Марина Цветаева мстит,
И у неё это здорово получается.
«И какое-то дерево облаком целым —
— Сновиденный, на нас устремленный обвал…
«Как цветная капуста под соусом белым!» —
Улыбнувшись приятно, мой спутник сказал.
Этим словом — куда громовее, чем громом
Пораженная, прямо сраженная в грудь:
— С мародером, с вором, но не дай с гастрономом,
Боже, дело иметь, Боже, в сене уснуть!
Мародер оберет — но лица не заденет,
Живодер обдерет — но душа отлетит.
Гастроном ковырнет — отщипнет — и оценит —
И отставит, на дальше храня аппетит.
Мои кольца — не я: вместе с пальцами скину!
Моя кожа — не я: получай на фасон!
Гастроному же — мозг подавай, сердцевину
Сердца, трепет живья, истязания стон.
Мародер отойдет, унося по карманам —
Кольца, цепи — и крест с отдышавшей груди.
Зубочисткой кончаются наши романы
С гастрономами.
Помни! И в руки — нейди!
Ты, который так царственно мог бы — любимым
Быть, бессмертно-зеленым (подобным плющу!) —
Неким цветно-капустным пойдешь анонимом
По устам: за цветущее дерево — мщу.»
В наши дни это не без юмора отмечает в своём эссе Дмитрий Воденников, прочитавший её «Автобус» :
«…Вообще «месть» за неудачно сказанное слово и проклятье за то же самое — это как-то очень мелко, нечестно, не для Психеи. И вопрос даже не в том, что хотя ему и было обещано задним числом (дескать, вот смотри, чего не получил), что он мог "царственно быть любимым"… И не в том, что этого ему надо было поступиться лишь одним — не быть собой (а иначе как же царственно и как же любимым, если вот он, перед тобой, этот человек, со своими живыми особенностями, со своими сравнениями, пусть и гастрономическими, — люби его, хоть царственно, хоть нет, но не любится что-то). А вопрос в том, что это все подлог: и поездка за город, и сам человек, которому суждено быть анонимом теперь (а разве в стихах они не все анонимы?), и месть за дерево (это вообще комическая деталь: а за птичку-синичку мстить будем?), и сама история. Подлог и предлог. Для стихотворения, поэмы и нового упрека миру.
Ибо все, что было, — это и не любовь и не попытка любви, а просто закрученное вверх своеволие, использование человека, дерева и автобуса как функции. Для собственного высказывания.»
А несколько десятилетий до него это же отмечает Михаил Черкасский и на «месть» Цветаевой реагирует убийственным сарказмом:
"М-да, как цветная капуста... под белым соусом..." Ведь тоже, черт возьми, образ! Куда лучше чем сновиденный куст. Но - все! Конец света! И нет возврата, и не только прощения, но - святая месть! И целых два года, с апреля 1934 по июль 1936 (таковы даты "Автобуса") неумолимо вызревала страшная месть, чтобы вылиться такими сильными, но и самоубийственными стихами. Вот так вызревают лимоны: одной роковой фразой он, "цветно- капустный аноним" (будто другие ее герои с именами) вышиб из-под нее ходули, и всё - мордой в землю, в гастрономию, в кровь "царственная любовь"! Как же, как же: р-роковая женщина, Поэтесса, которая иначе и не может, как только "вести диалог на высоте Джомолунгмы" (Эфрон). И невольно вспоминаются слова Цветаевой о "расшибающихся" автомобилистах, которые пренебрегают "пешим ходом" - "Случай? Дури собственной столб". До восторженности созревшая к царственной любви, она что же, не знала своего спутника? А если знала и хорошо знала, в чем как-то неловко и сомневаться, тогда что же произошло? Как можно так? Но ученые люди, которых Цветаева поделом называла авгурами, совершенно серьезно лепечут такое: "Автобус" - последняя поэма, созданная Цветаевой: главная ее идея - непримиримое отрицание эстетского, гурманского, потребительского отношения к жизни, природе, человеку". Цветаева "мстит" не только герою "Автобуса", которого, к счастью, кажется, еще не успела полюбить - "Поэма Горы", посвященная, быть может, одному из самых любимых мужчин, кончается так: "Но зато, в нищей и тесной Жизни; "жизнь, как она есть" - Я не вижу тебя совместно Ни с одной: - Памяти месть!" Страстно, горько, чеканно. А все-таки: месть! Другого не нашлось. И как не вспомнить: "Я вас любил, любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем. Но пусть она вас больше не тревожит, Я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил, безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим, Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам бог любимой быть другим". Тут все сказано и сказано удивительно. Но сколько же еще нам оставлено - дочувствовать и додумывать. Но главное - это совершенно пленительное чувство какой-то братской и мужской доброты, это желание человеку счастья. И не просто желание - в тихом вздохе "как дай вам бог любимой быть другим" слышится, как он любил. И возможно, еще любит. Это входит в душу, как мягкое животворное солнце. И какая простота, красота благородства, доброты. У Марины Ивановны ничего подобного даже в любви не было. Но - скажут нам амурные знатоки - в таких-то делах как раз меньше всего и жди благородства. И да и нет. В жизни бывает по-всякому, но у великих поэтов, если и не было такого пушкинского благородства, то и злобной мстительности не найдешь.»
ххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
Это сладкое слово "свобода"
и безвкусное слово "месть".
Мимоходом... не мимоходом
(всё забыть) но сперва прочесть.
http://www.stihi.ru/diary/mirakuli/2013-09-11
Другие статьи в литературном дневнике:
