Прекрасна жизнь как правда без прикрас…
***
Прекрасна жизнь как правда без прикрас,
пусть даже если нам досталась малость.
Но в сказках все попытки до трёх раз
и только лишь на третий всё сбывалось.
Никто не знает, где тот потолок,
что мы достигнем и какой ценою.
Я не хочу испортить некролог
и стать непоправимого виною.
И средства не оправдывает цель,
и высший смысл дороже мне, чем здравый.
Поэтому не изменюсь в лице,
когда к дарам все бросятся оравой.
Мы пишем биографии свои,
судьбы замысловатые сюжеты.
Чего-то залегают в нас слои,
а что-то отлетает рикошетом.
Есть люди со словами и без слов,
с душой – и кто обходится без оной.
И Воланд пополняет свой улов,
вопрос квартирный заменяя зоной.
Вопрос квартирный – это шелупонь,
сейчас их портит большее гораздо,
и это не увидит лишь слепой
и не поймёт лишь старый друг Гораций.
– Он мастер, мастер? – Сталин вопрошал,
решая, расстрелять сейчас иль позже.
Теперь коль Мастер – то или сбежал,
или как все за хлеб меняет кожу,
или на нарах завершает путь…
Да, выбор небогат и незавиден.
Какие-то слова, душа, забудь.
А хеппи энд отсюда нам не виден.
Как жизнь не кончить в пекле и в петле,
в психушечных смирительных и ваннах?
Спасётся только ведьма на метле
да поезд в небесах обетованных.
***
Мы лузеры, мы не вписались в социум
и жизнь вокруг видали без прикрас.
Пусть неуместны на местах под солнцем мы,
но под моим торшером – в самый раз.
Мы лохи, неудачники и чайники,
мы олухи небесного царя,
но были здесь мы счастливы за чайником,
о разном и прекрасном говоря.
Когда я в восемнадцатом в депрессии
цеплялась за соломинки их рук,
то был он для меня теплей поэзии –
надёжный тот товарищеский круг.
Был островком в пучине, тихой пристанью...
Весь мир тонул в рутине и борьбе,
а мы друг в друга вглядывались пристально
и открывали лучшее в себе.
Беда подкралась незаметной падлою –
глухая разделила нас стена.
Наш мир кристальный раскололся надвое.
Меж нами Сталин, фюрер и война.
Нас словно жизнь из тёплой норки высадила
в чужое и холодное плато...
О как война людские души высветила!
И сразу стало ясно, кто есть кто.
***
Что такое ближнего любить?
Не задеть, не ранить, не убить.
Только как, когда кругом война
и на каждом тяжкая вина.
Снег идёт и всё чего-то ждёт.
Умирать нам очень не идёт.
Как с волками научиться выть?
Изловчиться человеком быть?
Ты с другого берега реки
протяни мне радугу руки.
В этой жизни я за новичка.
Заморить любви бы червячка.
***
Гром грозит порвать на части,
я гляжу во все глаза:
о, какое это счастье –
просто летняя гроза!
Не ракеты, не снаряды,
не сирены – просто гром!
Мокнут нежные наряды,
луж не вычерпать ведром.
Ливень льёт, гроза шалеет,
по воде народ бредёт,
но любовь не заржавеет,
не утонет, не пройдёт.
Как же это приключилось,
что глагол «любить, люблю»,
впавший в высшую немилость,
заменил «убить, убью»?!
Вспышка молний нас снимает,
мы спасёмся под навес...
А кого-то осеняет
смерть, гремящая с небес.
Разве думали когда-то,
что на мирный двор и дом
будут сыпаться гранаты,
что военным станет гром,
что искриться будет смертью
амбразур циклопий глаз,
и сметёт с земли как смерчем
не кого-то там, а нас.
***
Не того, что нужно отчизне,
не того, что нашепчет бес,
я хочу только тихой жизни,
колыбельной её с небес.
