1
Успенского храма колокол –
вдоль небес...
От Привокзальной площади
по линии норд-вест,
вдоль крыш и стен,
выкрашенных закатом, –
вечерний благовест...
Вдоль спин, плеч, слов,
шин, шей, вывесок и реклам,
шагов, решеток, отражений,
окон и теней,
вдоль лиц и рож –
ударил колокол:
– Бо-о-омж!
Он идет, как идет дождь,
шаркая ботинками по асфальту.
Как Квазимодо девочку Эсмеральду –
он любит свое пальто...
Его полы и воротник
в человеческом навозе,
и рукава ниже колен.
В голове его:
«Помилуй, Боже!»,
в коленях – дрожь.
А колокол свое:
– Б-о-омж!
Как Квазимодо девочку Эсмеральду...
он укутывает в него
свою нетленную душу,
свои ребра и свой живот.
Он идет, чухаясь и сморкаясь в ладонь,
пуская ветры, смердя и потея.
Всем видом своим являя
шестую главу
от Матфея.
Путь его – от Большой
Медведицы к подвалу...
От мусорника – до
Медведицы Малой.
А вон та!
Та, вчера которая
вынула нож.
(Вы слышите колокол?)
И так как-то...
даже без зла
пырнула
какого-то козла.
Козел тот в толпе,
в суете и шуме –
даже не закричал –
упал, заплакал и умер.
Дома, дома, улицы и дома.
Окна висят в ночном пространстве.
Все они для него – ничто.
Только одно окно...
Сто праздников прошло
и тысячи буден...
Только одно окно!
Но нет... Не будем.
Не надо ворошить старое,
раздумывать и вспоминать.
И не надо думать,
где спать.
Спал в подъездах,
на стройках, в парках на земле,
в теплоцентральных люках –
каких только не перепробовал лож.
А колокола вдруг мелко и часто:
– Бомж-бомж-бомж!
А потом тот басом:
– Бо-о-омж!
2
Ступени вниз...
Дверь из прогнивших досок.
Это подвал – прибежище и приют.
Здесь спят и пьют.
Здесь акт любви совершается,
как это делают жуки или жабы.
(Но есть хотя бы таков кров)
Вместо стола – тарный ящик.
Горит коптилка, освещая кусок стены.
На ней двигаются тени...
И репродукции: Николай Второй и Ленин,
дальше – разное
из порнографических журналов,
на ящике бутылка, стакан и кусок сала.
Трое вокруг сидят,
четвертый, безногий, спит у стенки,
под отопительной трубою,
иногда во сне говорит сам с собою.
За столом тот, что
в провонявшем пальто.
Она.
И этот, с заиканием речи:
– А к-куда т-ты его у-у-ударила?
– Куда, куда. В желудок,
а потом в печень.
Или наоборот. Я уже не помню...
Помню, что не со зла
козла я этого...
Даже без всякой задней мысли.
Ну так получилось...
А потом я смылась.
И не то чтобы я спьяну...
А он был такой маленький
и похож на обезьяну...
День вчера был
какой-то угрюмый...
Я его, это...
А он упал, скорчился,
заплакал и умер...
Сама не знаю, что на меня нашло.
Первый раз я это...
А потом закурила –
и прошло...
А тот, в провонявшем пальто,
поучает:
– Нехорошо это. Нельзя так.
Человек от Бога,
и всяк он подобен чуду.
А она тихо:
– Да я понимаю...
Я больше не буду.
– Убивать грех даже голубя или собаку.
Потом, как дойдет твое дело
до Страшного суда...
– Ладно, заткнись!
Я же сказала, что больше я – никогда!
А тот – свое:
– Никого больше не убивай.
Ни из ревности, ни денег ради.
Это большой грех.
– Ну и пес же ты, дядя!
Что ты мне душу травишь?!
Да я бы вас всех!..
И поперхнулась, заквакала,
засучила ногами...
Потом все прошло,
и она заплакала...
А тот вытер рукавом пот
и снова:
– Ты это... чтоб... На меня не злись –
я из времен ушедших.
Я бы тебе все толковее разъяснил,
если б не был я сумасшедшим.
А вы, молодежь...
(Едва слышно – колокол)
А за дверью – дождь.
Помянули еще раз
новопреставленного прохожего,
невинно зарезанного,
на обезьянку похожего.
Тот, что в провонявшем пальто,
поковырял щепкой в ухе
и пошел спать в другой угол.
А этот, что заикается,
стал целовать ее угловатые коленки,
и задышал, как сквозь жабры...
Завозились в углу жуки,
и заплакали жабы...
3
Он идет, как идут облака,
отражаясь в лужах
глубоко
под асфальтом –
неизвестно, куда и зачем.
Он идет, переступая
через одинокий самолет,
тянущий белую нитку.
Там, глубоко, под асфальтом.
Он усмехается ему
полусгнившими клыками.
Он идет, упираясь взглядом в асфальт,
разговаривая с облаками.
Он идет, как жук или жаба,
переступая через небесный свод,
через звезды
и неведомые миры,
отраженные в дождевой воде.
Он идет, обходя разных домов углы –
бесконечные углы за углами.
Вот он переступил храм,
перевернутый вниз куполами.
Он идет и бормочет что-то
про адамово ребро,
и шепчет: «Господь с тобою».
Вот он переступил через
распятого Иисуса Христа,
опрокинутого в асфальт
вниз головою.
Он идет, переступая
через этот перевернутый свет.
Куда? Зачем? Почему?
Но ему не нужны вопросы
и не нужен ответ.
И смотрит на него
из высоких окон
человек новый, –
химерою совести не мучась:
«Такова слабого участь...»
Но ему не нужны уже
ни жалость, ни состраданье.
Он идет, как идет дождь.
Только дрожь в ногах,
проклятая дрожь...
Все окна в том доме
не светятся, не горят,
только то, одно –
как медный грош.
И колокол уже где-то в груди
почти шепотом:
– Бо-о-омж...
Тихо стало... Окно, окно...
Но уже ни тени в нем,
ни полтени.
Он стоит у чугунных врат.
Все спят... Все спят...
А он шепчет что-то
про адамово ребро...
Тихо...
Только Луна раскалилась,
переплавляя дома и улицу
в тусклое серебро.