Александр Шмеман о смерти

--Ал Шмеман ( в дневник)
"Исторически (я начинал свою богословскую жизнь как церковный историк) у нас была, так сказать, «ориентированная на смерть» Церковь, которая существует кое- где и сегодня. Это – Церковь, в которой священник в основном отводит себе роль «служителя» своих прихожан в критические моменты их жизни: «рождение, свадьба, смерть» – вот события, которые требуют его участия. В остальное время он – мудрый советчик, общественный деятель, человек, с которым необходимо обсуждать роспись Церкви (причем только он, священник, должен решать, как ее расписывать, и никто другой!). Но если раньше Церковь была «ориентирована на смерть», то сегодня существует опасность того, что она превратится в «ориентированную на жизнь» Церковь, не во что-то «единое, соборное и апостольское», а в собрание бойскаутов, молодых взрослых, старых взрослых и т. п., то есть в собрание «активистов» всяких мастей. Пора нам понять, что все эти клубы, даже если их, скажем, пятьдесят пять, схожи в одном: все их члены – потенциальные трупы! Именно об этом заставляет нас забывать наша «отрицающая смерть» культура. Таким образом, из «черной Церкви» мы можем сегодня перейти в Церковь, которая будет благодарить «культуру» за это мирное и скорое «уничтожение смерти», чтобы мы могли наконец-то «заняться жизнью». Вот очередной удар по кафоличности!

Как мы можем придать смысл всему этому? Как нам совместить жизнь и смерть, сокрушение и хвалу, аллилуиа и слезы? Как сделать это значимым не только для меня, для вас, для моих прихожан, но показать все это как «присутствие», «действие», «силу» во всей культуре? Вот те громадные трудности, с которыми сегодня нам приходится иметь дело, и хотя я не надеюсь на то, что мы сможем с ними справиться, я считаю наш семинар очень важным потому, что (хотите верьте, хотите нет) никто нигде в Православной Церкви пока не задумался об этом.

Я закончил вчерашнюю лекцию утверждением о необходимости «открытия заново»; стратегия достижения той кафоличности, о которой я говорил выше, в первую очередь основана на «открытии заново» (например, открытии заново «Великой Субботы», которая сегодня в погребении звучит в основном как надгробное рыдание, но на самом деле таковым не является). Историческое, археологическое восстановление недостаточно, нам нужен синтез – синтез, в который мы можем поверить, в который мы можем «обратиться». Думаю, я могу с уверенностью сказать (и каждый из вас может сказать то же самое), что я не могу проповедовать, не могу ничему учить, если то, о чем я проповедую и чему учу, не есть моя истинная вера. Нам так нравится в богословии всегда цитировать кого-то другого («Святой Афанасий сказал...»), ведь это так безопасно (упаси Бог, чтобы это я сказал!). Это нечто вроде «псевдосмирения». Мы говорим, что Бог существует, потому что так сказал Григорий Нисский. Но, может быть, Бог существует и потому, что это говорю и я тоже (в конце концов, я нахожусь ближе к вам, чем Григорий Нисский!). И этот тип богословия, который всегда процеживается через фильтр кого-нибудь из Кесарии Каппадокийской, – это не только прекрасная вещь, именуемая «неопатристическим возрождением», но и своего рода редукция богословия к истории, к цитатам, к ссылкам. И самое печальное в этом вот что: «Знаете, Максим Исповедник высказал одну очень интересную мысль...» – и вот мы проводим симпозиум по этой мысли!

Мы должны, в первую очередь, попытаться осуществить это «открытие заново», это «возрождение», как наше собственное возвращение к тому, что потом будет жить в нас. И если оно будет жить в нас, оно осветит все вокруг нас, даже без наших к тому усилий. Таким образом, весь смысл этого возрождения, «открытия заново», в том, чтобы привести к такому «обращению», которое сделает это моей верой, и не только моей верой, потому что я умный, но моей верой как верой Церкви, а точнее, конечно, – верой Церкви как моей.

Необходимость образования
Думаю, вы все согласитесь (и для этого не нужны никакие лекции), что первый шаг на этом практическом пути – образование. В нашей Церкви никогда не учили нашей смерти (да и вообще смерти), никогда не проповедовали о ней. Даже сегодня наша проповедь на погребении обычно принимает форму некоего панегирика. (Мы вдруг понимаем, что человек – слава Богу! – не может оспорить то, что он был прекрасным человеком! До его смерти мы даже не думали об этом! Мы считали его заурядной личностью, самым обычным неудачником, а теперь!.. Это – не проповедь о смерти, это увенчивающая ложь!)

Таким образом, мы можем сказать, что, хотя Литургия теоретически сама есть научение, икона нашего вероучения, она перестала быть таковой по различным причинам – из-за языка, из-за разных извращений и т. п. Этот процесс начался очень рано, когда некий хороший византийский поэт (потому что он просто не мог сдержать своего вдохновения) определил «ад» как место, где больше нечего делать, как только рыдать и стенать «Аллилуиа!». Литургия перестала быть откровением, ее надо объяснять через научение, через катехизис.

