Последнюю неделю перед отъездом Вековой проводил у меня. Все это время он не появлялся дома, избегая встреч с Забавиным, кото¬рый по непонятным причинам находился в постоянном болезненном раздражении и на любые слова Векового отвечал грубым недовольством и глупыми усмешками.
Вековой попытался объясниться с ним чистоту, но потерпел неудачу.
- Ты пугал меня своим сумасшедшим братцем, вот с ним и общайся, а я теперь ученый,— обиженно заявил Забавин и, уже не скрывая неприязни, добавил, что ему все надоели и он желает, чтобы его оставили в покое.
Я высказал предположение, что Забавин встречался с пройдошным фельдшером, который наверняка что-то замыслил.
— Поздно ему. Он мне рассказывал, как однажды в молодости человека спасал. Ночь, темень, а с реки стонет кто-то. Он поплыл — а там бедняга к доске привязан и по течению его несет. Как потом мшилось, этот бедняга девочку двенадцати лет изнасиловал, а брат девочки застал и пустил по течению. Вот... А Злобин спас. Когда обо всём узнал, то говорит, из героя в подлеца превратился, что лучше бы эту доску — подальше от берега... Он убежден — когда мы дос¬таем желаемого, то обязательно окажется, что мы своей мечты не достойны — или не все продумали, или методы для достижения гаденькие использовали, или не понимали, что это желаемое нам совсем ни к чему, или еще что-то, и за все это одно наказание — ложь самому себе, доказывание всем и всюду, что ты доволен, прав и сча¬лив. Печальная философия, не правда ли? Он волевой человек, но когда-то смалодушничал и время упустил, ему поздно, потому что он в себе дело, настоящее дело сгноил. И понимает это.
- Сережа, мне все хотелось тебе сказать... он тебя действительно любит.
- Не знаю, любовь ли это, не может он меня понять, что ли, а остальных хорошо понимает. Потом эта попытка реабилитации с пунктиком... Сложно. Но его душа в некотором смысле родственна моей.
На мой вопросительный взгляд он ответил:
- Я тоже не паинька. Драка с Буряком, да и раньше — злобинская мизантропия...
В тот вечер пришли Рясов с Натальей Аркадьевной. Мы собра¬лись вместе в последний раз — через день Вековой уезжал. Он шутил, старался вести себя так, будто жить ему среди нас еще много-много лет.
- Что-то Забавин не идет,— сказал Рясов.
- Наверное, не придет, не обещал,— ответил я, решив, что Иван Павлович задал вопрос.
- Нет, придет, я заходил, с чего ради ему не прийти?
Забавин появился, когда Рясов говорил Вековому:
- Ты, Сергей Юрьевич, еще приезжай, ну там отдохнуть, поры¬бачить. Места наши ценишь, любишь, нагуляешься вволю. Я этим игом лодку покупаю, прокачу тебя с ветерком, куда душа пожелает. И любое время приезжай.
- Сентиментальничаете?— прервал его Забавин.
- А, Виктор! Ну вот!— добродушно вскрикнул Иван Павлович.
Сегодня он принял больше своей обычной нормы, и я впервые увидел его таким — незащищенным и слезливым.
- Побольше бы таких ребят, как вы, в учителя! Смысл бы был! Вон меня уже спрашивали ребята, за что Сергея Юрьевича выгоня¬ют? С чего, мол, ради над нами издеваются? А как я им объясню? Как?! Они говорят — без Сергея Юрьевича неинтересно будет, кто, мол, будет литературу потрошить? Так и сказал этот Генка Свеклов — потрошить...
- Они и меня спрашивали,— поднес к губам стакан с чаем Сергей Юрьевич.
- Ну и что ты?— спросила Наталья Аркадьевна.
- Я им попытался объяснить, говорил, что самим теперь нужно вести театральный кружок. Они обещали, поклялись даже...
Он говорил с виноватой улыбкой и украдкой поглядывал на На¬талью Аркадьевну. Она держалась молодцом, заговаривала отчуж¬денного Забавина, хозяйничала за столом. Что-то новое появилось в ней, в ее отвергнутых глазах.
- Все разлетаются, и Наталья Аркадьевна за ними, с кем же мы остаемся, черт возьми!— шепнул Рясов.
Это было для меня новостью. Выбрав подходящий момент, я, как бы невзначай, поинтересовался:
- Ты, Наталья Аркадьевна, в отпуск собираешься?
- Я?.. Я, Аркадий Александрович, уезжаю совсем,— и она по¬смотрела на Векового.
- Куда?— поинтересовался Забавин.
- Пока в город, а там к сестре, если удастся, буду в институте лаборанткой работать. Преподавать не хочу, у меня нет таланта.
- У других и того, что у тебя есть, нет, ничего — преподают, не смущаются,— возразил Забавин.
- Не знаю... Я гоню урок. Формулы на доске выписываю, стара¬юсь, а меня не понимают. Я все себя обманывала, а у меня голос слабый, я нетерпелива, злюсь. У меня спят с открытыми глазами. Боюсь я сделаться Савиной...
Забавин противоречил, убеждал, что педагогика дело наживное.
- Нет-нет,— раздраженно прервала Наталья Аркадьевна,— я твердо решила.
- Кто его знает, может быть, это и хорошо,— сказал Вековой.
Она давно ожидала его слов.
- А куда же ты, Сергей Юрьевич? Будешь преподавать?
- Буду, если возьмут.
- Где?
- А где возьмут,— отшутился он.
Я понимал, что она хочет узнать планы Векового, но он и мне ничего определенного сказать не мог, ну разве что в нашем крае его наверняка и последним полотером не возьмут ни в одну школу. Про¬сто сочувственно возвратят блестящую характеристику — мою един¬ственную поддержку — и все. А может быть; уже тогда он предчув¬ствовал, что планировать на будущее не стоит...
Рясов громко заявил: "Я терпеть не могу проводы", обнял Сергея Юрьевича, потряс руку Забавину и ушел, ожесточенно ругая кого-то, помогая себе этим удержаться от слез.
Так что через день провожали мы их вдвоем.
Теплоход приходил и пять часов утра, мы не ложились. Пили кофе, ждали рассвет и говорили, говорили... О чем? О моей рукописи, о проблемах челове¬чества, о любви, о дожде, о чем угодно, но ни слова о нашем буду¬щем, о расставании, о его планах.
Робко забрезжил рассвет. Мы вышли из дома. Возле школы с рюк¬заком за плечами и сумкой у ног нас поджидал Забавин. Я ему зачем-то позавидовал.
Мы шли по сырой безлюдной дороге, по привыкшей к нашим шагам земле. Сергей часто останавливался, смотрел вокруг, смотрел на бухту, где все зримее и объемнее ткалась алая плоть нового дня.
Наши шаги смешались с ответными болезненными ударами моего сердца. Иногда мне не хватало щедрого морского воздуха, казалось, что задыхаюсь.
"Он уезжает, он уезжает",— назойливо шептало тоскливое пони¬мание.
"Навсегда, навсегда",— подпевало навязчивое предчувствие.
Я чуть отставал, останавливался и толкал под язык валидол, про¬тирал глаза, мне не хотелось, чтобы Сергей видел мои страдания, и, как мог, я всю дорогу боролся с навалившейся слабостью.
На набережной улице, у своего дома, сидела на скамейке Наталья Аркадьевна. Мы вежливо поздоровались, Вековой, опустив голову, ушел вперед.
Я взял Наталью Аркадьевну под руку. Бедняжка! Она еле держалась на ногах. В это утро мы были с ней самыми прокля¬тыми и жалкими людьми на свете.
Забавин отстал, а перед поворотом к причалу догнал нас, спросил:
- Аркадий Александрович, вы здесь навсегда остаетесь?
- Кто его знает,— ответил я и подумал: "Не смогу я здесь, пусто будет".
На причале собралась небольшая кучка пассажиров. Теплоход дол¬жен был появиться из-за мыса, на тупую оконечность которого, ле¬ниво переговариваясь или горько дымя папиросами, все в ожидании то и дело поглядывали.
О шаткий причал равномерно билось море, оно пахло разлукой и водорослями, ветер гнал белые островки хо¬лодных волн, под сопкой прибрежный лес всасывал последние рва¬ные клочья тумана.
На нас сосредоточили любопытство — поселок давно знал, что новый учитель изгой, и отнесся к этому по-разному, но в целом — равнодушно, сонно. Он так и остался для вечных жителей новым, куда-то рвущимся и странным, тем чудаком, от которого стоит дер¬жаться подальше. "Мамы вздохнут с облегчением, спокойные за судь¬бы своих детей",— вспомнились слова Савиной.
И запоздалая ненависть хлынула в душу мою. И на глазах у всех я обнял смущенного Сергея и в осиротевшем зрачке нового дня заплакал. Слезы душили меня, щекотали ноздри и губы, и мне было стыдно. А он утешал, осторожно касаясь ладонями моей спины:
— Ну что ты, отец, не надо, ну что ты?..
Он терзался не меньше моего, я это чувствовал кожей, это прозву¬чало в его голосе.
Наталья Аркадьевна крепилась, не мигая смотрела она, как Веко¬вой шагнул к трапу, как он стоял на палубе, как колыхалась подня¬тая забавинская рука, как быстро слились в одно серое пятно люди и надстройка теплохода, как уплывала за горизонт упущенная меч¬та.
Я очнулся, услышал за спиной торопливые шаги, и голос Верочки Баксиной обиженно звонко ударился о пустынный берег:
— Уехал! Опоздала!
А когда я обернулся, она провела рукой по спутанным волосам, и, всколыхнув мутную пелену своих, отягощенных предрассветным сном глаз, заявила:
— Все равно я его найду!
Я видел, что на причале никого нет. Наталья Аркадьевна ушла, нам всем стоило побыть в одиночестве, нам всем было о чем поду¬мать — спокойно и долго.
Я видел, как с хребта сопки поднимаются к небу черные клубы дыма, они становились все жирнее и объемнее. В лесу горели костры. Я насчитал их пять, потом шесть, восемь, двенадцать. Я не сразу понял, в чем дело.
— Это Генка Свеклов и ребята, они прощаются с ним, а я не успела,— пояснила Верочка.— Давайте запалим и мы, пусть он видит,— потребовала она.
И мы запалили.
Мы запалили огромный прощальный костер.
Мы — одного возраста, одинаково воспаленные, закопченные и ярост-ные, неутомимо швыряли в прожорливое трескучее отчаяние все но¬вые и новые порции замызганных тряпок, листьев, рубероида, поко-реженных досок — дарили огню всё, что могло дымить, полыхать и плавиться.
Мы поработали на славу, наш костер пыхтел, шипел и трещал, а оттуда он казался тринадцатым столбом прощания.
А по¬том...
Потом я долго бродил по лесу. От кострища к кострищу. Гасли костры, и притуплялась тоска.
Я вспоминал, дышал гарью, утром, солнцем, сумерками.
Я перегорел, я — уехал вместе с ним, у догора¬ющих костров бродила моя испепеленная оболочка.
Сгорело всё, ос¬талась надежда.
"Я должен победить физиологию. Во многом. Для начала. Чего бы мне это ни стоило".
Я знал, что он имел в виду, потому что сам когда-то робко бун¬товал против дьявола, и я возвращал себя, новорожденного, к жизни, оживляя сердце мыслью, что непременно то, чего не смог, не успел, не захотел совершить я, обретет и сумеет дать многим он, и я узнавал в себе человека, потому что я был для него и буду ради него. Я верил в него.
Я не впадаю в пафос, читатель, я в силах ответить за кардиограмму сказанного, чуть заметно обозначившего то, во что страст¬но верую, чего и ныне у меня не властна отнять свершившая свой должный обряд смерть.
26. О желчи, монстряках и ребятах с улицы