***
Владислава БРОНИЦКАЯ (Харьков)
Третий год беспощадной весны...
Из новых стихов
* * *
Этот сборник – вызов и справка из шестых палат и жёлтых домов.
Это – диагноз, кардиограмма, хроника преступлений.
Против системы унификаций. Росчерком молний, громом громов.
Неотцифрованных мыслей, вдохновений и исступлений.
Это свидетельство самотерзаний под всхлип фонарей,
И умираний, а значит, попыток отречься от смерти.
Это – улика побега из электронных концлагерей.
Лучше сожгите меня. Я уже не исправлюсь, поверьте.
Закоренелый преступник. Законченный рецидивист.
Я, тщедушный и хилый – титан и гипербореец.
Вам не справиться. Это крикнет каждый сожжённый лист.
Если сделать лоботомию, меня ночью задушит индеец.
Но, огонь не заглушит Маяковского позвоночник-флейту.
Рукописи не горят. Но, вы отработайте версию.
Моих преступлений. Огонь! 451 по Фаренгейту.
Хотя, утверждает физика, всё же, по Цельсию.
На французский и на китайский у сборника есть перевод.
Значит, в мире другие преступники видят единоверца.
Преступления все доказаны. Это был мой последний ход.
Я везде оставил свои отпечатки сердца.
06.12.2015
* * *
Третий год беспощадной весны. С чёрным снегом, кровавыми вьюгами.
Не Роденовской «Вечной…». Звонкой, нежной и акварельной.
А другой. С выгоранием либидо, суицидным психозом и всеми недугами.
Безнадёжной. Голодной. Подвальной. Тюремной. Расстрельной.
Эпицентром чистилища выбрана эта окраина.
Замерзает солнце в груди. Чёрный лёд загорается.
Переписан библейский сюжет. И у Авеля два брата Каина.
Убивает один. А второй отрекается.
Самых честных, когда не убьют, так загонят в шестую палату.
Здесь у многих по-всякому сорвана крыша.
Оба Каина в сговоре. И тот, кто сказал: «Разве сторож я брату…»
И тот, кто убил, но пока не настолько, чтоб это не слышать.
В Лету канули обречённость героя и бремя Мессии.
Обречённость осталась. Обречённость и бремя распада.
Как достать из груди ледяное, мертвящее Солнце России?
Как пропасть из весны? За фасадом цветущих билбордов все ужасы ада…
Ото лжи трупной, слякотной, как спастись? Как? Как же? Чем?
Белым фосфором плещут знакомые с детства созвездия…
А, я помню ещё Югославию. Я видела суд над Караджичем.
И, поэтому, Боже, не надо про воздаяния и возмездия...
04.04.16
* * *
Вот он, доброволец и ополченец, Господа присяжные заседатели.
Он вернулся после подвала к себе в Рязань, Новороссийск, Сургут, Самару…
Он из тех, кто недавно «герои-освободители», а теперь все чаще «наёмники и каратели»
Совесть не имплантируешь, как не починишь сожженные крылья Икару.
Он самозабылся, самоотрекся, всё оставил. Уехал с образом Горловской Мадонны.
С прахом Одессы. Со всеми святыми пеплами. Побывал в аду, в самом его накале.
Защищал детей, верил в высокие идеалы. А теперь отверженный, отчужденный.
Плюйте ему в лицо: «Вас туда не посылали»
Он одет неприметно, но от него шарахается как ртуть
Из разбитого градусника равнодушная сытая масса.
У него в груди Градом выжженный Млечный Путь.
На ладонях линией жизни и смерти карта Донбасса…
09.09.2016
* * *
Не перебьёшь. Послушаешь до конца.
Как рушатся в марианские впадины мои эвересты,
И глубины высотами как звенят…
Как я пью кроваво-слёзную воду с лица
Твоего. Знаешь, биржи горят, и лопнули тресты.
Города пустеют, в воздухе горький яд…
И, я чувствую, что живу в Атлантиде
Перед гибелью. На взрывающейся комете…
Или во время потопа. Но, я не Ной.
Или, в Руанде, маленькой тутси молю, чтоб меня не увидел
Хуту свирепый с мачете…
Не перебьёшь. Не скажешь: «Не ной..»
Старой армянкой бегу от турецкого ятагана,
Мальчиком, на горящем мосту в Белграде,
Галичанином русским вступаю в свой Талергоф…
Вытертой руной, извращённою сурой Корана,
Я горящею строчкой, пленником на параде…
Я беспомощность строф…
Я зияющей высотой,
Псом, измождённым в Чернухино…
Оплёванным донкихотством…
Обесцененный золотой,
Я прореха в кармане старухином,
Я сама нищета, обескровленность и сиротство…
Снова женщиной горловской, на чёрно-кровавый снег
Оседаю, теряющая ребёнка.
В небе вымерли все небожители…
Слышу смех. Твой пронзительный смех.
Как смеялся ты звонко
За тринадцать часов до гибели…
11.12.2015
ПИСЬМА
Здравствуй…(банально?) Желаю целостности и процветания.
Душу не упакуешь в конверты. Это горящей Вселенной призма…
Да, и что тебе пожелания, признания и терзания,
Все мои проплаканные и невыплаканные письма…
Я брожу по тоске и тоскою. (Странно, всё же не стынет вера…)
Не побеждённая, распятая и пригвождённая
К небу бледному, там, над кронами сквера.
Впрочем, жалостью давящей побеждённая…
Что-то в сердце глубже, чем все осенние сплины…
Всё сквозь пальцы, непоправимо мимо…
Создаю тебе амортизаторы и трамплины.
Крылья? Для крыльев быть надо любимой…
А в карманах билет «Иоланта», Большой Театр. Тысячелетия
Прошлого, может, жетон. Ключ (не от сердца). Записка. Спичка…
В общем, всё, кроме денег, но скоро там будут соцветия
Новых строк. Быть поэтом неистребляемая привычка…
Ветер дует. Зябко. В карманах же майски, апрельно…
Там звенят корешки, набухают, сочатся почки…
До вторжения позолоты Климта деревья так акварельно
Зелены. Но, вот-вот, и уронят листья и строчки…
Я жалею бездомных людей и бездомных собак.
Я же знаю, как жить тяжело по-собачьи.
И деревья старые жалко, а сердцу, похоже – табак.
Но, жалею погибших. Живых всех жалею тем паче…
Завтра буду грубить, огрызаться и раздражаться…
А потом от жалости горькой в подушку плакать…
Как ослепнуть мне, Бог, на чужую беду? Как держаться?
Образ, может, стервозный лепить от помады до красного лака?
…Я сегодня перестилала постель. Там игрушки дочки:
Осминожек, жабка, тигрёнок, собачка, котик…
Так смотрели жалобно, по-человечьи плюшевые комочки,
Что казалось, что в сердце воткнули дротик…
Я, ведь, в детстве игрушкам всегда желала спокойной ночи…
А теперь не общаюсь совсем. Даже малость…
Стала память длинней. Жизнь намного короче…
Бесконечная, душная, льющая жалость…
Как мой первый медведик в детдоме? Кто жал ему лапу?
Он в семье, не на свалке? Какое отчаяние душит…
Я надеюсь, он многим помог малышам отыскать себе маму и папу…
Только б не на помойке…Я верю, игрушки имеют души…
Я не выросла вовсе. Я с виду лишь взрослая женщина…
До сих пор я мечтаю уметь превращаться в дельфина, быть птицей…
И порой фантазирую, если вдруг увеличена буду, многократно уменьшена…
Или стану твоим журавлём и спущусь к тебе в руки синицей…
…Знаешь, рядом война…Совсем она рядом…
Пахнет, словно Дантовый ад… И такие разрывные звуки…
Словно цепи гремят, словно лязгают двери ада…
И все воют сразу больные голодные суки…
Всех несчастных жалею. Донбассом вообще сердце всмятку…
Все подвальные стоны, как снаряд попадает на крышу
Здесь не слышно. Бетховенской глухотой это слышу…
Прочитать что? Заклятье? Молитву? Колядку?
Невозможно…непоправимо…Всё верно…
Что ж, живому –живое. Харону- хароново…
Просто очень тоскливо, мучительно, скверно…
Нестерпимо Армагеддоново…
Ты прости. Я не буду об этом. Не будет писем…
Не о чем. Просто выкриком листопада:
Будь свободен, волен, и независим…
И другого мне от тебя не надо…
В небе хмуром не прочитаю ответ…
Я слезами алый закат солю…
Со слезами мешаю багровый рассвет…
И в чужое эхо: Люблю…
люблю…
21-22. 09.2016
* * *
Последний атлант, державший в Южном полушарии на Западе небо.
Даже, когда оно рухнуло в Северном, на Востоке.
И другие погибли атланты. Интернационал – твоя треба.
Её ветры несут, океаны, плеяды в едином потоке.
Здесь, у нас, капитал выжимает труд, мёртвое пожирает живое.
Даже фрески Великой Советской эпохи прячут под слой алебастра.
Революция пала. Охраняет злодейство дикое мясо сторожевое.
Ты последний обломок эпохи титанов, Фидель Кастро.
Ты последний наш глобалист в эпоху вражеской глобализации.
Саранчою несущей: нищету, войны, мракобесие, алчность и проституцию.
Ты защитник пространства подлинной свободы, просвещения, гуманизации.
Будешь теперь вершить, равным, среди великих, космическую революцию.
Все советские красные звёзды, сбитые, слетелись к тебе на могилу.
Воплощаясь в терпкие, скорбные, плачущие астры.
Ты последний атлант, кто имел в себе эту силу
В одиночку небо держать, Фидель Кастро.
Разрушитель порядка, где имущество жителей трёх трущоб,
Стоило меньше, чем во дворце паразита одна пилястра.
Ты мечтал, чтобы все дети в мире были сыты, здоровы, и чтоб
Были счастливы. Ты всю жизнь посвятил этому, Кастро.
Империалисты думают наши костры революционные спрятать под алебастром.
Землю нашу, её недра, рассовав по карманам, согласно лживым кадастрам.
В тысячи костров, во всём мире, миллионами слетелись звёзды, астры.
Погребальным костром мировой революции.
Или началом,
Фидель Кастро?
01.12.2016
ИГРА
Это игра такая. На выживание без права выжить.
Пешка, преодолей препятствия, стань ферзём и получи плаху.
Это просто игра такая. Называется «Вы же:
Виноваты сами, не так поднялись, зря отдали рубаху
Последнюю». Генетически не такой, рожей не вышел,
Нет в тебе ни капли крымской сакральности.
Разве ты понимаешь, халявщик бесстыжий,
В глобальных шахматах и гроссмейстерской гениальности?
Думаешь, маску русского мира использует транснациональная хуцпа?
Это напёрстки, МММ, Шапито, и игра?
Ты назначен заведомо лузером? Кому-то белужья икра,
А кому-то подвальная, прелая, червивая, ячневая крупа.
Это игра такая. Стреляет Град.
Кто не спрятался, сам виноват.
Это игра. У кого-то гешефты, у кого-то салют и парад,
У тебя беспроигрышный ад.
Это игра такая для нового Колизея.
Это игра в самовзорванный радиатор.
Что застыл, гладиатор?
Надо чем-то кормить ротозея.
Есть донбасское, есть сирийское мясо.
Сирийское пока интересней.
Это игра. На могилах с плясом.
И с песней.
Хочешь во Дворец Лёгкой Смерти? Прими телетаблетку.
Не страхует от физических мучений, но,
Не так тянет вешать петлю, и ставить под ней табуретку.
И смотри эту жизнь, как шоу, или кино.
Это игра такая. В новую, не русскую рулетку.
Где в барабане всегда все патроны.
Думаешь будет осечка? Получи свою чёрную метку.
Думал, тебе решать кого на какие троны?
Это игра, дурачок, в «Русские своих не бросают».
Вместо гопников видеть желал Ивана Грозного или Сталина?
Больше шансов, что Донецк превратится в Бандеровск, чем в Сталино.
В утешение: жарче ад, значит ближе к раю.
Это игра. Пушной зверь Донбассу.
Пушной зверь Донбасс.
Эта игра про горящую трассу и чью-то кассу.
Изучай мастер-класс.
Это игра. Через ад в рай ведут все дороги.
Вот стоишь. Глаза целы, и руки, и ноги . . .
А на органах души поплясала Эбола.
Превратив в окровавленный фарш.
Это игра. Назад шагом марш!
И представь, что ничего не было...
