Пятница. Прибраться надо, ёлки, жись-тоска, готовит мне люли...Вытру пыль со старой книжной полки, руки-крюки наконец дошли. Да и пыли там - уже припёрло, тряпку в руки - ну, лентяйка, ну!
Вечера серебряное горло льёт на переплёты тишину.
Эх, неразлюбимый Евтушенко, свой-чужой от головы до пят. Слон большой - и больше пучат зенки злые моськи и, визжа, хрипят. Успокойтесь, кончилась охота - по весне, в семнадцатом году. Научил не слушать доброхотов, критиканов слать в Караганду.
Это ж надо - стукнулась коленкой, пыль стирать - не бархат и не шёлк...Рядом с красной книжкой Евтушенко я поставлю "Самогитский полк". Мне шептали: прочь от ашкеназа, ни еврей, ни русский - и нахал, только он, Ивантер, мне ни разу ни в стихах, ни в жизни не сбрехал. И дошло - кислинкой в чёрном жите, ржавчиной в колодезной воде: быть евреем - значит, русским быти. Русским быть - евреем и тэдэ.
Лёша, я Цветаеву впорола рядом с "Самогитским" - можно, нет? Слово "лебедь" не имеет пола - значит, не поэтка, а поэт. Ух, поэток развелось на свете, от помады, блин, не от земли. Вам расти, поэтки, до поэта - как индюшкам прыгать до петли. Лебедь слова, злой варначьей крови, кабака, последнего "прости" - ты меня учила нелюбови, как уйти, когда нельзя уйти.
Пыль я стёрла - становитесь рядом, Гумилёв, Есенин, Мандельштам. Рано вас ушли - какого ляда? Как вы там - и пишется ли там? Есть в России верная примета, я от вас её узнала - вот: или власть шутя убьёт поэта, или сам поэт себя убьёт. Если им орут - пиши направо, сразу влево тянется рука...
В марте вечера - как будто главы книги, недописанной пока. Учат книги и любви, и боли, как от них - двоих - ложиться в рожь. Нет конца учёбе в этой школе, если не тусишь ты, а живёшь.
Ну, расфилософствовалась, ёлки, хоть бросай тряпицу и пиши! Много книг на старой книжной полке - купленных у бабок за гроши, отданных, дарёных - меньше будет, расставаться с дорогим не гут...
Книги - не поэты и не люди.
Не уйдут они.
Не предадут.
