голубую улыбку совсем близко,

И ты - впервые - меня поцелуешь в губы.

Но конца поцелуя я уже не почувствую.
1941.
========================================================

Степан Щипачев 
 (1899-1980)
 
 
22 ИЮНЯ 1941 ГОДА

Казалось, было холодно цветам,
и от росы они слегка поблёкли.
Зарю, что шла по травам и кустам,
обшарили немецкие бинокли.

Цветок, в росинках весь, к цветку приник,
и пограничник протянул к ним руки.
А немцы, кончив кофе пить, в тот миг
влезали в танки, закрывали люки.

Такою все дышало тишиной,
что вся земля еще спала, казалось.
Кто знал, что между миром и войной
всего каких-то пять минут осталось!

Я о другом не пел бы ни о чем,
а славил бы всю жизнь свою дорогу,
когда б армейским скромным трубачом
я эти пять минут трубил тревогу.
1943

ПАВШИМ
 
Весь под ногами шар земной.
Живу. Дышу. Пою.
Но в памяти всегда со мной
погибшие в бою.

Пусть всех имен не назову,
нет кровнее родни.
Не потому ли я живу,
что умерли они?

Была б кощунственной моя
тоскливая строка
о том, что вот старею я,
что, может, смерть близка.

Я мог давно не жить уже:
в бою, под свист и вой,
мог пасть в соленом Сиваше
иль где-то под Уфой.

Но там упал ровесник мой.
Когда б не он, как знать,
вернулся ли бы я домой
обнять старуху мать.

Кулацкий выстрел, ослепив,
жизнь погасил бы враз,
но был не я убит в степи,
где обелиск сейчас.

На подвиг вновь звала страна.
Солдатский путь далек.
Изрыли бомбы дочерна
обочины дорог.

Я сам воочью смерть видал.
Шел от воронок дым;
горячим запахом металл
запомнился живым.

Но все ж у многих на войне
был тяжелее путь,
и Черняховскому - не мне -
пробил осколок грудь.

Не я - в крови, полуживой,
растерзан и раздет,-
молчал на пытках Кошевой
в свои шестнадцать лет.

Пусть всех имен не назову,
нет кровнее родни.
Не потому ли я живу,
что умерли они?

Чем им обязан - знаю я.
И пусть не только стих,
достойна будет жизнь моя
солдатской смерти их.
1948
==============================================
ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ

1941
 
Мяли танки теплые хлеба,
И горела, как свеча, изба.
Шли деревни. Не забыть вовек
Визга умирающих телег,
Как лежала девочка без ног,
Как не стало на земле дорог.
Но тогда на жадного врага
Ополчились нивы и луга,
Разъярился даже горицвет,
Дерево и то стреляло вслед,
Ночью партизанили кусты
И взлетали, как щепа, мосты,
Шли с погоста деды и отцы,
Пули подавали мертвецы,
И, косматые, как облака,
Врукопашную пошли века.
Шли солдаты бить и перебить,
Как ходили прежде молотить.
Смерть предстала им не в высоте,
А в крестьянской древней простоте,
Та, что пригорюнилась, как мать,
Та, которой нам не миновать.
Затвердело сердце у земли,
А солдаты шли, и шли, и шли,
Шла Урала темная руда,
Шли, гремя, железные стада,
Шел Смоленщины дремучий бор,
Шел глухой, зазубренный топор,
Шли пустые, тусклые поля,
Шла большая русская земля.
1941 или 1942

* * *
Они накинулись, неистовы,
Могильным холодом грозя,
Но есть такое слово «выстоять»,
Когда и выстоять нельзя,
И есть душа — она все вытерпит,
И есть земля — она одна,
Большая, добрая, сердитая,
Как кровь, тепла и солона.
1942

УБЕЙ!

Как кровь в виске твоем стучит,
Как год в крови, как счет обид,
Как горем пьян и без вина,
И как большая тишина,
Что после пуль и после мин,
И в сто пудов, на миг один,
Как эта жизнь — не ешь, не пей
И не дыши — одно: убей!
За сжатый рот твоей жены,
За то, что годы сожжены,
За то, что нет ни сна, ни стен,
За плач детей, за крик сирен,
За то, что даже образа
Свои проплакали глаза,
За горе оскорбленных пчел,
За то, что он к тебе пришел,
За то, что ты — не ешь, не пей,
Как кровь в виске — одно: убей!
1942

