11
Верю. Люблю. Надеюсь,
что воистину светел наш белый свет,
а не скучно сер или грустно сед
– ибо Божий он, а не просто белый…
Что есть дом, что душе не тесен.
И его снискать мне пора приспела!
Но бурьяном туда заросли пути.
А сторонкой
лишь в не-Божий мрак я могу прийти!
Я буренке
весь бурьян стравила бы втихомолку.
–Не жует буренка такую колкую
явь мою.
А скотинку вынудить разве вправе я?
Все ей хочется пережевывать
добрую память о красном лете:
сладкое сено прошлого,
мной – хозяйкой – якобы сбереженное…
– Как наесться тем, чего нет на свете?
Лето красное
в черной скорби о нем погрязло.
Да еще и гадостно запорошено
пылью всего несбывшегося,
что на быль осела налетом пышным.
Так что в бурьяна дебрях
тропка к счастью, увы, потеряна.
Тут летает не тополиный пух:
пух подушки (вспоротой страшным часом,
что искал заначку с веселым счастьем).
Пух тот
в дело пустит
грозная птица Рух,
уготовив уютный кров
для злосчастий – темных своих птенцов.
А у пестренькой птицы Феникс
ощипала ведьма-судьбина перья:
потрошки – утеха глухой старухи.
Тут выходит пиво из берегов,
нервно, свирепо пенясь
и спеша моих напоить врагов.
Тут в аорте злоба течет рекой…
– Как мирозданию тут не рухнуть?
Так во что я верю? на что надеюсь?
– Да на то, что
не бывать семи пятницам на неделе.
А в четверг случится, конечно, дождик
обетованный,
и цветок-любовь перестанет вянуть.
12
Нет убежища больше мозгу.
И под черепом ветрено и промозгло.
Стены там
– просто мои же стоны.
Крыша –
небо, что их не слышит.
Окна –
свет, погашенный тьмой жестоко.
Ложе –
жесткая непреложность
(к домовине где еще примеряться?),
с одеяльцем,
суетой всех сует подложенным
(чем еще продрогшей мне утепляться?).
Да с подушкой,
что по-старому шепчет ушку
заверения чьи-то ложные.
– Пухлая!
будто не место ей в грязной рухляди.
Ухожу туда, где найду потеху –
слушать эхо
моего над собой же смеха.