Георгий Иванов. Ирина Одоевцева. Николай Гумилев.

Приближается звёздная вечность,
Рассыпается пылью гранит,
Бесконечность, одна бесконечность
В леденеющем мире звенит.
Это музыка миру прощает
То, что жизнь никогда не простит.
Это музыка путь освещает,
И погибшее счастье летит.
ГЕОРГИЙ ИВАНОВ
" Мне казалось, что мы живём на пороге в иной мир, в который Георгий Иванов иногда приоткрывает дверь", - пишет его жена - Ирина Одоевцева - в мемуарах «На берегу Сены» на многих страницах. А могла бы уложиться и в нескольких предложениях - родился, вырос, женился , писал стихи и всю жизнь любил свою жену. Все 37 лет .
"Жизнь приобретает цену только тогда, если вы полюбите кого-нибудь
больше своей жизни...", - этот завет получил юный Иванов от Блока , о чем и сообщает в мемуарах "Китайские тени": "... из писем, когда-то (в 1911 или 1912
году) писанных мне Блоком".

Нет, я не буду знаменита,
Меня не увенчает слава,
Я – как на сан архимандрита –
На это не имею права.
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса
С огромным бантом.

Ирина Одоевцева(1918)
Познакомил их Гумилев , сам в то время влюбленный в "маленькую поэтессу / С огромным бантом".
Индюк
На утре памяти неверной,
Я вспоминаю пестрый луг,
Где царствовал высокомерный,
Мной обожаемый индюк.
Была в нем злоба и свобода,
Был клюв его как пламя ал,
И за мои четыре года
Меня он остро презирал.
Ни шоколад, ни карамели,
Ни ананасная вода
Меня утешить не умели
В сознаньи моего стыда.
И вновь пришла беда большая,
И стыд, и горе детских лет:
Ты, обожаемая, злая,
Мне гордо отвечаешь: «Нет!»
Но всё проходит в жизни зыбкой —
Пройдет любовь, пройдет тоска,
И вспомню я тебя с улыбкой,
Как вспоминаю индюка! Николай Гумилев - Одоевцевой
Тогда , в один из рождественских вечеров, он попросит ее: напишите обо мне балладу. Она выполнит просьбу в Париже, в 1924-м, когда он уже погибнет, обвиненный в контрреволюционном заговоре, которого не было:
На пустынной Преображенской
Снег кружился и ветер выл.
К Гумилеву я постучалась.
Гумилев мне двери открыл.
В кабинете топилась печка.
За окном становилось темней.
Он сказал: «Напишите балладу
Обо мне и жизни моей»
Георгий Иванов в этот период был женат на милой француженке, с которой он познакомился у Георгия Адамовича,своего друга, сыгравшего потом зловещую роль.. Брак, безумие которого Иванов вскоре понял, был недолгим, и Габриель с маленькой дочерью и со своим отцом уехала во Францию.Адамович почему-то был уверен: если Иванов женится на подруге его сестры, то уж Гумилев обязательно сделает предложение сестре Татьяне, но Гумилев после развода с Анной Ахматовой женился на Ане Энгельгарт.
Я люблю эти снежные горы
На краю мировой пустоты.
Я люблю эти синие взоры,
Где, как свет, отражаешься ты.
Но в бессмысленной этой отчизне
Я понять ничего не могу.
Только призраки молят о жизни;
Только розы цветут на снегу,
Только линия вьется кривая,
Торжествуя над снежно-прямой,
И шумит чепуха мировая,
Ударяясь в гранит мировой.Г.Иванов
Зинаида Гиппиус не без едкой иронии рассказывала, что в начале революции Александр Блок спросил ее(Гиппиус): "Как бы теперь лучше послужить ему?" - "Кому?" - "Русскому народу".
Уж кого нельзя вообразить рассуждающим подобным образом, так это Георгия Ива/нова. Желания послужить народу или вообще кому бы то ни было он не испытывал, особенно после того, как обжегся, - только не на молоке, а на доведенном до кипения квасе псевдопатриотизма, - выпустив в начале мировой войны совершенно бездарную книжку "Памятник славы".
" весьма жалкое " – см. «Китайские тени» детище".
Встав после смерти Гумилева во главе «Цеха поэтов»,
Г. Иванов неизбежно попадал как бы в тень Гумилева.
Ни поэтическим престижем, ни героической биографией
с Гумилевым он сравниться тогда не мог. Разве что сам
сознавал в те годы: даже чарующе красивые «Сады»—лишь
прелюдия к его будущему творчеству. Родине
он не был нужен. При первой возможности он покинул Россию.
Не о любви прошу, не о весне пою,
Но только ты одна послушай песнь мою.
И разве мог бы я, о, посуди сама,
Взглянуть на этот снег и не сойти с ума.
Обыкновенный день, обыкновенный сад,
Но почему кругом колокола звонят,
И соловьи поют, и на снегу цветы.
О, почему, ответь, или не знаешь ты?
И разве мог бы я, о посуди сама,
В твои глаза взглянуть и не сойти с ума?
Не говорю "поверь", не говорю "услышь",
Но знаю: ты сейчас на тот же снег глядишь,
И за плечом твоим глядит любовь моя
На этот снежный рай, в котором ты и я.
1921 г."Сады".
Над закатами и розами —
Остальное все равно —
Над торжественными звездами
Наше счастье зажжено.
Счастье мучить или мучиться,
Ревновать и забывать.
Счастье нам от Бога данное,
Счастье наше долгожданное,
И другому не бывать.
Все другое — только музыка,
Отраженье, колдовство —
Или синее, холодное,
Бесконечное, бесплодное
Мировое торжество.
1930 "Розы".
Не все знают о том, что в 1921 году Георгий Иванов подвергался смертельной опасности и остался жив только благодаря Николаю Гумилёву.
Георгий Иванов молчал об этом больше тридцати лет, боясь поставить под удар других людей, которые тоже были связаны с заговором Таганцева. Но в 1952 году признался (...) ,говоря о Гумилёве: "Я был участником несчастного и дурацкого Таганцевского заговора, из-за которого он погиб. Если меня не арестовали, то только потому, что я был в "десятке" Гумилева, а он, в отличие от большинства других, в частности, самого Таганцева, не назвал ни одного имени".
Все свои стихи Иванов посвятил супруге. Она боготворила его, писала о нём. Заподозрив у себя чахотку, пыталась умереть, отказываясь от еды, чтобы не быть обузой.Сам Иванов, умирая, мучился только от того, что оставляет ее одну , без поддержки.
И. Одоевцевой
Распыленный мильоном
мельчайших частиц,
В ледяном, безвоздушном,
бездушном эфире,
Где ни солнца, ни звезд,
ни деревьев, ни птиц,
Я вернусь - отраженьем -
в потерянном мире.
И опять, в романтическом Летнем
Саду,
В голубой белизне петербургского
мая,
По пустынным аллеям неслышно
пройду,
Драгоценные плечи твои обнимая.
Замело тебя, счастье, снегами,
Унесло на столетья назад,
Затоптало тебя сапогами
Отступающих в вечность солдат.
Только в сумраке Нового Года
Белой музыки бьется крыло:
- Я надежда, я жизнь, я свобода.
Но снегами меня замело.
Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается...
Проходит тысяча мгновенных лет
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие"
В корнета гвардии - о, почему бы нет?..
Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.
- Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.
***
Мне весна ничего не сказала -
Не могла. Может быть - не нашлась.
Только в мутном пролете вокзала
Мимолетная люстра зажглась.
Только кто-то кому-то с перрона
Поклонился в ночной синеве,
Только слабо блеснула корона
На несчастной моей голове.
Одоевцева писала мемуары. Будучи активной участницей различных литературных кружков, она была знакома со многими деятелями культуры Серебряного века и парижской эмиграции. Герои её воспоминаний — Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Андрей Белый, Зинаида Гиппиус, Иван Бунин, Ларисса Андерсен и многие другие.
Фурор произвели две мемуарные книги о первой половине двадцатого столетия – «На берегах Невы» (1967) и «На берегах Сены» (1978–1981). В Париже она вышла замуж во второй раз, но бедствовала. Узнав о её положении, Союз Писателей пригласил Ирину Одоевцеву в СССР. Весной 1987 года на волнах «перестройки» Одоевцева (похоронившая уже и третьего мужа, писателя Якова Горбова) вернулась на берега Невы.
Мемуарами, которые были изданы огромным тиражом, зачитывалась вся Россия. Третья книга мемуаров – «На берегах Леты» – осталась недописанной.
Ирина Одоевцева скончалась 14 октября 1990 года
За несколько лет до смерти она пригласила к себе на дачу Евгения Евтушенко с женой:
Она была такой красавицей,
что невозможно устоять,
и до сих пор меня касается
из-под ее берета прядь.
Та прядь заманчиво щекочется,
и дерзко прыгнуть в глубину
той фотографии
мне хочется,
как в недоступную страну.
А на приморской фотографии,
где две собаки спят врастяг,
игриво туфельки по гравию
поддразнивающе хрустят.
И знают разве лишь два дерева,
подглядывавшие в окно,
что с Гумилевым они делали,
когда на улице темно.
Среди кровавого и страшного
она, как будто вне тех лет,
«Кто я? – себя, как прежде,
спрашивала. –
Красавица или поэт?»
Любительница каши гречневой,
но, плечи кутая в меха,
она была не просто грешницей,
а воплощением греха.
Зато в лесу Булонском с Жоржиком,
ему душой не изменив,
она его кормила коржиком
из ресторана «Доменик».
Став молодой навек старухою,
она, всем нам родная мать,
казалась чуть ли не сторукою –
так всех любила обнимать.
Не пахли ее пальцы ладаном,
то там, то сям ныряли вдруг
и посвящали шоколадинам
причмокивающий досуг.
Она вкушала их со стонами,
обворожительно мила,
и так, Сластеною Сластеновной,
как ей пристало, умерла.
А перечтешь – в глаза бросается,
что как поэт давно мертва.
Зато в ней выжила красавица,
и, может быть, она права.
Евгений ЕВТУШЕНКО
О жизни Георгия Иванова за границей известно не много. После Берлина был Париж, где они с женой прожили большую часть жизни.
Вторая мировая война отняла у Иванова и Одоевцевой все: не осталось ни дома в Риге, ни драгоценностей – ничего от прежнего благополучия. Десять лет они прожили на редкие литературные заработки, а потом устроились в дом престарелых в Йере, на юге Франции.
Очень скоро Иванов понимает, что вернуться уже не получится, что эмиграция – это не временно, до крушения власти, а навсегда. И тоска по родине, по утраченному миру заполняет его стихи, вселяя в них новую, живую, болящую душу.
Настанут холода,
Осыпятся листы -
И будет льдом - вода.
Любовь моя, а ты?
И белый, белый снег
Покроет гладь ручья
И мир лишится нег...
А ты, любовь моя?
Но с милою весной
Снега растают вновь.
Вернутся свет и зной -
А ты, моя любовь?
***
Уже сухого снега хлопья
Швыряет ветер с высоты
И, поздней осени холопья,
Мятутся ржавые листы.
Тоски смертельную заразу
Струит поблекшая заря.
Как все переменилось сразу
Железной волей ноября.
Лишь дряхлой мраморной богини
Уста по-прежнему горды,
Хотя давно в ее кувшине
Не слышно пения воды.
Да там, где на террасе гвозди
Хранят обрывки полотна —
Свои исклеванные гроздья
Еще качает бузина.
Замело тебя, счастье, снегами,
Унесло на столетья назад,
Затоптало тебя сапогами
Отступающих в вечность солдат.
Только в сумраке Нового Года
Белой музыки бьется крыло
— Я надежда, я жизнь, я свобода,
Но снегами меня замело.
Я не знал никогда ни любви, ни участья.
Объясни — что такое хвалёное счастье,
О котором поэты толкуют века?
Постараюсь, хотя это здорово трудно:
Как слепому расскажешь о цвете цветка,
Что в нём ало, что розово, что изумрудно?
Счастье — это глухая, ночная река,
По которой плывём мы, пока не утонем,
На обманчивый свет огонька, светляка...
Или вот:
у всего на земле есть синоним,
Патентованный ключ для любого замка -
Ледяное, волшебное слово: Тоска.
1950 год.
Бороться против неизбежности
И злой судьбы мне не дано.
О, если б мне немного нежности
И вид на «Царское» в окно
На солнечную ту аллею,
Ту, по которой ты пришла.
Я даже вспоминать не смею,
Какой прелестной ты была
С большой охапкою сирени,
Вся в белом, в белых башмаках,
Как за тобой струились тени
И ветра ласковый размах
Играл твоими волосами
И теребил твой чёрный бант…
— Но объясни, что стало с нами
И отчего я эмигрант?
<1958?>
Поговори со мной ещё немного,
Не засыпай до утренней зари.
Уже кончается моя дорога,
О, говори со мною, говори!
Пускай прелестных звуков столкновенье,
Картавый, легкий голос твой
Преобразят стихотворенье
Последнее, написанное мной.
***
Я слышу — история и человечество,
Я слышу — изгнание или отечество.
Я в книгах читаю — добро, лицемерие,
Надежда, отчаянье, вера, неверие.
И вижу огромное, страшное, нежное,
Насквозь ледяное, навек безнадежное.
И вижу беспамятство или мучение,
Где все, навсегда потеряло значение.
И вижу, — вне времени и расстояния, -
Над бедной землей неземное сияние

Последний поэт России:
Голова седая в крови.
Дайте рюмку, – прочтет стихи и
О прошлом поговорит.

Как в тринадцатом… Жизнь струилась
Между пальцами слабых рук,
И кабацкая тень носилась
Меж влюбленных в него подруг.

Как в тринадцатом, в последнем,
В незабвенном, вольном году,
Он у Блока сидел в передней,
У Волошина спал в саду.

(“Я виском ударился в жизни,
Что-то острое было в ней,
И на пьяную морду как брызнет,
И не сплю уже сколько ночей!”)

Кладбище, тюрьма, лазарет ли, —
Конец уже виден его.
Сейчас – полумертвый и светлый,
Он ходит себе, ничего!

Знакомится, шаркает ножкой:
– Последний России поэт!
Познакомитесь ближе немножко,
Он скажет: России нет.

Вы подайте ему, не стыдитесь,
Посмотрите ему в глаза,
Не чурайтесь и не креститесь,
Все равно приснится не раз.

Поцелуйте же те ступени,
Где ходила его нога,
Обнимите его колени, —
Никогда. Никогда. Никогда.Нина Берберова(жена В.Ходасевича).
Но была ли на самом деле
Эта встреча в Летнем саду
В понедельник, на Вербной неделе,
В девятьсот двадцать первом году?
Я пришла не в четверть второго,
Как условлено было, а в пять.
Он с улыбкой сказал: — Гумилёва
Вы бы вряд ли заставили ждать.
Я смутилась. Он поднял высоко,
Чуть прищурившись, левую бровь.
И ни жалобы, ни упрека.
Я подумала: это любовь!
Я сказала: — Я страшно жалею,
Но я раньше прийти не могла.
Мне почудилось вдруг — на аллею
Муза с цоколя плавно сошла.
И бела, холодна и прекрасна,
Величаво прошла мимо нас,
И все стало до странности ясно
В этот незабываемый час.Ирина Одоевцева
***
В тринадцатом году, еще не понимая,
Что будет с нами, что нас ждет, —
Шампанского бокалы подымая,
Мы весело встречали — Новый Год.
Как мы состарились! Проходят годы,
Проходят годы — их не замечаем мы...
Но этот воздух смерти и свободы,
И розы, и вино, и счастье той зимы
Никто не позабыл, о, я уверен...
Должно быть, сквозь свинцовый мрак,
На мир, что навсегда потерян,
Глаза умерших смотрят так. Георгий Иванов.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 17.03.2018. Георгий Иванов. Ирина Одоевцева. Николай Гумилев.