Не сюрпризов и заморочек,
а того, что бы Бог хотел,
то, что теплится между строчек,
на границе меж душ и тел.
Не тоскуй, над чем мы не властны.
Не грусти о судьбе своей.
Ведь всегда в ней найдётся ласка,
кисть сирени и соловей.
Даже если надежда в коме
и недолго уж до конца,
ты найдёшь свою радость в доме
и в любимых чертах лица.
Только тише, плавнее, легче,
только, жизнь, не руби сплеча,
перед тем, как уйти далече,
с идеалом своим слича.
***
«Как проснёшься — сразу улыбнись,
радость-рыба на улыбку клюнет», –
говорил мне тот, кто нынче вниз
с неба смотрит и всё так же любит.
Как бы врозь потом не разнесло –
уцелеть дано тому порыву.
Всё забылось, кроме этих слов
про улыбку и про радость-рыбу.
Я не забываю по утрам
улыбаться, словно умываться.
Я уже привыкла к зеркалам,
хоть там нечем больше любоваться.
Но смотрю глазами я того,
кто молился как Прекрасной даме,
не от мира будучи сего,
осыпал стихами как цветами.
Я как рыба на любовь клюю,
ни на миг о ней не забываю.
И на годы долгие плюю,
и на смерть-старуху забиваю.
Это то, к чему не липнет грязь,
что подобно золотому слитку.
В зазеркалье утром, затаясь,
радость-рыба ждёт мою улыбку.
***
Луна так плавала в тумане,
как будто камбала в сметане.
Я любовалась на балконе
на свет и мглу в одном флаконе.
Мой мир с базаром и аптекой
мне мог бы слабой быть утехой,
когда б не те, кого люблю я,
кого в стихах своих малюю.
Когда б не твой звонок вечерний,
животворящий и лечебный,
когда бы не туман с луною,
укрывший душу пеленою.
Между землёй и небом между
стою и пестую надежду,
что и когда меня не станет,
любовь моя не перестанет,
что мы как ёжики в тумане,
как лунный шарик над домами,
всё будем плыть и плыть куда-то,
оставшись без последней даты.
***
Птичка, галочка в небе, лав ю,
я такую ж над строчкой ставлю,
если вдруг удалась, хорошо пошла,
и кому-то всласть, и не видно шва.
В сквере лавочка моя, лав ю,
никогда тебя не оставлю.
Здесь сидели с любимым шесть лет назад,
пока он в другой не вознёсся сад.
Ласка, лава, лавина, лав ю,
я любовь на века прославлю,
чтоб жила, обожала, дышала, жгла,
чтоб уже никуда не ушла.
***
Нарушая правила движенья,
я иду сквозь улицы, дома.
И душе как будто в утешенье
отступает старость и зима.
Дерево, хоть далеко до лета,
позами напомнило балет.
Как же это выглядит нелепо –
как поэт семидесяти лет.
Посмотрите, вот оно какое,
рвущееся с птицами в полёт,
старое, корявое, сухое,
а живёт, танцует и поёт.
Наплевать ему, что скажут люди,
только с небом, с ветром разговор.
Вот и я несу себя на блюде
в этот мир, не видящий в упор.
Лишь поэзией я дышу…
***
Я плыву по жизни как Ихтиандр,
задыхаясь на суше,
на себя надевая словно скафандр,
то, что спасает души.
Я задыхаюсь на этой земле.
Это не бронхи, не астма.
Жизнь словно в пекле или в петле
жить всё равно не даст нам.
Но держит меня уже много лет
то, что казалось, так хрупко –
мой скафандр, мой бронежилет,
моя кислородная трубка.
Лишь поэзией я дышу,
в ней как в своей стихии.
И дышу лишь пока пишу
жизнь свою – не стихи я.
Здесь я словно рыба в воде,
но не могу на суше.
Там, где земля вся в крови, в беде –
душит петля всё туже.
Мы живём в плену немоты,
все наши карты биты.
Глотки оловом залиты,
кляпами рты забиты.
О поэзия, дай дышать!
Средь безумного, злого
дай мне мужество возражать,
дай сказать своё слово!
***
К моим стихам давно привыкли,
как к шелестящему дождю,
как к побывавшей в сказке тыкве,
вернутой к серому житью,
как к стрекотанию сороки…
Кому меня? Кому всю ту ж?
Устала обивать пороги
я неприступных ваших душ.
Мои стихи идут потоком,
я дождик, дождик обложной.
Зачем вам жить всегда под током
любви и нежности сплошной.
Укройтесь от тоски и пыла
за капюшоном и зонтом,
чтобы не знать о том, что было,
о том, что сбудется потом.
***
Мои стихи — это письма себе,
которые вам доверяю,
когда, разбежавшись по синеве,
с себя как в омут ныряю.
О том, что было, что будет потом,
с собой борясь в рукопашной.
Я вам доверяю читать о том,
что мне самой будет страшно.
Как будто бы бездна глядит в меня
ощеренным диким оком.
Читайте, как гибнут средь бела дня
в пути своём одиноком.
А впрочем, зачем я тащу вас в ад,
не место тут слабонервным,
где мясо живое, где двести ватт,
где быть для расправы первым.
Идите туда, где речь-ручеёк,
где сделают вам красиво –
намёк, василёк, стишок-пустячок –
всё то, что душа просила.
А мне – вариться в своём котле,
на самом высоком месте,
то ль на метле, а то ли в петле,
но подле любви и чести.
***
Я помню, в юности когда-то
редакторша, чело нахмуря,
вернула мне стихи с цитатой,
что мне не быть в литературе,
что я бумагу зря пятнаю
и замахнулась не по чину, –
не горяча, не холодна я,
а лишь тепла, и в том причина.
Своей премудростью библейской
как мошкару меня прихлопнув,
она, гордясь словесным блеском,
за мною дверь закрыла плотно.
А у меня температура
в стихах давно за тридцать восемь.
И это не литература,
а то, когда ты бьёшься оземь.
И чашу ту испить до дна я
должна, пока живу на свете.
Но горяча, не холодна я,
душа наверчена на вертел.
Одной любви лишь потакая,
боюсь когда-нибудь очнуться.
Болезнь высокая такая,
что мне самой не дотянуться.
Одежды белой не пятнаю,
и путь единственный мой светел.
Но горяча, не холодна я,
и как редактор не заметил?
Сидят холодные как рыбы,
вершители поэтов судеб,
душа прекрасные порывы,
не доходя ни в чём до сути.
Ей не сказала сгоряча я,
и не поколебала статус,
но горяча, но горяча я...
ей и не снился этот градус.
***
Когда мне на балкон нежданно
слетает палая листва
с акации или каштана,
я нити чувствую родства.
И не сметаю, словно мусор,
а сохраняю как узор,
чтоб разным несерьёзным музам
был для фантазии простор.
Как сладки эти мне объедки
с родного барского ствола,
что как от горести таблетки
той, что сама уж отцвела.
И тешу я себя надеждой,
что строчки бедные мои,
однажды ставшие одеждой
любви, симпатии, семьи,
вот так же вот порывом ветра
кому-то в сердце занесёт,
как зёрна в земляные недра,
и тем от голода спасёт.
И он поймёт, глаза приблизя,
что сор порой – как сон-трава,
что это всё не просто листья,
а письма, музыка, слова.
***
Мелодией томного блюза
меня завлекла западня.
Я всё отдала тебе, муза.
Куда же ты дела меня?
Рубила в прокрустовом ложе,
вмещая в формат и размер,
кормила красивою ложью
своих миражей и химер.
И даже не дрогнула бровью,
бросая в геенну огня.
Ты стала и плотью, и кровью,
и тем, что превыше меня.
Тобою задуманной, Боже,
в душе этот образ ношу,
но я не живу уже больше,
а только об этом пишу.
За эту бумажную стопку
всё выпотрошить, не тая,
всё в эту проклятую топку,
где жизнь догорает моя.
***
Дождь идёт, пузырится, пенится,
окропляет водой с планет.
Лейся, дождь, на чужую мельницу,
у меня ведь своей-то нет.
Он уж если идти осмелится –
будет шпарить как из ведра.
Все чужие родны мне мельницы,
я желаю им всем добра.
Кто придумал нам ту пословицу,
чтоб вода заменила кровь?
Так легко на земле озлобиться,
позабыть про тепло, любовь…
Если будет всем фиолетово,
кто про мельницы сложит стих?
Начинаются войны с этого,
что чужими считаем их.
Что казалось бы мне до мельницы –
ветряной или водяной,
сумасброднице и бездельнице,
в этой комнате ледяной?
Перемелется, перемелется,
перемелется всё, родной.
***
А вот бы памятник такой
поставить, чтобы уберечь нас:
поэт с протянутой рукой
и взглядом, устремлённым в вечность.
Не с пальцем, тычащим вперёд,
где будущее облажалось,
а с тем лицом, что нам не врёт,
в котором свет, любовь и жалость.
Чтоб кто-то потерял покой
и вспомнил, что поэт веками
стоит с протянутой рукой,
в которой только чей-то камень.
***
Душа моя, ты износилась,
протёрлась на сгибах смертей.
Где музыка чуть доносилась –
всё глуше теперь и пустей.
Где пушки – безмолвствует Пушкин,
там дух не желает дышать.
И в нашем лесу у кукушки
мне страшно уже вопрошать.
Кукушка, цыганка, гадалка,
я знаю, что время пришло.
Мне жизнь эту выбросить жалко,
а в гору тащить тяжело.
Но как чемодан, что без ручки,
пытаюсь себя я нести.
Возьми меня, Боже, на ручки,
укрой в милосердной горсти.
Пусть будут все голуби мира
молить этот мир об одном,
чтоб пушек сильней стала лира,
чтоб страшным война стала сном,
чтоб высохли слёзы и раны,
чтоб словно в начале судьбы
и мама весной мыла раму,
и мы были бы не рабы.
***
Ручкой и мышью снимается стресс,
жизни срастаются части.
Сон этот, бред этот, вечный мой крест –
это ведь в сущности счастье.
Ждать от небес долгожданную весть,
строчек возделывать грядки...
Жизнь после смерти, возможно, и есть,
после поэзии – вряд ли.
И потому я срываю печать
с губ, чтобы вам улыбнуться...
Музам поскольку не замолчать –
пушкам придётся заткнуться.
***
Стихи мои всю душу разболтали,
наружу потроха.
Как хорошо, шпионы не читали
ни одного стиха.
Я для шпиона стала бы находкой,
стихи — это донос
на то, что не сказала б и под водкой,
не взял бы и гипноз.
Но я пишу как будто бы под пыткой,
все тайны выдаю.
А Бог щадит пока что недобитка
и держит на краю.
Стихи бесхозно в воздухе витают,
звенят, как горсть монет.
И ждут, пока шпионы прочитают.
Другим ведь дела нет.
***
Я хочу, чтобы каждое слово
было словно прозрачный намёк
на подспудные жизни основы,
на горящий в ночи огонёк.
Чтобы глазом невооружённым
каждый смог разглядеть на просвет
в этих строчках, любовью прожжённых,
самый главный и нужный ответ.
И прекрасные сердца порывы,
и мозаику чудной игры,
и бесстрашные в бездну обрывы,
и летящие в вечность миры.
Чтобы время не виделось мрачным,
чтоб оно бесконечно текло,
чтобы всё было только прозрачным,
пропускающим свет и тепло.
Я прозрачно тебе намекаю
на всё то, что ты знаешь давно,
и к душе твоей так приникаю,
чтобы виделось самое дно.
Пусть я буду открытая книга,
но прочитанная не раз,
чтобы в ней до последнего мига –
всё прекрасно, и всё без прикрас.