БАБИЙ ЯР

К чему слова и что перо,
Когда на сердце этот камень,
Когда, как каторжник ядро,
Я волочу чужую память?
Я жил когда-то в городах,
И были мне живые милы,
Теперь на тусклых пустырях
Я должен разрывать могилы,
Теперь мне каждый яр знаком,
И каждый яр теперь мне дом.
Я этой женщины любимой
Когда-то руки целовал,
Хотя, когда я был с живыми,
Я этой женщины не знал.
Мое дитя! Мои румяна!
Моя несметная родня!
Я слышу, как из каждой ямы
Вы окликаете меня.
Мы понатужимся и встанем,
Костями застучим - туда,
Где дышат хлебом и духами
Еще живые города.
Задуйте свет. Спустите флаги.
Мы к вам пришли. Не мы - овраги.
1944

=================================================

АЛЕКСАНДР ЯШИН
(1913-1968)

ОБСТРЕЛ
Снаряд упал на берегу Невы,
Швырнув осколки и волну взрывную
В чугунную резьбу, на мостовую.
С подъезда ошарашенные львы
По улице метнулись врассыпную.

Другой снаряд ударил в особняк —
Атланты грохнулись у тротуара;
Над грудой пламя вздыбилось, как флаг.
Труба печная подняла кулак,
Грозя врагам неотвратимой карой.

Еще один — в сугробы, на бульвар,
И снег, как магний, вспыхнул за оградой.
Откуда-то свалился самовар.
Над темной башней занялся пожар.
Опять пожар!
И снова вой снаряда.

Куда влетит очередной, крутясь?..
Враги из дальнобойных бьют орудий.
Смятенья в нашем городе не будет:
Шарахаются бронзовые люди,
Живой проходит, не оборотясь.
1942
 
* * *
Назови меня именем светлым,
Чистым именем назови -
Донесется, как песня, с ветром
До окопов голос любви.

Я сквозь грохот тебя услышу,
Сновиденья за явь приму.
Хлынь дождем на шумную крышу,
Ночью ставни открой в дому.

Пуля свалит в степи багровой -
Хоть на миг сдержи суховей,
Помяни меня добрым словом,
Стынуть буду - теплом повей.

Появись, отведи туманы,
Опустись ко мне на траву,
Подыши на свежие раны -
Я почувствую,
             оживу.
1943
=========================================================
ЕГО НЕТ В ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ, НО...

ЖИЗНЬ И СУДЬБА ИОНА ДЕГЕНА
... Почти десять лет назад Евгений Евтушенко опубликовал в "огоньковской" рубрике "Русская муза ХХ века" стихотворение неизвестного автора и назвал его гениальным. Михаил Луконин, от которого Евтушенко услышал эти строки, сказал, что о войне никто ничего лучшего не написал. Василий Гроссман оценил стихи настолько высоко, что включил их в "Жизнь и судьбу": в романе один зэк читает их другому. Однако автора Евгению Евтушенко разыскать так и не удалось. По одной из легенд стихотворение нашли в планшете лейтенанта, убитого под Сталинградом...

 
…Так бы и оставаться стихам "народными", если бы на публикацию Евтушенко не откликнулись читатели "Огонька" из Украины. Письмо прислали люди, не только лично знавшие автора, но и сохранившие массу других его стихов. Более того, оказалось, что сам Ион Лазаревич Деген жив и относительно здоров (если не принимать во внимание его многочисленные ранения). Правда, пикантность ситуации заключалась в том, что Деген еще в 1977 году отбыл на постоянное место жительства в Израиль...

- Ион, а вы-то как узнали о суете вокруг этого стихотворения?

- Чисто случайно. Двадцать первого января восемьдесят девятого года мы были на именинах у нашей приятельницы, и мой друг доктор Тверской (светлая ему память), вручил мне тот самый "Огонек" с дарственной надписью: "Моему - как выяснилось - гениальному другу". Открываю журнал - там мое стихотворение и легенда, сочиненная Евгением Евтушенко. "Эти стихи нашли в планшете лейтенанта, погибшего под Сталинградом.". Чушь! Меня действительно считали погибшим, но - под Кеннигсбергом. Позже я слышал еще один миф – будто бы Вера Инбер услышала то самое стихотворение от врача (а ему, якобы, прочитал его раненый офицер) и расчувствовалась настолько, что под влиянием моих стихов сочинила свой "Ленинградский дневник". Я действительно в Кирове читал стихи молодому стоматологу, который по кускам собирал мою оторванную челюсть, но произошло это уже после создания "Ленинградского дневника"… Вообще, должен вам сказать, всю жизнь меня сопровождают легенды. Между тем, происходившее в действительности мне представляется куда более интересным.

- Как ваши стихи попали в книгу Гроссмана?

- Этот путь, мне кажется, я проследил достаточно точно. Летом 1945 года я, двадцатилетний лейтенантик на костылях, был в резерве бронетанковых механизированных войск Красной Армии. Как-то раз я отправился в Комитет по защите авторских прав. В ту пору была очень популярна одна песня. Сочинивший ее командир танка из моего взвода погиб, и мне хотелось, чтобы безымянная песня, исполняемая джазом Эдди Рознера, приобрела автора. В комитете ко мне отнеслись снисходительно, но вполне доброжелательно; авторство песни обещали восстановить, а, выяснив, что я сам сочиняю стихи, попросили что-нибудь прочесть. Я начал читать - и через несколько минут в комнате уже было не протолкнуться... Вернулся я к себе в полк, на другой день вызывает меня начальник политотдела: "Так что, лейтенант, ты там стишки какие-то пишешь? Вот тебе "виллис" - поезжай в Центральный дом литераторов. Обратно на метро приедешь: мне известно, что ты даже танцевать на костылях умудряешься". Отправился я в ЦДЛ. Слушать меня собрались человек сорок, узнал я только Константина Симонова, да еще обратил внимание на долговязого человека, непрерывно что-то помечавшего в блокноте. Это был литературный критик Тарасенков, который, как оказалось, и записал то самое стихотворение; прочел его Семену Липкину, а тот, в свою очередь, - Гроссману. Так через много лет я узнал от самого Липкина, каким образом стихи попали в "Жизнь и судьбу". А совсем недавно мне прислали из Лос-Анджелеса русскую газету "Курьер". В ней опубликован материал, автор которого - якобы со слов Михаила Дудина - пересказывает, как я читал военные стихи при поступлении в Литературный институт. По-видимому, речь шла о том моем единственном выступлении в ЦДЛ: во всяком случае, в Литинститут я никогда в жизни не поступал. И еще, вроде бы, Дудин рассказал, что, когда при "поступлении" меня разругали, я ответил: "Вы - тыловые шлюхи!" Конечно, ничего подобного я тогда произнести не мог. А вот клеймили меня на самом деле.

- За что?

- Мне тогда это тоже казалось странным: я, ярый коммунист, пылкий патриот, был убежден, что мои стихи абсолютно не нарушают канонов, установленных советской властью и родной Коммунистической партией... Однако же меня обвинили в том, что я порочу Красную Армию, приписываю ей мародерство; что проповедую трусость... И, вместо заключительного слова, я там же, в ЦДЛ, сочинил и прочел стихотворение "Товарищам "фронтовым" поэтам". Там были такие строки:

Мой гонорар - только слава в полку
И благодарность солдата.
Вам же платил за любую строку
Щедрый главбух Литиздата.

Как видите, это мало напоминает выражение "тыловые шлюхи". Но, после того, как меня разругали в ЦДЛ, я дал зарок: с литературным истэблишментом никогда ничего общего иметь не буду…

Он живет с осколком в мозгу. Семь пулевых ранений, челюсть собрана буквально из кусочков; ботинок одет на протез...

- Если вы до сих пор не верили в чудеса, посмотрите на меня: я уцелел. Руки перебиты, пальцы не сгибаются, а я ведь хирург... Постоянно приходилось тренироваться; моя палка весит пять килограммов - вот так, под прямым углом к туловищу, вы ее поднять не сможете. Я же поднимаю по многу раз в день... По всему я выжить не должен был. Представьте себе: зима, танк подбит, я лежу между двумя немецкими траншеями... Четко осознаю: немцы, поиздевавшись вволю, меня сожгут. Избежать этого было проще простого: стоило только перевести предохранитель и выстрелить себе в висок. Но как можно было, лежа на животе, перебитыми руками вытащить из под себя тяжелый "парабеллум", когда каждое движение болью отдавалось во всем израненном теле? Тем не менее, я это сделал - думаю, ничего более значительного в жизни не совершил. Мне оставалось только нажать на спусковой крючок, но тут я вдруг ясно представил себе госпиталь, белые простыни, тепло - вот когда можно будет поспать вволю... Как подошел наш танк - не помню, хотя ребята мне потом рассказывали, что я еще им советовал, как лучше развернуться... В общем, война преподнесла мне королевский подарок - второй день рождения. Но война, как говорил мой трехлетний сын, "плохая тетя": подарков было куда меньше, чем потерь. Одну из них никогда себе простить не смогу…
На Кавказе шли бои. Мы страшно голодали. В течение пяти дней у меня во рту не было ни крошки съестного, если не считать сыромятного ремешка танкошлема. За три дня я незаметно сжевал его до основания... И только много лет спустя до моего сознания дошла простая истина: был ведь и второй ремешок, с металлической пряжкой. Пряжку можно было срезать, а сам ремешок съесть. Но судьба распорядилась по-другому...

ВОТ ЭТИ СТИХИ ИОНЫ ДЕГЕНА:

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай-ка лкчше сниму с тебя валенки.
Мне ещё воевать предстоит

**********************************************
 http://www.natura.peoples.ru/?id=101 

=======================================================

С благодарностью за внимание и надеждой на пополнение АНТОЛОГИИ МУЖЕСТВА -

Имануил