Подавали поезд; свистел гудок
закипающим чайником;
к вокзалу приехали частником;
не оказалось размена —
лучше бы взяли жёлтое городское такси.
Позднее лето прогорело почти дотла.
Старуха с польской фамилией
дремала, подложив под голову две сухие
ладони, а под язык сухой ледок
валидола — авось да и продерёт;
но спала неровно, ворочалась-вспоминала;
на перроне кто-то тащил мешки
в почтовый вагон, и ещё метла,
как помазок американского джентльмена,
ходила по станции взад-вперёд,
разгоняя пыль, билетные корешки
и две-три купюры неизвестного номинала.
Мы глядели, как контролёр заходит в купе без стука,
отрывает Kontrollabschnitt и сверяет числа,
когда услышали, как мальчик-билингв, зверь о двух языках,
порождает чудовищ смысла,
вяло перебирая слова, как мишени в тире.
Мы столкнулись с родным языком лицом
к лицу, услышав в толпе такое,
что неподвластно нашему новому органу,
приспособленному к слову Kontrollabschnitt,
бережно взращённому на бретцелях и шварцбире.
Мы столкнулись с родным языком, пока
стояли в толпе растерянные, не ожидая встречи,
и за осенними мухами русской речи
тянулся след с запахом тёплого капустного пирожка.
На перроне гул стоял как в морском порту.
Я сидел и смотрел, как старуха напротив дремлет.
Тут невольно подумаешь: что ей такого снит
северный ветер,
что она ему так предельно внемлет,
так тревожно жуёт губами,
сжимая свою таблетку,
как безличный глагол, во рту.
