Аделаида герцыкАДЕЛАИДА ГЕРЦЫК * * *
ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ. Змеи ли шелест, шепот ли Сивиллы, По лунным льнам как тени быстрокрылы! Так ты скользишь, чужда веселью дев, Глубинных и бессонных родников
НА БЕРЕГУ К утру родилось в глуби бездонной В зыбке играет, робко пытая Рядится в блестки, манит невинно Родичи-горы чутко лелеют К морю-младенцу низко склоняюсь АНАСТАСИЯ ЦВЕТАЕВА С того часа, когда, впервые придя к нам с Мариной в наш московский отцовский дом в Трехпрудном и восхитясь его стариной, взойдя к нам на антресоли, в нашу бывшую детскую, тронув обрывок валявшегося ситца своими легкими творческими перстами, она радостно воскликнула: "И как идет к вашему дому этот блеклый кусок атласа..." — с этого часа душа Аделаиды Герцык накрепко стала нашей... В те годы встретились не только сердца Марины и Аделаиды, но и сборники их стихов, вышедшие почти одновременно, перекликнулись, хотя и в различной манере, но близкими темами любви к детству, страстной привязанности к природе, твердым служением поэтической мечте, чуждавшейся застоявшихся форм жизни, ярко оставленных нам — Чеховым. Я не сказала важного, что Аделаида (Каз.) была глуха. Это придавало некую призрачность общению с ней. И выражение неуверенности в ее беседах — поняла ли, услышала ли? А о ее глухоте, хотя и есть утверждение, что она была немного и в детстве, упорно держался слух: что у нее был жених и что перед свадьбой она с отцом своим была за границей, ожидая приезда туда (в Германию? я не знаю) своего жениха. И туда пришла весть о его скоропостижной смерти. Рассказывали, что, получив эту весть, она, что-то передвинув на столе, утром, уронила тяжелый шендал — и звука падения не услышала. Было ли это так или это была легенда, но ее молчанье — горе, о котором она при мне (при Марине — не знаю) никогда не упоминала, придавало ее облику какую-то тишину, скромность, особый и, может быть, важный штрих ее одиночества... Что вижу я, произнося слово: "Аделаида?" Взгляд ее светлый, широкий, скользкий, все душевно охватывающий и в то же время проникающий в того, на кого направлен, необычным теплом входя в собеседника и в нем поселяясь добрым даром интимности, волшебством понимания, принимания человека таким, каким он есть, мгновенной приспособляемостью ума и сердца — с полным отсутствием критики, в органической неспособности поучать. Впивая эту сущность, с готовностью оказать помощь на любом повороте трудности, радуясь любой светлой точке, штриху в рисунке данной встречи. Неудивительно, что Аделаида стала прочным другом Максимилиана Волошина — человека, поэта, художника, другом его, принимавшего каждого, кто встречался, с желанием — изучив умом, принять — сердцем. (Как же жадно рванулась навстречу им 18-летняя Марина, жившая в доме нашем, в маленькой, ею избранной комнатке, обособленно с любимыми книгами и портретами. В этих 2-х людях Сама Жизнь вышла к ней!) Совсем светлыми были глаза Ади, как близкие ее звали, а Маринины — цвета винограда, часто близоруко-сощуренные. Четкость Марининых черт, правильных, нежная розоватость розового лепестка, волевой, стеснявшийся себя рот. Мне кажется, их первая встреча была состоянием счастья, которому, знали, что обрадуется — как мы его звали — Макс. (Его наружность? Зевсова голова в кудрях, но не высокий он был, нет, а мощный. Руно волос было из темного золота. Голос вкрадчив, готовый к шутливости. Тон — очень серьезный.) Марина вступила в дружбу с Аделаидой очарованным шагом, поступью признания и отдохновения, выйдя из своего одиночества, шагом, коим она выходила со мной на ежедневное хождение вниз по Тверской, к Кремлю. В знакомое, извечное, родное общение со своей кровью. Для Аделаиды же вход в ее жизнь Марины, нашего дома и, немножко, меня, впридаток к Марине, все чуювшего подростка, было радостным обогащением. Как с детства ее отношения с младшей сестрой, Евгенией, той же крови и душевного сходства, как Марина и я, — на два года моложе. Так сплелись, волей Макса Волошина, наши семьи Герцыков и Цветаевых, в прочный многолетний узел. И когда, целую жизнь спустя, я по воле судьбы оказалась в Крыму, с обеими сестрами, с нашими подрастающими детьми, вблизи Макса, тогда комиссара искусства по Крыму, далеко от Марины, Москвы — как жарко мы вспоминали их в наших беседах, Москву и Марину, как ждали оказии, письма, вести о ней, ее детях, друге и муже ее, утерянном в гражданской войне... Я читала воспоминания родной внучки Аделаиды Герцык — Тани Жуковской, к которым написала предисловие, как пишут старшие участники войны подтверждения к воспоминаниям молодых. Мой долг был сделать это потому, что мне много лет и мало кто уцелел от того времени, которое воскрешала Таня Жуковская. Тем более тронувшая меня еще тем, что похожа на Аделаиду Казимировну, — а сходство наружности редко бывает неоправданным. Вот все, что я, отрываясь от других работ своих, обратясь к прошлому, могу и хочу сказать. Из книги "Неисчерпаемое"
© Copyright: Нина Шендрик, 2018.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
