К МОРЮ
Я обращаюсь к морю и говорю с Овидием,
Чьи стихи протяженны, как румынское побережье,
И имеют каденцию волн в ожидании ледохода.
Поэт, придающий глубину в две тысячи лет моим виршам,
Пограничным камнем стоящий на рубеже румынского языка,
Чайки выбрали тебя главой над нашими дойнами,
Которые ты переложил на латынь и с ветром отправил
В Рим,
Надписью, выбитой на колонне, поджидать дакийских пленных.
Ты был первым, кто зачах от тоски в том краю, где сладка даже
Пыль,
Первым, кто по-детски уверовал в силу
Рифмованного отчаяния
И в помощь из-за границы.
Император скорее согласился бы в Томис послать мастеров –
Климат сменить на римский, --
Чем вернуть тебя и терпеть твою воздушную славу,
Затмевающую пурпур его деяний.
Для того, чтобы жить у Эвксинского Понта
И наблюдать, как он постепенно превращается в Черное море,
Кто более годен, чем поэт?
«Но не просто, а знаменитость, -- сказал император, -- кого же послать,
кого?»
и пал жребий на тебя, Овидий.
Ты первым пришел на монаршую память, потому что как раз приобрел
Популярность
И был у всех на устах, как горько-сладкая пряность, и это тебя
Погубило.
Твои элегии нравились Августу, но издалека, --
Так у них был и целебный эффект, предписанный доктором,
Они наводили здоровую меланхолию, особенно после обеда,
От них хорошо рыгалось…
Элегии были снадобьем, которое ему прописали медики,
Чтобы спасти империю.
Он выражал беспокойство: «Что-то не шлет стихи этот мальчик
Последнее время.
Возьмите его в оборот, раззадорьте, пусть будет грустным, понтийским,
А то меня снова пучит, воздух в кишках».
-- Народ не знает, за что ты его изгнал, -- осмелился, как с моста в воду,
Один сенатор.
Император ответил с циничной усмешкой:
-- А вы дайте понять, что он причинил ущерб государству.
-- Нравственный или вещественный? – допытывался придворный.
-- Э, зачем ты ставишь меня перед дилеммой? И тот, и другой.
Двоякий ущерб, скажем так, ущерб обоего рода.
Неизмерим материальный и моральный урон, который нанес
Овидий латинской культуре,
Вызвав возмущение граждан…
Как будто «моральный» подходит больше, -- сообразил он
Минуту спустя, -- мы же империя, не будем же мы мелочиться,
Экономить на каком-то поэте,
Но за мораль мы горой. Значит, так, он растлевал молодежь.
На другой день Август все же заколебался:
-- Впрочем, не давайте никому никаких объяснений,
Пока мы не найдем чего-нибудь повесомее. – И чтобы сменить тему:
-- Как поживает Гораций?
-- Он тоже что-то начинает сбиваться с пути, больше не пишет оды,
А только эподы, городит Бог знает что!
Что прикажешь с ним делать, того и гляди, он нам тоже задаст задачу,
На лирику, видите ли, перешел!
-- Оставьте его пока, посмотрим, как оно развернется, может, это тоже
Талант.
В конце концов, Меценат за все заплатит,
Пошлем ему счет с центурионом.
Что до Овидия, пусть так и будет в Томисе,
И чтоб ни один волосок не упал с его головы!
Мы все обдумаем, взвесим, посоветуемся с авгурами, чтобы не прибегать
К слишком поспешным мерам: поэт все-таки.
Прошло две тысячи лет, император так и не нашел ничего
Повесомее, все еще думает.
Впрочем, Овидий, не унывай, твое дело еще
Пересмотрят.
Это было так, влияние момента, конъюнктура,
С тобой разберутся, просто такая была конъюнктура.
Я обращаюсь к морю и говорю с Овидием,
С поэтом, которого чувствует в нервах и в линии счастья
Моя земля,
Когда подносит к вискам ладонь Добруджи.
Перевод с румынского Анастасии Старостиной