Двое безнадежных больных лежали в одной палате. Они были обездвижены. У одного кровать была повернута в сторону окна, а у другого к стенке. И вот каждый день тот больной, у которого кровать была повернута к окну рассказывал своему приятелю по несчастью про то, что творится за окном. Как капает дождь, в чем ходят люди. Второй больной тайно завидовал ему и однажды, когда его товарищу стало плохо и он просил позвать на помощь, второй больной упорно молчал. И первый скончался.
Когда умершего убрали из палаты и медсестра сообщила, что скоро прибудет новый больной, старожил попросил его переложить на кровать, повернутую к окну. Когда его переложили, он увидел, что в окне видна только кирпичная стенка противоположного дома… Он почувствовал себя безумно одиноким и расплакался…
Борис Полевой?)))
Авторство не установлено. Не существует никаких документальных свидетельств, рукописей или публикаций, которые бы однозначно указывали на конкретного создателя. История кочует. Она передается из уст в уста, публикуется в сборниках афоризмов, притч и интернет-блогах без указания источника. Её сюжет со временем обрастает новыми деталями.
Этот апокриф, эта больничная притча, кочующая из сборника в сборник баек о человеческой подлости и слепоте, — на самом деле не что иное, как точнейшая рентгенограмма поэтического акта. Мы все лежим в этой палате, обездвиженные собственным телом, временем, диагнозом под названием «жизнь с предсказуемым финалом». И у одного кровать повёрнута к стене, а у другого — к окну. Разница лишь в том, куда смотрит твоё сознание: внутрь себя или в немую стену факта.
Тот, у стены, — это мы с вами, потребители реальности. Мы требуем хлеба и зрелищ, нам нужны виды, перспективы, подтверждения, что мир прекрасен и ярок. Мы верим рассказчику, потому что он рисует нам картинку, и тайно ненавидим его за это. Зависть — вот двигатель нашего приземлённого мира. Мы готовы дать умереть соседу, лишь бы занять его место, уверенные, что получим в наследство его пейзаж. И каково же разочарование, каков леденящий, вселенский ужас, когда вместо земли обетованной мы обнаруживаем голую, обшарпанную кирпичную кладку! Это крах не надежды, это крах самой способности надеяться. Это столкновение с Ничто, с Великой Стеной, за которой ровно ничего нет.
А что же поэт? Тот самый, первый больной? Он-то видел ту же самую стену! В этом и заключается сакральный, мистический подвох. Он не обманывал. Он — творил. Его окно было не проёмом в стене, а холстом его сознания. Капли дождя, стекающие по грязному стеклу, для него становились серебряными нитями, плетущими покров Изиды. Случайный прохожий под зонтом — загадочным щёголем, гулякой по бодлеровским «Цветам Зла», спешащим на свидание с роком. Обыденность была для него лишь шифром, тайнописью, которую он с наслаждением расшифровывал, ибо, по слову Мандельштама, «и море, и Гомер — всё движется любовью». Для него кирпич не был просто кирпичом — он был памятником египетской кладке, в нём звенела песня рабочего, уложившего его в далёкие тридцатые, он был красен, как закат, которого из палаты не видно.
Поэт — не тот, кто видит сады, где их нет. Он тот, кто, глядя на голую стену, вспоминает, что «в ограде нищей догорал / лиловый крахмал акантов» (здесь низко кланяемся Бродскому, большому знатоку метафизических стен и одиночества). Его дар — не в зрении, а в претворении. Он — архитектор, возводящий из убогого кирпича факта воздушные замки воображения. Вспомним Гумилёва: «Я в замок входил и видел: / в высоком зале у стен / стояли кольчуги, как вороны, / и не было в замке окон». Поэту не нужны окна — у него есть внутреннее зрение, которое важнее, «ибо глаза — нам в помощь, чтоб видеть во тьме», как пел другой великий слепец.
Трагедия второго больного — это трагедия буквалиста, человека, принимающего букву за дух. Он убил не соперника, он убил волшебство. Он решил, что смысл — в окне, а не в том, кто на него смотрит. И, заняв «заветное» место, он обнаружил лишь улику, доказательство собственной правоты и одновременно — полного духовного банкротства. Он получил объективную реальность и потерял Вселенную. Его одиночество — это одиночество существа, отлучённого от смысла, который он был не способен породить самостоятельно.
Так в чём же экзистенциальная суть этой байки? Поэзия — это мужество ежедневно глядеть в кирпичную стену и рассказывать о райских садах. Не потому что лжёшь, а потому что эти сады — единственно подлинная реальность, доступная человеку. Вся мировая лирика — это рассказ умирающего товарищу о том, чего физически не видно. «Я помню чудное мгновенье» написано не перед окном, а перед стеной ссылки и тоски. «Белеет парус одинокий» — это ведь тоже побег от унылого берега реальности в фантазийный туман.
Поэт — это первый больной. Его долг — говорить, что за окном жизнь, даже когда ясно, что там лишь кирпич. Ибо как только он замолчит, мир погрузится во тьму, и мы останемся наедине с голой, безгласной, бессмысленной стеной правды. И заплачем.