Я еще раз повторяю: смерть, весь комплекс смерти никогда не стоял (по крайней мере, в последние несколько столетий) в центре учения Церкви, образования, богословия. Смерть содержалась где-то в отдельном, специально для нее отведенном месте. Образование, конечно, обращено не только к детям, но и ко взрослым, оно включает в себя проповедь, а также и богословское образование. И перед нами встает огромная задача поставить в центр нашего богословия то, что стоит в центре Евангелия: «Если Христос не воскрес, то вера наша тщетна» (1Кор;15:14). Мир обратился в христианство не вследствие тонкостей паламистских споров, но этим невозможным, неслыханным утверждением, что «смерть была попрана смертью». Чьей смертью? Смертью Христа. Но как Он смог? Потому что Он – Сын Божий. А что это значит – «Сын Божий»? Потому что Он послушен Отцу... И мы возвращаемся к Святой Троице, возвращаемся к христологии, но уже (используя терминологию, к которой я редко прибегаю, но которая здесь очень уместна) из «экзистенциальной ситуации». Именно так, заново открыв для себя, что «случилось со смертью», мы можем по-настоящему открыть для себя даже таинства внутренней жизни Святой Троицы.

Я бы определил тему этого образования (к сожалению, я не имею возможности вдаваться в детали) как демонстрацию того, как смерть должна преодолеть, «трансцендировать» эти три области, в которые мы «сослали» ее, к которым мы ее свели, а именно «умирание», «погребение» и «поминовение». В программе богословского образования, например, смерть обычно присутствует в пастырском богословии, в обсуждении приготовления человека к умиранию. Как вы это делаете? А вы? Давайте сравним наши методы. Таким образом, в этом случае мы имеем дело с «рецептами». Но в чем конечный смысл этого приготовления? Обычно в нашей культуре он – в том, чтобы «облегчить», «утешить». Поэтому перед определением темы образования мы должны понять смерть как тему – точно так же, как «конец» или «Царство Божие» – не одна из глав богословия, а измерение богословия, измерение нашей веры. Христианин тот, кто, прежде всего, верит, что что-то случилось с его жизнью – и с его смертью! И потому жизнь и смерть неразделимы. В этом освобождение смерти от «проблем умирания», от рецептов «приготовления к смерти». В этом и освобождение от «проблем погребения» и «проблем поминовения». Эти вещи, при всей их важности, должны быть результатом, итогом веры в смерть, которая пронизывает всю жизнь Церкви, в смерть как поистине центральную тему христианства, веры, Церкви. Без этого все бессмысленно. Если мы будем продолжать изолировать смерть от всего остального, видеть в ней лишь одну из многих проблем, встречающихся нам в жизни, мы не сможем организовать настоящее образование.

Другими словами, первое, что мы должны сделать в Церкви и в образовании, – это заново открыть для себя саму смерть. Это звучит наивно, ибо мы все умираем и просто «не можем не знать» о ней. Но смысл смерти извратился, и потому чрезвычайно важно открыть, очистить его. Необходимо раскрыть христианский смысл смерти в противовес секулярному и гуманистическому взгляду на нее, раскрыть смысл смерти как не созданной Богом, как не (в самом глубоком смысле слова) «естественного события», как события в высшей степени «не естественного» и потому трагического. Знание, что смерть – это «наказание за грехи»: где это в современном погребении? В гуманизме к смерти относятся как к очень неприятному, но «морально нейтральному» явлению. Но мы должны увидеть, что в этом мире смерть, с одной стороны, – всемогущая властительница, но с другой она – самозванка! Смерть каждого человека – незаконна, каждый раз, когда кто-то умирает, – это оскорбление Бога! Бог не создавал смерти. И так мы приходим к тому, что смерть – это трагедия, ибо она – разлучение не только с теми, кто любит меня или кого люблю я, но разлучение с Самим Богом. И это значит, что христианское понимание смерти (и в этом оно кардинально отличается от гуманистического) – трагическое. В разговоре сегодня мы многие вещи можем назвать «трагическими», даже зубную боль, но я имею в виду «трагедию» в древнегреческом смысле этого слова, как trag;id;a. Трагедия – это столкновение, конфликт, который выходит далеко за пределы области неприятных ощущений нашей жизни. Таким образом, в первую очередь мы должны заново открыть для себя смерть как трагедию.

Второе утверждение, которое мы заново должны провозгласить в нашем образовании, в нашей проповеди, в нашем вероучении, в нашем богословствовании, – это, конечно, о смерти как победе. Смерть не перестает быть трагедией, но она и победа. Я уже много говорил о том, что Христос уничтожил смерть. Но, видите ли, в понятиях христианства это означает, что каждая смерть должна быть уничтожена. Например, моя смерть еще не уничтожена, потому что я еще не умер. Моя смерть все еще может быть отрицанием Христа, может быть не трагедией, но последним грехом. Таким образом, смерть следует рассматривать как победу, которую нужно все время одерживать. Именно поэтому Церковь пребывает в нашем мире, она не говорит: «Сидите и ни о чем не волнуйтесь, все проблемы были решены две тысячи лет назад». Каждый раз – та же самая борьба, те же самые «схождение» и «восхождение», каждый раз мы видим уникальность каждой жизни, уникальность каждой смерти. Было бы поистине ужасно, если бы человек, выслушав богословие Великой Субботы, вошел в комнату, где только что умер ребенок, и сказал родителям: «Подумаешь! Христос воскрес!»

На самом деле мы все время забываем о существовании христианского измерения во всем, что касается страдания. Таинство страдания – одно из величайших таинств христианской веры. Христос не отменяет страдание как страдание, Он наполняет его новым смыслом, Он победно заявляет: «Если ты страдаешь, то страдаешь вместе со Мной, потому что Я страдал вместе с тобой». Он не говорит: «Ты не страдаешь, это все, знаешь ли, иллюзия». Это очень нелегко понять. Смерть как победа – где она происходит? Я бы ответил на это – на многих уровнях: в сознании, в душах тех, кто страдает, но и в литургии смерти, которая есть вершина этой победы.

Это бдение – вовсе не приятное, красивое богослужение в чью-то память! Почему я так подчеркиваю то, что мы молимся вместе с усопшим и он молится вместе с нами, почему я подчеркиваю, что это Церковь говорит от лица всех нас, живых и мертвых? Потому что во время этого заупокойного богослужения происходит то, что происходит каждый год в Великую Субботу. Мы стоим у могилы, мы плачем, Матерь Божия говорит: «О горы и холми, и человеков множества, восплачитеся, и вся рыдайте со Мною, Бога нашего Материю!» И вот в конце девятого ирмоса канона мы слышим ответ: «Не рыдай Мене, Мати...» Не оплакивай Меня, ибо Ты понимаешь, Ты знаешь (или должна знать)... и Она исповедует надежду на воскресение. Еще до раскрытия смерти Христа как победы это раскрытие провозглашается (и потому исполняется) именно в самой заупокойной службе. Именно тут мы понимаем: каждый раз, в каждом случае смерть подлежит преображению. Мы не можем сказать: «Нет, он не умер», факт остается фактом. Но в каждом погребении, в каждой заупокойной службе смерть преображается и заново раскрывается смысл пасхальной природы Крещения и Евхаристии.

И, наконец, нам нужно вновь увидеть смерть не как «последнюю ступень» для всех, включая и живых, и счастливых, и даже святых, но как реальность, основное содержание которой – надежда. Вы, вероятно, слышали о новом богословском направлении (а у нас на Западе каждые полгода появляются новые направления!), которое называется «богословие надежды». К сожалению, когда мы начинаем листать эти книги, той надежды, которую мы хотели бы найти, там нет... Там нет той высшей надежды, в которой и заключается существенная новизна христианской смерти. Да, мы по-прежнему мертвы. Да, труба, возглас, снисхождение – все это еще не произошло. Но мы знаем, мы почти знаем, как знал апостол Павел, как это будет, хотя слова его с трудом поддаются нашему пониманию. И потому эта тишина – как в Великую Субботу – еще до крестного хода, до «Христос воскрес из мертвых», перед закрытыми вратами (ничего еще не произошло) – все же Благословенная Суббота. Этот мир, этот покой уже здесь. Черные облачения сняты, и гроб в середине церкви цветет; окруженная цветами, это – жизнь уже торжествующая.

Именно поэтому, взирая на Великую Субботу, я бы предложил в качестве «психотерапевтического совета» (хотя я не большой поклонник таких советов) не проявлять слишком большого интереса к знаменитому «промежуточному состоянию». Если вы спросите меня: «Где находятся сейчас мои бедные усопшие близкие?», я предложу вам не искать ответа ни в современных, ни в древних книгах, но подумать о Великой Субботе. Если в вашем приходе нет этой службы – быстрее забудьте о смерти и восстановите Великую Субботу! Отбросьте все остальное! Объявите мораторий на похороны, пока не восстановите Великую Субботу! В ней – истинное обретение «смерти как перехода», ибо здесь истинная надежда – предвкушение Царства Божия, почти знание его. Если мы можем сказать после литургии в мире сем: «И дай нам причаститься Тебе в день невечерний в Царствии Твоем...» («Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего»), то даже сейчас, ничего точно не зная, глядя сквозь тусклое стекло как через туман, мы уже предвкушаем Его Царствие. В лучшие моменты своей жизни мы знаем, что имеем в виду, говоря: «Да приидет Царствие Твое», и мы знаем, почему купец все продал для того только, чтобы купить ту единственную жемчужину, знаем, почему люди покидают мир, чтобы быть там и только там, – если это возможно здесь, то насколько же в большей степени это удел тех, кто уже не отягощен заботами мира сего.

