Мне скальпель незримый дан милостью свыше.
Им сердце задето. И в тонкий прорез
мотивы раздумий струятся и дышат,
течёт единенье души и Небес.
Высокое Небо, склонившись над ранкой,
её омывает дорожной росой.
Земное кочевье, огни полустанков,
протяжные ноты, ковыльный настрой.
Храню эту песню всегда и повсюду
от шума и гама назойливых дней.
Земное кочевье. Обычное чудо.
Поэма дыханья. И внемлю я ей...
•
Пространство трёхмерно. Ещё до Гомера
поэма дыханья размерила кровь.
У мира три меры: одна – это вера,
вторая – надежда, а третья – любовь.
Три вехи святые, скрещённые вместе.
Три путника-слова, слиянные в речь.
Идут они, веют по вздохам предместий.
Ну как эту песню в душе не беречь?!
Мы люди предместий. А место попозже,
для каждого после отыщется дом.
Сойдутся дороги в конце бездорожья
под холмиком грустным, под тихим крестом.
И станут для ближних понятнее, проще
три меры кочевья, три меры души.
...Качает ветвями промокшая роща,
осенней порою печаль обнажив.
И ей, вероятно, даровано тоже
вздыхать об утратах, о давнем грустить.
Пытаюсь молиться: «О Господи Боже!..»
Но дальше теряю словесную нить.
И только внимаю поющему следу
и крестную прорезь в груди берегу.
И молвят распутья о внуках и дедах,
о всех, кто на этом и том берегу...
•
Поэма дыханья рассеяла строки
по далям столетий, по шрамам веков.
И руслами боли текут эти соки
за прутья решёток и мимо замков.
Им путь преграждает лишь толстая кожа.
Коросту людскую трудней одолеть.
Молюсь я: «Помилуй, о Господи Боже!..»
И пульс обжигает, как будто бы плеть.
История наша – этапы, этапы.
В тяжёлых оковах холоп и плебей.
Я горькие списки свечою закапал.
Но не перечесть мне имён и цепей.
Невольники тюрем и судеб метельных,
рабы заблуждений, желаний и грёз,
мы чаще встречаем не то, что хотели б,
и видим в ухабах причины для слёз.
А Бог о нас плачет иными слезами.
А следом за Богом – прореза струна.
Звенят кандалами и колоколами
просторы России, её времена.
Пред мысленным оком – дороги и лица.
В поэме дыханья – тревога и стон.
Закапаны воском
страниц вереницы.
Но не перечислить ни дат, ни имён.
И мало в нас чистой, высокой печали.
И как бы остаток её не зачах!
Тоскуют по солнцу родимые дали,
по Господу в людях, по Небу в очах.
Тоскует по свету прорез в окаянстве.
Чуть теплится эта лампадка души.
И плачет молитва в трёхмерном пространстве
о каждом, кто умер, о каждом, кто жив...
•
Сбиваются мысли в дороге неплавной.
Отрывисты главы под слабым пером.
В груди оловянный солдатик расплавлен.
Вы сказку, наверно, читали о нём.
Быть может, некстати сказал про него я.
Сбиваются мысли мои не туда.
И давняя рана опять беспокоит.
Расплавлено сердце. Сгорела мечта.
И вновь её имя в молитве шепчу я:
«Спаси её, Боже, и благослови!»
И грустной тропинкой я душу врачую.
И падают листья к подножью любви.
И снова об этом вздыхаю, и снова,
строке доверяя солёный свой ком.
Пишу. Но неясно и сбивчиво слово.
Отрывисты главы под слабым пером...
•
Отрывиста повесть. А зов непрерывен,
высокого Неба священнейший зов.
Мне скальпель дарован, как лучик в мотиве.
И прорезь открыта. И спрятан засов.
Зачем же ещё мне в поэме дыханья,
да в самой средине трёхмерности – Храм?
Неужто обряды, и ризы, и зданья
нас делают ближе душой к Небесам?
Спросил – и (опять же вопросом) отвечу:
к чему для раздумий нужна голова,
зачем ради света – восходы и свечи,
а ради общенья – язык и слова?
Как без проявленья не зиждется чудо,
как воздух без лёгких в себя не вобрать,
как дух наш без плоти не может покуда,
так вера без Храма не может дышать.
Пусть кто-то в гордыне считает, что может –
себя бестелесным он, стало быть, мнит.
Молюсь я: «Настави*, о Господи Боже!..»
И азимут этот болит и болит...
•
Земное кочевье, трава-подорожник,
великая сущность неярких вещей.
Всё тише ступаю и всё осторожней,
стремясь не поранить тропинки своей.
А путь мой – вот эта поэма дыханья,
болезное эхо людских аритмий.
Звучат отголоски глубин мирозданья.
Глубины же эти зовутся людьми.
И в них погружаюсь, насколько возможно,
насколько дыханья хватает в груди.
И пользую душу травой подорожной,
невыспренным смыслом того, что в пути.
А смысла немало, работа большая –
тропы не поранить, травы не примять.
Поэму дыханья другим посвящаю.
А сам же я вволю не смею дышать.
И только шепчу я: «О Господи Боже!..»
И вновь замирает дыханье в груди.
Земное кочевье, трава-подорожник,
великое право идти и идти,
идти в отведённом судьбой окоёме
достойно, спокойно, не пряча лица.
И кто задыхался на трудном подъёме,
тот знает, как важно дойти до конца...
•
Я скучные, может, веду разговоры,
сто раз повторяя всё те же слова.
Но жизнь и сама ведь – сплошные повторы.
День за день, ночь за ночь. Потом, как сперва.
Вполне вероятно, нечёток мой почерк,
и смазаны главы усталым пером.
А сердце больное чего-то всё хочет,
печётся о чём-то большом и простом...
•
В глазах моих снова жемчужинки капель.
Их утренней влагой смываю я сон.
И свежую прорезь молитвенный скальпель
приносит с востока, задев горизонт.
Но бледен мой лучик, несмел этот вестник.
И мало, так мало печали во мне!
Я – глупое чадо обычных предместий.
И тонет челнок мой в трёхмерной волне.
И, робко решая тройную задачу,
о трёх неизвестных сужу, как могу.
Молюсь, как умею, тревожусь и плачу
о всех, кто на этом и том берегу...
•
Поэма дыханья рассеяла строки
по вёрстам и датам дорог и веков.
Сквозь тёплую рану текут эти соки.
Закапаны воском страницы стихов...
____________
* Т.е. будь наставником, вразуми, научи (церк. слав.).