Кривые, ядовитые усмешки молний, время от времени, озаряли почерневшее, мертвенное лицо небес. И тогда казалось, что насупленные изломленные брови туч ещё больше хмурились, выражая явное негодование при звуках дьявольского хохота грома, оглушающего и приводящего в трепет всё живое.
Ветер на струнах дождя, напряжённо протянувшихся во мраке, и спутавшихся с телеграфными проводами, выводил такие жуткие, заупокойные мелодии, более подходящие на вопли истязаемых грешников, что редкие невольные слушатели вздрагивали от пробегающего по коже озноба, проникающего даже в самый дальний потаённый уголок Души, мелко торопливо крестились, втягивали головы в плечи, и, как одинокие потрёпанные корабли в океане разнузданной стихии, ускоряя шаги, держали свой курс на привычную и надёжную гавань человеческого жилья.
Земля клокотала от гнева и нестерпимой боли, причиняемой ей хлёсткими ударами водяных нагаек, разрывающих её живую плоть на миллионы частей. Воздух, врываясь в лёгкие, пьянил, как деревенская медовуха, но при этом был не мягок и сладок, а напротив, казался осязательно колючим. Деревья стонали, трещали, клонились долу, обнимались тонкими руками, поддерживая друг друга, но не сдавались и с огромным упорством переносили все тяготы неравной борьбы.
И среди всего этого мрачного шабаша духов ночи, не отягощённый липким страхом за своё бренное тело, с гордо поднятой головой, конвульсивно сжатыми руками, забыв на время в безмерном восторге кто он, где он и зачем, стоял ПОЭТ!
На губах его блуждала, казалось бы, нелепая в такой момент улыбка, грудь вздымалась нервно и напряжённо, но глаза горели таким волнительным счастьем, что казалось теперь он обрёл всё, о чём так долго и страстно мечтал.
Я долго стоял в холодном недоумении под крышей старой ротонды, оплетённой кружевами дикого винограда, наблюдая за ним со стороны. И вдруг, осознал, что до этой минуты был слеп и только теперь, отстаивая сердцем, начинаю медленно прозревать. Казалось бы, такие странные, любимые им прогулки в полночную метель, когда встречный ледяной ветер в слепой ярости стремится сбить с ног, швыряет в лицо, как вызов на поединок, снежную перчатку, а потом, напротив, полуобняв, как доброго старого друга, провожает до самого дома. Или эти неповторимые мгновения полного единения с природой, прелесть соприкосновения с таинством грозы, открывают новые необозримые горизонты, будоражат кровь, очищают Душу всякой скверны и переполняют её такими мироощущениями, что ещё ни одному автору не удалось хотя бы частично материализовать их в своих произведениях.
Так как откровения, озаряющие разум лишь на пике запредельно-критического напряжения, когда истинный мастер переходит грань бытия и на краткий, даже по земным меркам миг, становится Богом, не поддаются описанию, мне вдруг припомнились далёкие, призрачные годы детства и на мои глаза навернулись невольные слёзы.
В звериной борьбе за выживание, стремлении догнать, обогнать, перегнать и глубоко укоренившейся привычке, смотреть лишь под ноги, человек теряет своё неповторимое "Я" и забывает как выглядит окружающий его мир. А ведь он, несмотря ни на что и вопреки всему, сказочно великолепен.
Ум мой прояснился. Тело помолодело на добрый десяток лет, и я понял, что уже никогда не смогу быть прежним. Испытывая неповторимую эйфорию, сломав в Душе все двери и перегородки с суровой надписью : "Эмоциям вход воспрещён!", спустившись по разбитым ступеням на грешную землю, я подошёл к ПОЭТУ, который, казалось даже не заметил моего появления, и возможно впервые став самим собой, наравне с ним растворился в блистательной симфонии грозы...
Это было дерзко, дико, безумно прекрасно!!!