Таким образом, первая цель нашего образования – раскрыть христианскую смерть как трагедию и грех, как онтологическую катастрофу, как нечто неестественное, нечто, что мы всегда должны оплакивать, ибо Бог смерти не сотворил. А во-вторых, нам нужно заново открыть смерть в ее связи с победой Христа над смертью, это – тема заупокойного богослужения. И наконец, мы должны заново увидеть смерть как этап, наполненный не рыданиями и стенаниями, а тем растущим Светом, описанным в песнопении, обращенном к Богородице, в котором поется о «заре таинственного дня». Мы обычно еще спим в те лучшие минуты дня, когда ничего еще не проявилось, но слабый свет на востоке подает надежду...

Рассмотрев цели нашего образования, естественно было бы посвятить некоторое время обсуждению способов претворения его в реальность, но на это, как вы понимаете, у меня нет времени. Но мы определили программу. Может быть, я все-таки приведу один пример того, насколько серьезны стоящие перед нами проблемы. Вчера, во время нашего «клерикального междусобойчика», мы немного поговорили о беспокойстве за наших детей. Когда наши дети, живущие в Америке, узнают о существовании смерти? И что они узнают о ней? Безусловно, они не узнают ничего об этой трагедии умирания, потому что никто никогда не умирает в их квартирах! Наоборот, мы увозим умирающих из дома как можно скорее, чтобы не смутить детей, которые должны жить «нормальной жизнью». Дети спрашивают: «А где бабуля?», и мы всегда отвечаем: «Она с Богом», а звучит это так, как будто она только что уехала в Цинциннати!

Встреча со смертью – всегда шок, даже в культурах, в которых она находится в центре внимания. В Америке наши дети абсолютно не готовы к этой встрече.

Обновление и воссоединение погребальных «слоев»: «Оплакивание», «Великая Суббота» и «Поминовение»
И теперь мы переходим к обсуждению третьего аспекта – к нашей литургической традиции, и здесь я успею поговорить только об одной проблеме.

Перед нами стоит очень серьезный, очень реальный вопрос – как воссоединить, как свести воедино те два «слоя», которые я, намеренно, вчера остро противопоставил друг другу, – «слой» Великой Субботы и «слой», который я назвал «оплакиванием и страхом». Надеюсь, я доказал вам, что в одном и том же богослужении сосуществуют эти две «темы», две разные реакции на смерть, два разных к ней отношения. И мы должны теперь понять, что оба эти "слоя» – неотъемлемые части литургии смерти, и мы должны это сделать вовсе не для оправдания каждого слова, дошедшего до нас из Византии, или из России, или из Греции, или откуда-нибудь еще, а ради веры Церкви.

Во многом «слой» оплакивания, страха и печали – первый, пусть и не хронологически, а «слой» Великой Субботы – второй. Чем это объясняется? Тем, что этот «первый слой» (оплакивание и т. д.) даже не нуждается в богослужении, он – сама смерть. Кто- то умирает: жена теряет мужа, муж – жену, родители – ребенка. Смерть всегда была окружена ритуалом, во всех культурах, кроме нашей. Тело лежало дома. Мы знаем, что в России, например, тело три дня лежало на обеденном столе, и не потому, что не было другого стола, но потому, что это был очень «литургический» акт. Напомню вам знаменитую строчку Державина, русского поэта XVIII века: «Где стол был яств, там гроб стоит» (Ин;11:39). Каков смысл всего этого? Во-первых, в этом выражается печаль, трагедия в ее уникальности. Это очень по-библейски. Христос плачет у гробницы Лазаря, и кто мы, чтобы не плакать? Но именно от этого пытается нас отучить современная культура. (Как сказал мне на похоронах один человек, когда я выразил ему свои соболезнования по случаю смерти его брата: «Ну, такое случается».) Конечно, «такое случается», но так ли реагирует тот, кто переживает горе? Вечное проклятие тоже «случается», но это не повод для радости! Таким образом, этот плач и этот страх вполне естественны. Страх чего? Возможно, конечно, что мы часто злоупотребляем этим мотивом страха, и, к сожалению, то же самое делает и гимнография. Ведь на самом деле это не страх червей могильных, не страх перед таинственным и неизвестным. «Страх», который мы все должны испытывать, – это страх Божий. Вчера кто-то спросил меня: «Как Вы справляетесь с этим страхом?» Я ответил: «Мы не должны прятаться от него, мы должны правильно его понять, мы должны причащаться ему». Однако мы видим, что сегодня вся христианская жизнь лишена страха Божия, потому что, как нас учат, все наши грехи в первую очередь опасны для нашего здоровья! «Не переедайте, потому что это вредно для сердца» и т. д.

Я знаю, что придет Царство Божие, или я надеюсь, что верю в это, надеюсь, что моя жизнь каким-то образом хоть в какой-то мере руководится этой верой. Но разве нам не жаль, когда подходит к концу счастливый день? Все то в жизни, что мы не можем остановить, что исчезает (это очень христианская тональность) из-за раздробленности времени и пространства, невозможность избежать железного закона старения, погружения в слабость, дряхлость, беспамятство – это все еще печальная реальность этого мира, отсюда и плач, страх и печаль. Все это имеет свое место. Это мы вечно плачем вместе со Христом, узнавшим о смерти Своего друга, того самого, которого Он создал в «неизреченной красоте» и о котором Марфа говорит: «Господь, не приближайся! Он уже четыре дня как мертв и смердит» (Ин;11:39). Вдумайтесь в это «смердит» в свете первого слова, произнесенного Богом о человеке: «И увидел Бог, что это хорошо». А теперь это «хорошо» разлагается и «смердит»...

Поэтому плакать – нормально для человека, мы вовсе не должны быть стоиками: эта философия, прекрасная и достойная восхищения, – не христианская философия. Мы должны быть терпеливыми, но не должны быть стоиками. (Тот брак имеет больше шансов на успех, в котором муж и жена, любя друг друга, все же иногда и ссорятся, и кричат друг на друга, чем тот, в котором супруги всегда сдержанны и вежливы друг с другом, но накапливают в себе ненависть.) Горюйте и плачьте, даже зная, что увидитесь с усопшим в Воскресении. Не прикрывайте свои чувства этим «ничего особенного, такое случается». Последнее гораздо менее по-христиански! Мы не только homo sapiens, не только homo adorans, но мы и «плачущие животные», и эту способность плакать, этот дарованный нам «дар слез» мы также должны включить в литургию. Но мы можем определить, какое место будет уделено этому плачу, как он будет выражаться, в какой форме. Возможно, «черви и стенания и рыдания» – только один аспект этого плача. Но я еще раз подчеркну: этот плач имеет свое место.

Что же касается «второго слоя», который я в этих лекциях обсуждал первым, то есть слоя Великой Субботы, то его необходимо вернуть. Так же как сама Великая Суббота должна возвратиться в приходы, так и этот второй «слой» погребения, то, что происходит в церкви, должен занять свое место. Опять же, существуют технические проблемы, богослужебные проблемы, но, думаю, мы наметили здесь правильный путь.

И, наконец, третий аспект религиозной традиции – поминовения, и особенно «частные» поминовения. Здесь нужно (и это кажется очень простым, хотя на деле это очень сложно) правильно соотнести эти два явления. Правила и предписания касательно частных поминовений ограничивают их не потому, что смерть – особенно печальная и «негативная» часть жизни Церкви, а затем, чтобы поместить их в правильный контекст, понять их в свете Церкви как поминовения, в свете Евхаристии как поминовения. Если люди это поймут, тогда это «возвращение старой смерти», смерти как разлучения, будет преодолено. Конечно, я подразумеваю здесь более глубокое понимание Евхаристии в этой перспективе, ибо поистине в Церкви Евхаристия и Пасха – две «сфокусированные на смерти» реальности.

О секуляризации смерти
Истоки секуляризации
Я начал с утверждения о нашей, христианской ответственности за секуляризм и этим же закончу, потому что сегодня мы имеем дело с «секуляризованной смертью». Существует надежда (может, и не очень крепкая), что мы, православные (или, точнее, те, кто должен серьезно относиться к слову «православный», кто считает, что мы, будучи истинной Церковью, должны обладать истиной), не только можем дать правильные ответы в книгах, которые выпускает издательство Свято-Владимирской семинарии, но что каждый приход сможет стать источником влияния на культуру. Видите, все та же парадигма – двенадцать рыбарей и весь мир, следующий за ними. Таким образом, не будем никогда забывать, что если мы не сдадимся авансом, не будем, просыпаясь утром, повторять себе, что нас, православных, только один процент от всего американского населения, разделенный на четырнадцать этнических юрисдикций, но после утренних молитв скажем: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа... я все могу совершить в укрепляющем меня Боге», то сможем встряхнуть нашу культуру или хотя бы бросить ей вызов.

Я надеюсь, что в наши дни люди приходят в Православие не только потому, что неожиданно в них пробуждается интерес к иконам (или что-то в этом роде), не потому, что думают, что это – дзен-буддизм (хотя это вовсе не так!), или просто потому, что «это так мило и занятно, когда вы живете в Канзас-Сити!». Если они чувствуют за всем этим реальное присутствие «чего-то иного», иной Жизни, иной Смерти – Жизни, понятой в свете этой новой Смерти, Смерти, понятой в свете Жизни, тогда культура – не просто «придаток» для угождения Harvey Сох!8 Вовсе нет! Ибо Литургия – это свидетельство, Церковь – это свидетельство, приход – это свидетельство. (Не верьте вашему приходскому уставу, когда в нем утверждается, будто бы приход существует с целью удовлетворения ваших духовных нужд, это не так! Приход существует для служения Богу, а это совершенно другое действие. Приход свидетельствует в мире о Боге.)

И я еще раз скажу, что здесь наша христианская ответственность за то, что произошло, и в первую очередь за эту «секуляризацию смерти», за это «исчезновение смерти» в Смерти. Я могу сказать, что, вероятно, можно привести тысячу причин этого, в том числе грехи епископов, их номинализм и т.д. Но меня не интересуют все эти факторы, потому что я считаю, что то, что привело в конце концов к этой катастрофе внутри христианского мира – к превращению христианства, Christianitas, Oikoumen;, в секуляризированный мир – мир, который, после двух тысяч лет христианства, произвел на свет – «потребителя» . Обоженый человек, люди, которым Христос сказал: «Я завещаю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство, да ядите и пиете за трапезою Моею в Царстве Моем» (Лк;22:29–30), сегодня – «потребители», те, кто имеет право на то, чтобы их жевательная резинка имела сертификат качества от Федерального управления по контролю за продуктами и лекарствами. Мы видим пророков и святых этой «веры потребительства» – этого ужасного Ральфа Надера9, воспоминание о котором заставляет меня думать каждый раз, когда я собираюсь съесть кусок хлеба: «А что сказал бы об этом мистер Надер?» Потребитель, считающий калории и бегающий трусцой в шестидесятилетием возрасте, потому что мечтает о лишних двух годах жизни... Все это – секуляризм, не карикатура, а самая его суть.

Если евангелие, которое я услышу сегодня в семичасовых новостях, – это весть о «машине, созданной для 80-х годов», и это есть нечто абсолютно новое, eschaton, если телевидение объявляет как о спасении, например, о бритве нового поколения, то вы можете ощутимо измерить катастрофу. А что происходит в исламе? Там нет ни одного обоженого человека, но тем не менее сегодня они, руководимые их ужасным Хомейни, восстали против «потребителя»... (Они не желают той дешевой жизни, которую предлагает им Запад, с христианством в нагрузку, они его ненавидят.) Потребитель существует только в рамках христианства. И это очень серьезная проблема, которая должна была бы немедленно и навсегда излечить нас от триумфализма.

Когда вы пойдете к исповеди, попытайтесь, начиная прямо сейчас, тратить меньше времени на свои «нечистые мысли» – они просто затопили исповеди! – и исповедоваться так: «Исповедуюсь Тебе, Господь мой и Бог мой, в том, что и я способствовал тому, что этот мир превратился в ад потребительства и богоотступничества».

Отказ от эсхатологии
В чем же исторические причины всего этого? Это очень просто: причина в отказе христиан от раннехристианской эсхатологии, в простых, не богословских выражениях – в отказе от веры в Царство Божие. Для Христа, апостолов, Церкви k;rygma – возвещение Евангелия – не была вестью о каком-то отдельно взятом явлении, не была даже вестью о спасении. «Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное» (Мк;1:15): тема христианства – Царствие Небесное! Мы верим в Бога не потому, что Он может сделать нас счастливыми в этом мире, одновременно обещая нам, как некий бонус, загробную жизнь. Мы верим в Бога, Который открыл нам, что Он создал этот мир для того, чтобы в конце (а «конец» по-гречески – eschatori) Бог стал всем, «все во всем». Мы верим, что во Христе каждый из нас увидит «образ несказанной Его славы», что мы все, как говорится в молитве Пятидесятницы, будем «помазаны Духом Святым» и станем пророками и царями, что в конце концов слава Божия, Shekinah, причастие, знание, мудрость – все это восторжествует и мир воистину станет храмом Бога и Вечной жизни. Такова была вера, за которую мученики умирали счастливыми.

А потом эта эсхатология стала тускнеть. Почему? Конечно, этому есть исторические причины: статичное общество, потеря ощущения истории, продвижения вперед; я не имею возможности обсуждать это сейчас в подробностях, но это очень важная тема, невероятно важная тема. Да, эта сияющая эсхатология сияет и сейчас, каждый день, когда мы приходим в церковь, когда мы молимся: «Да приидет Царствие Твое», она – моя жизнь, мое спасение, мой смысл. Один человек, которого я пытался уговорить прийти в церковь, спросил: «Батюшка, объясните мне, что я буду с этого иметь?» Лично я никогда ничего не «имел с этого», поэтому понимал тех «счастливых атеистов», которые предпочли наслаждаться своим перечным стейком...

Как только вы серьезно задумываетесь о христианстве, перед вами сразу же возникает Крест. «В мире будете иметь скорбь» (Ин;16:33). Это – знание того, что я грешен, что, прожив в этом мире пятьдесят восемь лет, я ни на шаг не приблизился к Богу. Действительно, мы «ничего не имеем с этого» и потому нередко легко об этом забываем. «Что я буду с этого иметь?» – это равнодушие, стремление к спокойствию. Это ведет к «обслуживанию клиента» – нужно утешить страждущего, радоваться с радующимся... Конечно, мы должны так поступать, но в какой перспективе? Почему? Зачем? Что придает смысл 28 июня 1979 года? А ведь это неповторимый день на пути в Царство Божие! И потому все, дорогие друзья, что мы делаем сегодня, приобретает смысл, сама жизнь приобретает смысл. Именно по этой причине эсхатология Церкви была оттеснена на задний план. Христианская эсхатология секуляризовалась, ею стали пользоваться как оружием против Церкви. Что такое наш сегодняшний утопизм? Что такое марксизм, если не дехристианизированная эсхатология? Что такое вся эта идея «прогресса» (которой мы все, кстати, живем, даже христиане – завтра, больше и лучше!). Конечно Царство Божие, конечно «да приидет Царствие Твое» – американский конгресс только и делает, что говорит «Да приидет Царствие Твое», но их «царствие» будет в этом мире... Марксистское общество, совершившее прыжок «из царства необходимости в царство свободы», это знаменитое «справедливое и человечное общество»...

Неслучайно вся наша телевизионная реклама приобрела эсхатологическое звучание – она относит всё к конечной судьбе человека. Почему? Потому что мы создали этот сатанинский мир. Но это – безумное христианство, это «христианские истины, сошедшие с ума». Горизонт скрыт, и падший человек придумывает себе маленькие утешения – прогресс и т. д., или уподобляется чеховским героям, которые умирают от чахотки и говорят, что следующие поколения будут счастливы... И люди умирают ради следующих поколений! (В своем христианском эгоизме я никогда не мог понять, почему я должен умирать ради того, чтобы какой-то негр в Гане в 2000 году мог купить вторую машину! Почему я должен жертвовать тем драгоценным малым временем, которое мне отпущено в этом мире, в котором умирают люди? Коммунисты умирают, марксисты умирают, и только христиане выживают: они все еще спрашивают: «Что мы будем иметь от христианской веры?» Все остальные готовы умереть за свою утопию.)

Сегодня этот эсхатологический оптимизм секуляризма трещит по швам. Прогресс привел к очередям на заправочных станциях. Война? Вечный мир? В Найаке до сих пор живут несколько баптистов, которые собираются для обсуждения «вечного мира» в этом мире, в котором каждый серьезный человек знает (а Библия знала всегда), что в мире будут воевать до скончания века. Все эти мелкие «божества» – «вечный мир», «хлеб для всего мира», «марш десятицентников»10 – и связанная с ними терминология сегодня ничего не значат. (Почему именно десятицентовая монета, когда даже доллар не имеет смысла?) Так что образовалась трещина... Люди сегодня отказываются не только от секуляризма (и слава Богу, что они это делают!) и консюмеризма, но и от эсхатологии. Сегодня они хотят бежать – в приятное лоно дзен-буддизма. Безответственность! Что такое есть в этой «духовности», что заставляет меня надеяться на то, что само слово «духовность» исчезнет из нашего словаря? Что? Ведь это – побег. Это – отрицание ответственности. Это на деле – очередное отрицание христианской эсхатологии, на этот раз по «религиозным» причинам.

Возвращение жизни смысла
В заключение я скажу, что, возвращая на прежнее место смерть и литургию смерти в ее истинном виде, мы возвращаем смысл жизни, этой жизни, потому что в этой жизни ничего никогда не пропадает. То, что я знаю, что я теперь говорю, – все это имеет смысл сейчас потому, что обладает вечным смыслом. В этом – возвращение к истинно христианскому пониманию эсхатологии – эсхатологии не как интереса к потусторонней жизни, но как веры в то, что цель каждого слова, каждого момента во времени, каждой печали в этом мире – вечна... Если жить этой верой, если действительно знать, что «да приидет Царствие Твое» и «Гряди, Господи Иисусе!» – истинный смысл жизни и смерти, потому что относит все к конечному исполнению всего в Боге, тогда и жизнь, и смерть наполняются смыслом, потому что жизнь полна этой «бессмертной смерти», а смерть – той Жизни, которая есть Надежда... Нам нет нужды немедленно идти проповедовать все это в банках и супермаркетах, нам не нужно открывать «читальни», как это делают сайентологи, мы не будем печатать в газетах призывы: «Придите к нам, православным! У нас вы найдете смысл жизни и смысл смерти!» Нет, мы должны в первую очередь заново раскрыть, восстановить нашу веру и жить по ней. И Господь покажет нам, где и как изнутри этой культуры, этого «света Православия», этой победы Христовой начать наш труд.

Когда апостолы умирали (я не знаю, почему они верили в то, что победа уже здесь, та, что побеждает мир), оставалось еще сто лет отрицания христианства, и оно действительно победило. То, что придает смысл нашим обсуждениям смерти и жизни, лучше всего выражено в Послании апостола Павла к Римлянам: «Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим;8:38–39). Все, абсолютно все в этом мире подчинено безграничной, победоносной вере! К

огда мы говорим: «Да приидет Царствие Твое», мы должны прибавлять: «Да приидет Царствие Твое СЕЙЧАС!» Возможно, то, что я делаю, очень незначительно, но в моих силах, как христианина, отнести мое «сейчас» к вечному Царствию. И я скажу: «Да приидет Царствие Твое ВСЕГДА». Мы не знаем, как долго еще продлится история, сколько еще времени нам отведено на этом таинственном пути, но как бы то ни было – «Да приидет Царствие Твое», всегда, навсегда, жизнь, вечность...

Если мы постоянно помним об этом, то все, что сказано было о потере смысла смерти и, следовательно, жизни, о мире, полном бессмыслицы и пустоты, постоянно нуждающемся в шуме, чтобы прикрыть эту пустоту. И тогда христианская k;rygma, вера Церкви, жизнь Церкви, литургия Церкви – хотим мы того или нет, достойны ли мы того или нет – начнет снова ту вечную революцию, которую Христос сравнил с огнем: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лк;12:49)

С частицей этой силы и с помощью Божией даже смерть вновь станет тем, чем уже стала в христианстве – победой Божией и обещанием Его вечного Царствия. Спасибо.

* * *

1Кюблер-Росс Элизабет (1926–2004) – американский психолог швейцарского происхождения, создательница концепции психологической помощи умирающим больным; ее книга «О смерти и умирании» стала в 1969 г. бестселлером в США и во многом изменила отношение врачей к безнадежно больным пациентам. Именно с этой работы началось массовое движение хосписов. На русский язык книга переведена и издана в 2001 г. в Киеве в издательстве «София».
2Янкелевич Владимир (1903–1985) – французский философ, психолог, культуролог и музыковед. Книга «Смерть» переведена на русский язык и издана в 1999 г. в Москве Литературным институтом им. А. М. Горького.
33. Иллич (Illich) Иван (1926–2002) – социальный философ и историк хорватского происхождения.
4Мысль о том, что многие современные идеи суть не что иное, как христианские истины, сошедшие с ума, принадлежит английскому писателю и журналисту Г. К. Честертону (1874–1936). См. «Ортодоксия».
5«Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот мiру Твоему даровавый: Сам, Господи, упокой душу усопшаго раба Твоего имярек, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание. Всякое согрешение, содеянное им словом, или делом, или помышлением, яко благий человеколюбец Бог, прости, яко несть человек, иже жив будет и не согрешит. Ты бо Един кроме греха, правда Твоя правда во веки, и слово Твое истина». (Последование отпевания мирян.)
6Последование Панихиды: «О отпуститися им от всякия болезни, и печали, и воздыхания, и вселити их, идеже присещает свет лица Божия, Господу помолимся...» («О избавлении их от всякой муки, скорби и стенания, и вселении туда, где сияет свет лица Божия, Господу помолимся»).
7См.: «Лучше мне умереть за Иисуса Христа, нежели царствовать над всею землею... Его ищу, за нас умершего. Его желаю, за нас воскресшего. Я имею в виду выгоду: простите мне, братья! Не препятствуйте мне жить, не желайте мне умереть. Хочу быть Божиим: не отдавайте меня миру. Пустите меня к чистому свету: явившись туда, буду человеком Божиим» (Игнатий Богоносец. Послание к римлянам. Гл. VI).
8Харви Гэллэхер Кокс-младший (Harvey Gallagher Сох, Jr., род. в 1929 г.) – американский протестантский богослов, профессор Гарвардского института богословия (1969–2009), получил известность после публикации в 1965 г. книги под названием «Секулярный город». Кокс выдвинул тезис, что церковь является прежде всего не организацией, а группой верующих людей, готовых действовать в согласии со своей верой. Он доказывал, что «Бог присутствует одинаково как в светской, так и в религиозной сфере жизни». Перестав быть закрытой религиозной группой, церковь должна возглавить перемены в обществе, превознося пути нового духовного выражения в мире.
9Надер Ральф (Ralph Nader, род. в 1934 г.) – американский политический активист, публицист, юрист. Особенно активен в области защиты прав потребителей и в движении за охрану окружающей среды.
10После смерти Франклина Рузвельта в 1945 г. для увековечивания его памяти было принято решение поместить его изображение на монете. Выбор номинала монеты в 10 центов был связан с тем, что в 1938 г. Рузвельт создал организацию, которая полушутливо, а с 1979 и официально называется «Марш десятицентовиков» (англ. March of Dimes). Болевший полиомиелитом Рузвельт основал благотворительное общество, которое спонсировало изучение и лечение детского церебрального паралича, полиомиелита и других тяжелых детских заболеваний. Массовая рассылка писем с призывами к населению «Пожертвовать дайм» привела к появлению термина «Марш даймов».

Источник: Литургия смерти и современная культура / Протоиер. Александр Шмеман ; . - Москва : Гранат, 2013. - 174 с. ISBN 978-5-906456-02-1

Другие статьи в литературном дневнике:

• 02.09.2022. Александр Шмеман о смерти