НА СЕЛЬСКОМ ПОГОСТЕ
Нигде не поешь тушеной капусты с мясом
Вкусней, чем на кладбище
В родительскую субботу, когда поминают умерших
И живые щеголяют друг перед другом стряпней.
Стол накрыт на траве, в тени церковки,
У которой стена расселась до самых святых:
В морозы у них, надо думать, подмерзают калачи из света вокруг голов.
На разнотравье легли посконные рушники,
Сверху придавленные, чтобы не улетели, муравлеными горшками и мисками,
После их будут раздавать, может, и вам достанется, Бог милостив.
Но до тех пор есть еще время, у нас животы прилипли к спине,
Что же наш поп канителится, куда пропал?
Все расселись на турецкий манер,
Кому из ребят не терпится, получает от матери подзатыльник.
Выходит пономарь, народ вставаньем приветствует интеллигенцию,
Только косточки скрипят, натруженные.
Начинать положено с цуйки, разносится сливовый запах,
От такой не заболит голова, даже если ее не освятил наш батюшка, Ницэ,
Вот и он наконец, злой, не в духе, у него тяжба с соседом за землю:
Прислоняет сажень к колокольне и дает пуск поминкам.
«Гасите свечи, а то нажжете электричества, -- острит Кирименцу,
Он записной балагур, как рот откроет, все уж смеются, но сейчас
Его не слушают, дуют на свечи, воткнутые в просвиры: фф-у, фф-у!
Соседи чествуют тебя цуйкой над дышащей паром чорбой.
Тянешься выпить и с тем, и с другим,
Путаются руки и кружки, а то и слова:
«Да приимет их Господь», «Да будет земля им пухом», и нечаянно – «Многая лета!»
Родственники пьют по кругу из одного кувшина: «Бес с ним, с микробом!»
Черпают из одной миски щербатыми ложками густую чорбу с лапшой.
«Индюшачья или гусиная? Нет, точно гусиная,
Вон сколько жира, я угадал. Или из утки?»
Протертая фасоль с перцем и жареным луком – чудо по теперешним дням,
Не говоря уже о солянке, но тут дуй хорошенько на ложку,
Потому что хуже всего обжигаешься на капусте – эту премудрость я усвоил
От старшего брата.
Он говорил: «Смотри, парень, не обожгись на капусте,
Потому что хуже всего обжигаешься на капусте, это я знаю с фронта».
Вижу, как на другом конце разливают вино
Из длинношеих бутылей, заткнутых кукурузным початком.
Только так чувствуешь вкус еды – и жизни.
Много женщин ушло в эту землю, но, честное слово, они не унесли с собой секретов.
Эти горшки – из Тыргу-Жиу или из Обоги, оттуда же – корчаги и миски.
Радуются мертвые, что и на том свете раз в году можно поесть из новой посуды,
Где они хранят ложки, интересно – стоймя в ботинке или за ухом, как карандаш?
«Благодарствую», -- слышится направо и налево, когда горшки раздаривают.
Кто-то щелкает по ним – хорошо ли звучат,
Кто-то смеется, как дурачок, от радости. Вот все поели, прибрали в бадейки то,
что осталось,
И зовут по привычке собак. Но собакам нечего делать в святых местах, их сюда
никто и не брал.
Женщины идут на кладбище – поголосить от души,
По старинке, самым допотопным образом,
Дергая попутно то здесь, то там сорную травку,
Подправляя покосившийся крест.
«Эк расшатался, гляди не прислонись!»
Дети играют в прятки среди могил.
«Вы чьи, чертенята?
Не топчите базилик и не вырезайте ничего на крестах,
Не то оттяпает вам батюшка языки».
Те, у кого покойники недавние, от самой калитки зашлись плачем
И выпустили из рук бадейки,
Другие просто примолкли и загрустили.
Как прохладно в тени старой церкви! Она здесь с тех еще пор,
Как лес был кругом и гайдуки крадучись приходили в село поесть.
Где-то кукует кукушка, вид у кладбища благостный и полный смысла.
Приятно быть мертвым здесь, среди леса, место тихое, не продует.
Колокол беспокоит не иначе как в праздники
И по воскресеньям с утра, ударяясь вдруг в мистицизм – «банг-бом, звоню по ком?», --
Так что ежатся жители могил и призраки.
Поют птицы. И пахнет цветущей сиренью,
Так пах, должно быть, рай справа над входом
В те времена, когда краска была еще свежая и не облупилась.
Перевод с румынского Анастасии Старостиной