2016
* * *
Я не помню, зачем я была в том селе. Когда лет было мне где-то семь. Я сидела в сторожке с мамой и на столе пах букет: васильки, рожь, ячмень, зверобой, горицвет, много злаков и трав, от которых густой, разлитой аромат. Каждый угол дома, его впитав, был настроен на знахарский лад. А старуха, жившая в той сторожке, говорила, пристально глядя в глаза, что на травы чутьё, как у хворой кошки, у неё. И ещё, ей подвластна гроза. Что дожди накликать и отвадить умеет, и хандру унять, снять и сглаз, и жар, но, во мне есть иной, намного сильнее, и намного больнее какой-то дар. У кого-то есть выбор дар обменять, повернуть у камня на раздорожье,
У меня – не избыться, не потерять. Это всё воля Божья. И ещё говорила, их будет три. Три, погибели приносящих. По глазам их узнаешь, сказала, – смотри. На полынь показала. Не настоящих. Но, и нужных. Каждый как скальпель. Каждый будет удар, разлом, и могила. Выпьют душу до самых последних капель, но заполнит меня небесная сила. Говорила о символах, знаках и языках, про прозрение старых волхвов, юных пифий. Cтанет домом мне слово, оружием станет в руках…
…Рассыпался алмазною крошкою грифель много раз с этих пор, по начертанным знакам, и болело распадом империй и связей бесконечное небо разлитое по задиакам,
По строкам кружевной руновязи…Всё сбывалось. Ни разу не солгала. И глаза были цвета полынного льда, цвета гибели у троих в моей жизни. И трижды сгущалась мгла, и кричала я небесам: «Разве вы не видели? Не хочу ничего, ни крушений империй чёрных, ни снов, ни тоски пророчеств, ни материй, ни памяти, ни мистерий, ничего». И сжигали льды одиночеств. Трижды я умирала в любовь, возрождаясь трижды, в знаке, в символе, в слове, не только бумажном, мне являл суть источник небесно книжный. И за каждым, кто стал планетой, крестом, за каждым я болела тайфунами, градами и снегами, звездопадами, ливнями, буднями, воскресениями, и листом звенящим крошащимся под ногами. Каждым. Всеми снами своими и пробуждениями. Распадалось имя любимого, во множестве языков,
Мёртвых, живых, сакральных, открытых, и тайных, травных, людских, инопланетных, со всех уголков, собиралось в грудь мою ранами и хрустально, то движением лавы в разбуженном кратере, то травы умирающей перезвонами, оглушительно больно стонало, к такой-то матери мне хотелось послать всех со всеми коронами. Как улику объятий былых уничтожить тело. Как же ранят шипы, даже роз не подаренных. И болело имя, бурлило во мне во мне, кипело. Рассыпалось на стоны, проклятия, и окалины. На иероглифы острые,
как сюрикены. На певучие слоги и древние руны. Знаки, словно живые, а люди, как манекены…
И дробилась луна на кровавые луны. Я хотела больше не выходить за порог, чтобы просто меня больше не было. Просто не стало. Или вырезать сердце, как ухо отрезал Ван Гог. Пустотой стать, безжизненностью металла. Но, больнее любви оглушительной боли не распад, не иудство кумира, не падение в бездну расстрелянных штолен, а впускание в сердце всецелого мира. И, когда все осколки имён хрусталями собирались в пророческий цельный шар, и гремели все сути своими цепями, и вливался цепей расплавляющий жар, и вливалось в пустоты, в глубокие раны исцеление космоса знаками, знаниями, все угасшие лиры, все будущего экраны представали во мне волхованиями, умираниями. Это было больнее измен и распадов имён. После первого рокового я чувствую связи душ. После второго я вижу, как вытканный лён мироздания связи. А с третьим, который отец и муж, непрерывность и цельность вселенной. Пути и дороги социальных инерций, потенций, рунической вязи бесконечную сетку, которую выткали Боги. Ткань пророчеств, немыслимей диких фантазий. Но, а после никто из пытавшихся стать мне крестом, стать ножом, стать мне светом больше не смог. Мои чувства раскрылись для мира листом, берестою, пергаментом, снами дорог. А у дочери цвета полынного, смерти прирученной, победившей жизни, цвета глаза. И она счастливою стала, удачливою, везучею. Бог её судьбу ожерельями нанизал. Словно бусина к бусине ладно и славно. И она моей не познала судьбы и беды. Не ломали её, и не плакала, как Ярославна, и в душе не оставили войны следы. И её детей, если кто ломал, то потом другой кто-то клеил и собирал. Жизнь была переменчивая вода. Штиль сменял нередко девятый вал. И дары все имели, но мой не случался дар. Слава Богу, всех отмолила и сохранила. Прометея спасли. Не разбился Икар…
И когда я стала старой седой сивиллой у моей семилетней правнучки вышел знак, словно яростный снег в середину лета, неуместный, как в снегах вызревающий злак. Мой. Молила Бога, только не это…
2016 г.
Другие статьи в литературном дневнике:
