любовь Ник Туманов
ни берега, ни дна, ни статуса, ни формы,
но каждый человек, входя в неё по грудь,
и плотью и душой голодную накормит.
а надо, так и жизнь вручит когда-нибудь.
с одним она щедра, с другим совсем иначе:
поманит и велит наматывать круги.
и я в неё ходил, надеясь стать богаче.
и плакал, и горел, и выжигал других.
я пробуждал в себе Нерона и Сократа,
кричало всё во мне: и тело, и строка!
но, говорят, она бывает благодатна
прозрачна и светла, как воды родника…
15.10.2017 15:34
© Copyright: Ник Туманов, 2017
Всю чудовищность смысла стихотворения Некрасова про женщину, останавливающую на скаку коня и входящую в горящую избу я осознал, когда услышал одну из лучших песен на Земле о ЖЕНЩИНЕ.
О РУССКОЙ ЖЕНЩИНЕ:
В сёлах рязанщины, в сёлах смоленщины
Слово “люблю” непривычно для женщины,
Там бесконечно и верно любя,
Женщина скажет, женщина скажет, женщина скажет:
“ЖАЛЕЮ ТЕБЯ…”
Какой смысл изначально вкладывался в это слово, мне неведомо, но у меня до сих пор перехватывает дыхание, когда я (к сожалению, всё реже и реже) слышу эту песню.
Наверное, не женское это дело подменять бездарных, нерадивых, а то и просто пьяных мужиков и таскать за них шпалы и останавливать скачущих коней.
Её призвание растить детей и побуждать мужчин совершать поступки.
Я никогда не жаловался на невнимание женского пола.
Одни, наверное, любили меня, другим было со мной интересно, третьим хотелось просто быть возле меня, а кто - то может быть извлекал от близости со мной, какую – то пользу.
Но была одна женщина в моей жизни, которая меня ЖАЛЕЛА.
ЖАЛЕЛА в том смысле, какой,наверное, в это вкладывают “в сёлах рязанщины”.
Ей от меня ничего не было нужно. Ей просто нужно было, чтобы я БЫЛ.
В нашем большом рабочем проходном дворе Милка появилась вместе с матерью – архитектором. Они занимали двухкомнатный блок в одном из финских домиков.
От наших дворовых девиц она отличалась чистотой, запахом и необыкновенной свежестью и красотой.
Она была лет на пять старше меня и уже давно училась в институте.
Я не могу сказать, что парни нашего двора все, как один, были в неё влюблены.
Совсем нет. Просто потому, что она жила на другой планете.
Она иначе одевалась, дружила с другими парнями и девушками, и вела себя по-другому.
Поэтому кадрИть её нашим ребятам не приходило в голову.
Как не пришло бы в голову кадрить Мону Лизу или памятник Софье Ковалевской.
Что же касается меня, то я хоть был уже обеспокоен “этим” вопросом, на Милку смотрел как на взрослую и далёкую красавицу.
Она же всегда была со всеми приветлива и доброжелательна.
Но, как добрая барыня со своими старыми и любимыми слугами.
Мы собирались с соседом - сверстником Витей “Таранкой” на пляж,
когда Милка попросила взять её с собой.
А нам-то чего? Пошли.
…Мы уже собирались уходить домой, потому что погода портилась, и рядом никого уже давно не было, когда появились три изрядно подвыпивших парня её возраста, а может и постарше.
Они остановились около нас и стали обсуждать Милкину фигуру.
Когда они повторили несколько раз слово “товар” она не выдержала, поднялась с расстеленного на песке покрывала и попросила серьёзным тоном их оставить нас в покое.
Парни переглянулись и двинулись на неё. Нас с Витькой они просто не замечали.
Один из них обхватил её сзади, а другой, вертя перочинным ножиком у её лица, шипяще произнёс:
-Заткнись сука!
Они повалили её на песок и, распластав на спине, начали стаскивать с неё плавки.
Один держал ей руки над головой, второй оттягивал в сторону ногу, а тот, что был с ножом, улёгся на неё и стал пристраиваться к её телу.
Не могу сказать, чтобы я испытывал страх. Я просто не представлял, что нужно делать. Кричать или лезть драться. И то и другое было заведомо бесполезно и как-то неловко.
И тут я услышал её голос:
-Марк, помоги!
Почему она обратилась ко мне? Чем я, пятнадцатилетний мальчик из приличной еврейской семьи, который не любил и не умел драться, мог ей помочь в такой ситуации?
Но я вдруг чётко осознал, что я для неё на всей Земле остался единственным
защитником.
Я не впал в состояние аффекта, как говорят юристы.
Нет. Я был абсолютно спокоен и рассудителен. Это состояние потом всегда овладевало мной в критические минуты. Страх появлялся много позже.
Я поднял нож, который парень выпустил ввиду занятости и с силой провел
острым лезвием с угла на угол по его спине, на которой красовался орёл, сидящий на скале. Затем я, не глядя, полоснул по лицу того, кто держал Милкину ногу.
Парень отпрятнул, заслонившись рукой. И лезвие оставило на руке белый след. Когда я глянул на третьего, он уже бежал.
Несколько секунд было тихо, а потом все стали кричать. Я тоже.
Парень с располосованной спиной, видимо ещё не понимая происшедшего, почувствовал боль и ощущение, что что-то произошло.
Они отскочили метров на пять и с ужасом смотрели в мою сторону.
Я, продолжая кричать, побежал на них, сжимая пластмассовую рукоятку, и они, развернувшись, погнались за своим товарищем. Кровь уже лилась со спины парня непрерывным потоком. Второй зажимал рану ладонью.
Милка была, на удивление спокойна. Она закрутила на поясе покрывало и мы пошли в другую сторону от убежавших парней.
Когда мы добрались до двора, уже стемнело. Мы договорились никому о
происшедшем не рассказывать, опасаясь милиции, и собрались идти по домам.
Но Милка взяла меня за руку и повела в летнюю кухню у их домика.
….Часа через два когда я, одевшись, собрался уходить, она поднялась с лежанки, и голая притянула меня снова к себе.
-Приходи, когда захочешь.
Ничего в наших жизнях внешне не изменилось.
Она училась и дружила с другими парнями.
Я продолжал вести жизнь пятнадцатилетнего подростка, а Витька стал отно
ситься ко мне, как старшему товарищу, хотя я был на три месяца моложе, и мы выросли вместе.
Другой стала моя ночная жизнь. При каждой возможности я бежал на встречу с Милкой и она обволакивала меня сладостной теплотой своего тела.
Никогда больше, ни одна женщина не была для меня такой родной и сладкой.
Потом она вышла замуж. Но ничего в наших отношениях не менялось.
Я как-то спросил её, не догадывается ли муж, что она ему изменяет.
Она серьёзно на меня посмотрела:
-Это я тебе изменяю.
-Но, он же твой муж.
-А ты моё всё. Я буду с тобой всегда.
После случая на пляже, я стал другим. У меня пропал страх и желание терпеть чужие обиды, поэтому вскоре я стал уважаемым человеком в кругах определённого сорта молодёжи, что со временем не могло не привести меня на скамью подсудимых.
…Когда женщина - судья зачитала мне приговор, девчонки из нашего двора, с которыми я в детстве, образно говоря, ходил на один горшок, не могли удержаться от слёз. Плакала и мать, и другие родственники и соседи.
И вдруг Милка, которую никто не заметил и, которой, по всем признакам, на суде нечего было делать, завыла как деревенская баба на похоронах мужа. Она зажала рот рукой и поспешила к выходу, но рыдания вырывались у неё из-под ладони.
Для всех это было удивительно и непонятно.
Моя мать потом, приезжая на свидания и, передав приветы от всех знакомых и родственников, вдруг ни к селу, ни к городу говорила:
-Она родила девочку.
-Она развелась.
-Она вышла замуж.
Больше она ничего не поясняла, а я больше ничего не спрашивал.
Прошло больше десяти лет. Я не вернулся. Я приехал повидать родителей.
На месте бараков в нашем дворе стояли пятиэтажки, и почти все соседи остались на месте.
-Она знает, что ты приехал – сказала мать – вот телефон.
Телефон оказался рабочий. Она работала в проэктном бюро и, когда я нарисовался( а другого слова тут не подобрать), повела меня к своей подруге домой.
Всё было, как будто этих двенадцати лет не было.
Мы разговаривали, как будто продолжали начатый вчера разговор, и ни о чём друг друга не спрашивали.
Пока я был дома, мы каждый день с ней встречались.
Однажды она запела тихонько эту песню про рязанских женщин:
-Это обо мне. Я тоже тебя не люблю – я тебя жалею. Ты для меня – всё.
Живой и ладно. Пока ты живёшь и я вижу какой - то смысл в жизни.
Вокруг такая мелочь. Смотреть не на что.
Моя жена позвонила на работу:
-Людмила Павловна умирает. Звонила её дочь.
Никогда с женой у меня не было разговоров о Милке, и, то что она говорила об этом, как о нашем общем деле, меня удивило.
Когда я вернулся и сел за стол, она спросила:
-Может ты скажешь, кто такая Людмила Павловна и почему я о ней никогда не слыхала?
Я посмотрел ей в глаза, как старался не смотреть никогда. Просто потому, что нормальным людям видеть такой взгляд противопоказано.
-Людмила Павловна – это моё всё. Я еду в Николаев.
Жена ничего не сказала, а обошла стол и, став за моей спиной, обняла меня за плечи.
-Я еду с тобой, может быть пригожусь, всё-таки, говорят, я неплохой врач.
Онкологические болезни мало кого украшают.
Милка уже лежала дома. Врачи сделали всё, что могли.
Когда дочь впустила нас в её комнату, она спала. А может быть была без сознания.
Мы сидели возле неё и плакали. Я не плакал уже больше тридцати лет.
А тут, просто лились мои слёзы, и я ничего не мог с собой поделать.
Глядя на меня плакала и моя жена.
Милка открыла глаза. На удивление, они были спокойными и ясными.
Мы продолжали молчать. Просто не было никаких слов.
И вдруг Милка негромко, но отчётливо сказала:
-Хорошо, что у тебя такая жена.
Она закрыла глаза и, казалось, снова заснула, или, может быть, потеряла сознание.
На похороны я не пошёл. Не было сил. Мы оставили дочери все деньги, которые взяли с собой, и на поезде поехали до Москвы.
Жена сидела напротив меня в купе и рассматривала моё лицо.
Что – то было в её взгляде новое и незнакомое.
-Ты чего, мать?
Лена ещё помолчала, разглядывая меня, и сказала:
-Ты моё всё.
© Copyright: Яков Капустин, 2017
Свидетельство о публикации №117101701582
https://www.youtube.com/watch?v=zaCN5BgZCak Жалею тебя. Поёт Людмила Зыкина.
кара реинкарнаций
Ник Туманов
Мне снился почему-то Мичиган… на берегах озёр Великих люди…
А ночь сверкнула, словно ятаган, разрезав жизнь на «до» и «может будет», по клипам разметала сон и явь и, всё перемешав, в лицо плеснула…
И это был уже не прежний я, а некто странный, взрослый и сутулый, кто говорил на новом языке, но мне он был знаком по прошлым жизням. Я был Иезекииль, крестил в реке людей на веру. Я скорбил на тризне. Я слышал стон и плач. Я говорил от имени Всевышнего, не зная, что это он, любя, мне подарил простор благословенного Синая...
Когда ж пришёл покой на краткий миг и миражом растаял образ странный, я закричал! Я разумом постиг, откуда на моих ладонях раны и, что саднит у левого соска, совсем не от копья порез глубокий, а страшная, смертельная тоска, способная прийти в любые сроки. Она меня ведёт сквозь толщи лет по странным, недоступным прочим тропам и заставляет нежностью болеть, не дав во мне привиться мизантропу…
И я любил! Как многих я любил, вытаивая в них горячим воском, дарил себя, хотя ещё я был безусым, восхитительным подростком. Но видимо, для тех, кто был со мной, я был виденьем морока иного. Я слышал, как шептали за спиной, любуясь мной: «Красавчик Казанова…». О скольких женщин жаждущих, девиц я обласкал! И сам молился каждой! Я возносил их в небо! Падал ниц! Я утолял в любой пустыне жажду...
Моя ночная сущность – тихий бред, срывающий покровы с прежних ликов. Я жил когда-то в маленьком дворе, заросшем резедой и повиликой. В сандалиях, а чаще босиком, бежал на берег солнечного моря, где ждал меня, сверкая плавником, дельфин. Я звал его совсем как друга: Лорри. Мы плавали, ныряли, я искал, из раковин вытаскивая жемчуг. Потом лежал на жарком камне скал. И не боялся дочерна обжечься. Я был тогда мальчишкой лет семи. Меня любили солнце, море, ветер. Мы жили, я и мама, и семьи дружнее нас не видели на свете.
Но мир однажды жёстко полоснул, пятная белый цвет кроваво алым, казалось мне – я попросту уснул, но тут позвал в больнице кто-то: «Малый, поди сюда!" и... вспыхнул чёрный мрак. И влез горячий лёд тоской под кожу, когда хирург сказал: «У мамы рак. Прости! Её никто спасти не сможет…»
А мама не хотела умирать. Когда ж совсем врачи рукой махнули, она возненавидела кровать, пыталась спать на жёстком старом стуле, поставленном у самого окна и, никогда не верившая в Бога, молила: «Боже, пусть придёт весна и станет потеплей земля немного…»
Какой невыносимо вязкий век!.. я в нём тону, пугаясь этой тины. Ну, кто в моей рисует голове чужих страстей столь яркие картины? Тот человек, в чьей шкуре я живу сейчас, когда ложатся эти строчки, кто он такой? Какой он наяву? Зачем нужны мне чьи-то заморочки, когда своих давно не перечесть?..
……………………………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………….
Тот, кто мои виденья ладит в строфы,
мне говорит: «Коль дар от Бога есть,
неси свой крест с рожденья до Голгофы!»
06.06.2012 22:22
Другие статьи в литературном дневнике:
