Марин Мирою — человек Вечности, человек Космоса. В каком-то смысле он человек Текста.
Мона — человек момента, женщина-праздник, человек-вспышка.
Будучи человеком космоса, он и среагировал на неё как на звезду: в каком-то смысле профессионально, единственно доступным для него способом восприятия мира. Доступным только ему одному на всей Земле.
Но Мона — не звезда: она — м е т е о р и т.
В этом всё дело.
Когда он говорит: "Ни одна звезда никогда не отклоняется от своего пути", — он предлагает п р о с т р а н с т в е н н у ю_ парадигму, объясняющую природу фатализма их несовместимости.
Я предлагаю другую — в р е м е н н У ю.
Они существуют в разных временнЫх измерениях.
Марин не живёт: он служит. Он служитель. Он служит Космосу, он его галерный раб.
Он владеет логосом космоса, но не владеет логосом Земли, её щебетом, её младенческим лепетом, ибо Земля во Вселенной даже не отрок; она — м л а д е н е ц.
Такой же младенец Мона, тогда как Марин Мирою бесконечно стар, он звездочёт, он ВЕЧЕН.
Они несоизмеримы.
Если принять его версию объяснения проблемы, выстроенную в пространственной парадигме, то обнаружится, что она ничего не объясняет.
Ибо, если всё дело в том, что Мона-звезда движется по неукоснительной единственно возможной траектории (а Марин-звездочёт, кстати, умеет вычислять алгоритмы движения звёзд, это его, собственно говоря, единственное предназначение), то почему бы ему, в таком случае, просчитав данный алгоритм дабы иметь возможность пересечься с ней, или, тем паче, оказавшись совершенно спонтанно в какой-то его точке, априори — почему бы линиям их путей не закрутиться в единую спираль?
Подобную, к примеру, веретену ДНК.
Но нет.
Они живут в разных системах измерения времени.
Оно течёт для них по-разному.
Вся жизнь Моны укладывается в крошечный промежуток жизни Марина, его Вечности; в одну миллиардную его мгновения.
Не совпадают их биоритмы, ритмы биения их сердец.
Их сердца бьются не просто с разной — с несоизмеримой частотой.
Собственно говоря, в Мониной системе отсчёта времени Марин давно уже мертвец и уже истлел многие тысячелетия тому назад.
В свою очередь, для Марина не существует времени в нашем понимании; не существует такого понятия как с бешеной скоростью несущееся, быстро текущее время.
МОНА живёт в МОМЕНТЕ.
Марин живёт в герметичной КАПСУЛЕ ВРЕМЕНИ, из которой нет выхода наружу; он под его стеклянным колпаком Вечности.
Колпаком звездочёта.
Они оба, и Марин и Мона, и та и другой фатально НЕСВОБОДНЫ.
Они встроены в разные системы существования, у них разные органы дыхания, как у Гуттиэре и Ихтиандоа.
Они из разных АНТИТЕНТУР.
В каком-то смысле Марин дышит жабрами. Может, поэтому он и Марин?
В каком-то смысле он тоже младенец, погружённый в лоно Вечности, в её плаценту, накрепко связанный с ней пуповиной.
Разные временнЫе масштабы, чудовищно разные.
Но оба они НЕБОЖИТЕЛИ; вот что интересно.
Только небо Моны маленькое, кукольное, это небо кукольного домика; небо на один миг.
Каждый из них запечатан в свой симулякр, в свой кокон: и Мона-куколка, и Марин-звездочёт.
Каждый хдёт своего метаморфоза.
Но выпорхнувшая из своего кокона Мона, на миг осветившая сонный городок яркой вспышкой случайно упавшего метеорита, — мотылёк-однодневка.
Марин может пришпилить этого мотылька к своей большой книге о звёздном небе, к каталогу звёзд.
И мотылёк тут же умрёт.
В каком-то смысле, МОНА — это НАШ МИР, человеческий мир, краткосрочный и уязвимый.
Он неизбежно смертен и в любой момент может исчезнуть, сгореть.