Олеся Николаева
О, если бы…
Торжище
Мы на торжище, на старом
рынке — бродим, месим грязь
и торгуем мы товаром,
прибедняясь, богатясь.
— Чем торгуешь ты, молодка?
— А солёным огурцом!
— Чем торгуешь ты, красотка?
— Хмелем, лестью и лицом.
— Чем торгуешь, повитуха?
— Знамо дело, молодой!
— Чем торгуешь ты, старуха?
— Чёрной немощью, бедой!
— Чем торгуешь ты, монашек?
— Кладом: жемчуг, бирюза.
— Дай мне от твоих стекляшек
за несчастные глаза.
За сиротство, лихолетье,
горечь, слёзы, лемеха, —
пусть меня нарядят в эти
радости — для Жениха.
Чтобы Он — узнал, заметил,
крикнул, голосом звеня:
— Кто так кроток, кто так светел,
словно праздник у Меня?..
— Чем торгуешь ты, бродяга?
— Сельским ветром из мешка.
— Чем торгуешь ты, деляга?
— Палочкой от петушка.
Да и я за ахи-охи,
возле торжища паря,
тоже получаю крохи
от Небесного Царя.
О, если бы…
О если б Андрюша некогда меня полюбил,
Как бы я была тогда бесшабашна и весела!
А потом, потом —
Носила бы ему узелки в сумасшедший дом.
О, если б Ираклий некогда меня полюбил,
Как бы я была тогда богата, сыта, бела!
А потом, потом —
Давилась бы чёрным пеплом, суп варила с котом.
О, если бы Бобби некогда меня полюбил,
Как бы я была тогда деловита, европеянкой бы слыла!
А потом, потом —
На сеансе психоанализа рисовала б козла с хвостом.
Хорошо, что Бог меня некогда полюбил.
А я Его тогда не звала, самой себе не мила.
А потом, потом
На пути в Дамаск, в Эммаус, да куда угодно —
Он возник на месте пустом.
Впрочем, так всегда и бывает — о, если бы…
Говоришь: Эх, кабы воля моя была, тогда б смогла…
А потом, потом —
Ты с чужим лицом и чужие слёзы под ракитовым льёшь кустом.
Инок
На остров, где ни дев-отроковиц,
Ни женщины, ни старицы плешивой,
Ни женских голосов, ни женских лиц,
Ни даже курицы или овцы паршивой,
Ни ласточки, ни розовой зари,
Ни бабочки, — ты в раже молодецком
Отплыл навеки, да сидит внутри
Одна особа на седле турецком.
Хоть выветри её, хоть весь елей
Пролей на голову, хоть глушани кагором,
Все хи-хи-хи ей, дерзкой, — тем верней
Платочком манит с птицей и узором.
Нет, лучше уж инкогнито, тайком
Вернись в тот город и войди в ту реку:
Там с палочкой она и с узелком
Как раз идёт из булочной в аптеку.
Пуговица
Я пуговицу вдруг нашла в траве
От платья белого — лет семь уже, как эта
Смешная пуговка на пышном рукаве
Оторвалась. Уже и платья нету.
Но — пуговка! Как пели соловьи!
Один — так прямо на сирени, с края.
И в платье белом, как в пандан ему, — свои
Слова подсказывать я стала, подпевая…
И эти пышные вздымала рукава,
Как будто дирижировала, — верно,
С тревогой ночь следила, чтоб слова,
Ни тайн не выдали, ни лгали лицемерно.
И вдруг, ревнивая, затеребила шёлк
И эту пуговку — а та не удержалась…
И ночь прошла, и соловей умолк,
И платье скомкалось и затерялось…
И безалаберные потянулись дни:
То дождь, то снег, то вороньё, то пусто…
Так застегни скорее, застегни
На эту пуговку расхристанные чувства!
Баллада
Это умер дурень Юрка — не крещён и не отпет.
Чует только кошка Мурка в мире его смутный след:
И мятется, выгибает спину, и кричит своё,
Из-под шкафа выгребает пыль какую-то, тряпьё…
Есть у Юрки дочь Мария, дочь Мария — так она
За пути его кривые горечь испила сполна.
За бесчинства роковые, без креста чумной погост,
За грехи его Мария принимает строгий пост.
…Так проходит время — Мурка помирает, туфли трут,
Сверху слышится мазурка, снизу — дворники орут.
Справа — кто-то колобродит, слева — завывает дрель,
А Мария ходит, ходит средь мертвеющих земель.
В седине, почти без пищи, в старом рубище, без сна
В царстве мёртвых ищет, ищет папку глупого она.
Видно, он совсем в поганом месте, в гуще темноты,
И Мария в платье рваном лезет, лезет сквозь кусты.
Сверху слышится сюита, снизу — заунывный звук,
Справа — женский крик сердито: “Сволочь!”, слева — бодрый стук.
Видно, он совсем в пропащем месте, посреди болот.
И Мария тащит, тащит ноги, падает, ползёт…
И внезапно видит — что там? Дуновенье ветерка,
Свет как будто над болотом, словно голос свысока:
“За любовь твою, за слово, за слезу твоих пустынь
Я помиловал дурного папку твоего. Аминь”.
Где-то снова — вальс собачий, где-то шум бензопилы,
Кто-то воет, кто-то плачет, что-то там Бюль-Бюль Оглы,
Рёв машины, скрежет, полька, скрип, кукушка на часах…
Но Мария слышит только “аллилуйю” в небесах.
* * *
Стыд потерять и сердце заморозить,
и ум растлить, и чувства сдать в борьбе,
плоть нарастить и, у пробора проседь
смочив лосьоном, нравиться себе.
Знать вкус лихвы, подвохи чуять кожей,
нишкнуть, где надо, гаркнуть так, что — ой!
И, умерев, на панихиде лёжа,
с бессильной злобой слушать над собой —
про крупный вклад свой, про “коллегу, брата,
товарища, соратника”, про дух,
и про невосполнимую утрату,
про память лет, про землю и про пух.
И на глазах — чернеть… Во сне лукавом
потом являться. По гнилой воде
брести и хлюпать в рубище дырявом…
…И сон дурной. И снился он к беде.
Литературное
Он исписался. Он теперь в жюри,
в комиссиях по премиям и грантам
и в комитетах, — заперт изнутри
наедине с инсультником-талантом.
Извне он холоден, но с удалью лихой
вымарывает начисто из списка
соперников брезгливою рукой
и с жёсткого стирает диска.
Особенно же ненавидит он
тех, новеньких, блажных, в литературу
врубающихся и шальной гормон
за вдохновенье выдающих сдуру.
...Он сам когда-то верил, на слуху
был этот гул, когда тысячеусто
разбалтывает ночь, как на духу,
все тайны сердца, все изгибы чувства.
И что? Всё морок. Пустота. В руках —
лишь воздух липкий. В стену бьётся локоть.
Ни дома крепкого, ни царства в облаках:
взять нечего и даже не потрогать.
И на банкетах он, жуя рожки,
как блудный сын, томится в стенах тесных.
А под глазами — всё черней мешки
невыплаканных слёз и бессловесных.
Так хочется ему вдруг по столу
порой шарахнуть, чтоб визжа, в испуге
взметнулись те, кто пел ему хвалу —
за честь, достоинство и высшие заслуги.
Чтоб наконец затихла колготня
соперничества, рвенья, окаянства,
и стало б всё, как до Седьмого дня —
без самодеятельности и самозванства.
http://www.stihi.ru/diary/lidija/2015-08-30
Другие статьи в литературном дневнике:
