Я пишу тебе, Януш, — поскольку девятый день
здесь, на краю земли, со своей виною,
напоминает похороны. И тень
каждого нового облака надо мною
воскрешает на дне сетчатки твои черты.
Если это не ты, тогда что же ты?
В этих краях, мой Янек, наш Бог чужой,
стало быть, надо мной подшутили мойры.
Сизый дымок, что стелется над баржой,
въелся, как запах консерв из копчёной мойвы.
Запах меня преследует. А ещё
мне снится лето, Януш, но сны не в счёт.
Я уже научился орудовать топором
и не скорбеть по лесу, который валим;
я научился не ждать по утрам паром,
чья сирена, взвывая, болит и горчит, как валиум, —
впрочем, наверное, валиум не горчит, —
ты всегда приходишь во сне, словно тать в ночи.
Может быть, я не прав, но, по-моему, здесь, в ледяной глуши
всё холодеет, от сердца и до портянок,
письма приносят во вторник. Пиши мне, Янек,
а не захочешь — и вовсе мне не пиши.
Радио брешет новости; но они
видятся мне как птицы из батискафа;
я даже ставлю зарубки, считая дни.
Подозреваю, что это не Нарния, Януш —
сюда не попасть из шкафа, —
если ты ко мне не явишься наяву,
до конца зимовки не доживу.
А теперь расскажи мне, куда тебя занесло.
На Брайтон-Бич, в Рейкьявик или Гвинею?
Твой славный кормчий держит своё весло —
бледное солнце, как вытертую гинею,
поскольку, Януш, кто выживший, тот и прав.
А покамест я окончательно коченею,
смертию смерть поправ.
