Солнце усталое ниже всё, ниже,
в облачных мягко гнездится глазницах,
даль горизонта байкальского лижет,
словно стремится по капле излиться
и, просочившись в вихрастые волны,
в тысячи отблесков расплескаться,
чтоб моим ангелам, близким до боли,
легче, удобнее было спускаться -
тихо по солнечной теплой дорожке
с неба печалей, с отрога сомнений.
Те, кого не было в жизни дороже,
снова вернутся на вечер ко мне, и
сядем вокруг костерка озорного.
Омуль шкворчит на трехногом мангале.
Радость, приветствия, слово за словом.
И разобраться сумеешь едва ли,
кто здесь реальнее, кто эфемерней.
– Здравствуй, отец, – обнимаясь, жмём руки.
– Как там, на небе?
– Да так, как на небе.
Впрочем, порою, подохнешь от скуки.
Следом за ним… только дух перехватит.
Вечная боль - и при жизни, и после.
Оленька, брата жена, в пёстром платье.
Так и ушла в нём в последнюю осень.
Знала всегда, что при ней я немею,
видела, каждый ловлю её выдох.
Выбрала брата, что ж, выбор за нею.
В память – лишь ворох испанских открыток,
что присылала из Барселоны -
отдых с подругой, курорт горнолыжный.
Климат приятный, красивые склоны…
травмы, не совместимые с жизнью.
- Что загрустил ты? - подсядет по-братски
кореш Витёк в подгорелой афганке,
в ней навсегда ему девятнадцать.
Вспомним Чечню и горящие танки.
Дед лихо песни затянет былые.
Ух, голосина! Почище Карузо!
Бабушки Марфы глаза голубые
всё ещё видят меня карапузом.
Руки заботливость источают:
может, прохладно? Ветровка на плечи.
Сумерки сизые истончали.
Густо нахлынул прилипчивый вечер
и зазвенел, зазудел комарами,
вынул Луну из чернеющей рощи.
Август стозвёздно на землю взирает.
Тихо уходят по лунной дорожке
гости мои… Я приеду, конечно -
вновь через год будет встреча, объятия,
омуль, мангал и прилипчивый вечер.
Встретимся здесь же,
Вас буду ждать я.