СЕМЬ ПРОСТРАНСТВ
От переводчика
«Прошу мои стихи никогда в хронологическом порядке не печатать», — написала Анна Ахматова что-то вроде заявления-завещания в 1961 году. Какой пагубный порядок она хотела нарушить? Из чего вырваться?.. Листочек с ее автографом попался мне на глаза, как раз когда я ломала голову, как представить другую Анну — Ану Бландиану, поэта и личность, замечательную не только в масштабах Румынии, но и в масштабах всего мира. Почему мне никогда не хочется выстроить ее сочинения хронологическим строем? Вероятно, она сама к этому не располагает. Хотя бы потому, что всю жизнь, с детства, выбирает себе возраст по своему усмотрению, переламывая тем самым упорядоченный ход времени. Говоря об Ане Бландиане, вообще трудно удержаться от темы соотнесения личности поэта и его творчества. Но тогда придется произнести слова, которые сейчас звучат анахронизмом. Достоинство, честь, независимость, бескорыстие, прямота. «Землю не целовали ни разу эти колени,/ эти волосы не рассыпались в грязи». Личность редкого обаяния, безупречная во всем, вплоть до такой забытой категории, как манеры (сияние улыбки — непременно: чем тебе тяжелее, тем ослепительнее), и, при глубинной способности к счастью, к смакованию минуты, — стихи, выдающие намерение не отвернуться ни от одной трагедии, потребность души действовать. Начало ее поэтической биографии пришлось на разгар тоталитарного режима, и не исключено, что невозможность влиять на внешнюю ситуацию как раз и усилила интенсивность ее внутренней жизни, соединив с Космосом; в конечном счете, оказала услугу ей как личности. Книжная девочка, она пошла в ученье к лиственному народу, перенимая у него безмятежность и умение бесхитростно умирать и упрямо возрождаться; научилась слышать малых богов, россыпью живущих в траве и росе и готовых когда-нибудь дать ей приют в подземном царстве, откуда они считают ее родом; пришла к мысли, что единственная пядь земли, где мы можем построить Царствие земное, — это, в сущности, наше тело. Тут мы свободны. В самом деле, почему должен быть приоритет социального над экзистенциальным или над природным? Да, есть боль за отечество, тем больше, чем ранимее у тебя сердце. Но «кто и из какого мира природы выходец» сказал, что человеческие войны важнее, чем смерть по осени лиственного народа? Со смиренным положением ученицы травы, цветка, дерева уживается ощущение себя в некотором роде демиургом, которому нельзя сидеть сложа руки, и, если в твоей власти одно только слово «прости» — за все, что делается в мире, — то, по крайней мере, надо теребить Бога, отношения с которым страстные, требовательные. «О, ты безжалостен: ни звука./ Пока я говорю с тобой,/ ты есть». Приходится бить в набат, расшевеливая у Него на шее колокольцы, отрывая от земли церковь и вздымаясь вместе с ней в небо. Или, побудничнее: «А главная моя и тяжесть, и тревога —/затаскивать наверх, обратно,/ Бога». У такой Хозяйки Земли дел по горло. И все — волшебного свойства. С вечера надо подняться в небо, улететь на холодную оконечность вселенной и вернуться, чтобы снеготочить всю ночь (кто не летал в детстве? Но кроме этого захватывающего удовольствия, тут еще и философия: сделать белизну законом жизни). На короткой ноге с ангелами, которые деятельно участвуют в человеческой жизни, иногда она примеряет на себя крылья карающего архангела, посланного, чтобы уничтожить наш грешный мир, — и у нее не поднимается рука поднести огненный меч к шелухе вещей, она предпочитает разделить судьбу гниющего мира, которому сама же отказывает в очищенье огнем. А устав от свободы и ответственности, может сделаться крохотной и уйти на покой в ореховую скорлупку, где четыре кельи («От всего, что считают счастьем,/ я сумела бы отказаться/ ради счастья в орехе уснуть»). «Все есть я», — декларирует стихотворение «Связи», и это — декларация единения с себе подобными, будь они живые или мертвые («…услышать, как под камнями могил/ предки во сне забормотали, зашевелились,/ радостно узнавая мои шаги…»), со всеми животными, для общения с которыми не надо слов («…задумчивость тихой руки/ на живом электричестве меха…/что за грубая ересь:/ чары Орфеевой песни,/ заворожившей зверей,/ приписывать слову…»). Что человечество — растительного происхождения, Ана Бландиана не сомневается («Когда-то мы, конечно же, были деревьями, иначе как могла бы земля с такой четкостью передавать нам свой приказ к омоложению, свои декреты о новом цикле, свои законы жизнестойкости?»); по крайней мере, румынский народ — точно растительный. «Я думаю, что мы — народ-растение./ Кто видел/ дерева мятеж и возмущение?» — напишет она в 1985 году про долготерпение соотечественников. Все вокруг наделено душой и все — семья Аны Бландианы. Эти семь я превратились у меня в семь разделов книги, в каждом из которых объединены стихи, эссе, так называемые «фрагменты» и новеллы. В каждом разделе — в разных сочетаниях. Иногда отобраны только стихи, иногда — минимум стихов и максимум прозы и т.п. Можно назвать этот принцип «тематическим». У автора есть постоянные мотивы, с течением времени поворачивающиеся под разным ракурсом. И если «истина — в оттенке» (по Ренану), то, в самом деле, что может быть более захватывающим, чем следить, как переходят из книгу в книгу, старея, ангелы, не отпускает навязчивая мысль о жизни, как о чьем-то чужом сне, безмятежность растений подводит к идее растительного народа, одна-единственная любовь проходит, эволюционируя, через всю жизнь, осуществляясь на тех высотах, где она соприкасается со смертью. Ощущение своих корней, «страны родителей», роскошь иметь свое, родное пространство в мире и оттуда наблюдать жизнь других народов, снова и снова переживать «миф о вечном возвращении» и вообще все, о чем условились между собой члены человечества, придает и стихам, и прозе Бландианы особый привкус подлинности. И тем не менее, обреченность поэта превращать мир в слова (то самое «мысль изреченная есть ложь»), подменять ими жизнь приводит к словобоязни, страху перед литературой и сопряжена с неотвязным: каково это, проснуться «после смерти, наутро», в книге ли, в проклюнувшейся ли на дереве почке… Составляя мозаику из семи пространств, в которых дышит Ана Бландиана, улавливая подхват в прозе поэтических строчек, я понимала, конечно, что никакой строгой классификации тут быть не может. Это одна из версий «Избранного» или, если угодно, это — выдуманная мной Бландиана, потому что всякий видит в писателе то, что способен увидеть. Так в давние-давние времена на постоялых дворах в Испании (вы прочтете о них в этой книге) путникам давали ночлег, но каждый ел на ужин то, что приносил с собой.
2007
Анастасия Старостина