Были-небылицы

 
                1.

                Орлица


           Моя прабабушка, Александра Самсоновна, была знатной травницей и, живя в Юзовке со своей большой семьёй, славилась тем, что всю округу пользовала своими целебными травами. Похоронив мужа Кузьму, уже в Казахстане, жила одна, и только корова Орлица скрашивала её одиночество и скорбь.
Прошло года два, и посватался к ней местный дед Фома. Что ей было делать? Труд на селе тяжёлый, как без мужа? И вышла она замуж за Фому. Не весть, какой мужик с виду, но работы не боялся. Жили они не плохо, но взаимопонимания особого не случилось. Детей общих иметь им было поздно. В роду у нас он так и остался чужим.
А дети общие с родным дедом Кузьмой, Царства ему Небесного, уже повзрослели и разлетелись кто куда. Кто замуж вышел, как моя бабушка, Анна Кузминична, кто на войне без вести пропал, как дед Андрей, кто переехал в Москву, и там проросли их корни. О судьбе деда Андрея, или, как мы его все, от мала — до велика, называли дядя Андрей, потому что для моей мамы и её сестёр он был дядя; так вот, о его судьбе уже мы, правнуки, рассуждали и надеялись, что он жив и проживает где-нибудь заграницей. Так волновала его судьба нашу бабушку, что передалось и нам. Всю жизнь она ждала, что он вернётся или даст о себе знать. Жизнь нашей бабушки и нашего дедушки проходила у нас на глазах. А вот Александра Самсоновна, так получилось, жила в отдалении от своих детей, и лишь изредка приезжала к ним, или они — к ней. Поэтому жизнь её с Фомой не была для нас слишком в подробностях. Прожила она с ним недолго. Но уход её был столь трагичным и нелепым одновременно, что об этом много говорили, и память сохранили в детях.
Как было уже сказано, Александра Самсоновна, будем её называть по имени отчеству, помогала людям и душой была очень отзывчива, чувствительна и милосердна. Её трогала чужая боль настолько, что даже дерево спиливали, ей как будто самой было больно, как она сама говорила. Но особая связь у неё была с её коровушкой, которую она назвала Орлица, за длинные ноги, высокий хребет и рога, похожие на силуэт орлиных крыльев. Расцветка её лоснящейся ухоженной шерсти была чёрно-белая, с белой же «манишкой» и белой полосой от темени к носу. Словом, красавица. Была Орлица не только внешне статная и красивая, ценнее в ней было, что и молока она давала «будьте любезны!» и ума ей было не занимать. С Александрой Самсоновной они понимали друг другу, как мало кто.
Бывало, приходят коровы стадом с пастбищ, часов в восемь, их встречают, гонят хворостиной по домам, кто-то в степь бежит искать — не пришла. Орлицу не нужно было ни встречать, ни провожать, ни искать. Сама знала, где дом, сама приходила, звала, если калитка закрыта, долгим своим низким му-у-у. И всегда чистенькая. Александра Самсоновна встречала её улыбкой с приготовленным уже ведром колодезной воды. Орлица пила, причмокивая и благодарно подмурлыкивая.
Александра Самсоновна доит её, а сама с ней разговаривает:
— Что, Орлица, нагулялась? Ну, где была? что видела?
Орлица ножкой притоптывает, отгоняя мух, сено жуёт и ушами придёт — слушает, помукивает.
Однажды хозяйка, убирая полное ведро молока и скамеечку, завозилась, и хотела так уйти, Орлица её хвать губами за платок на голове, та повернулась к ней:
— Ты шо это, Орлыця?
А она её в щёку лизнула.
Шли года. Орлица старела, как и Александра Самсоновна. Фома как стал с ними жить, всё канючил:
— Хватит тебе, Санька, с ней возиться, и молока уже не даёт, сил у ей ходить пастись не стало. Давай зарежем её?
— Та ты шо, Фома! Не думай даже! — Александра Самсоновна и слышать об этом не хотела.
Фома её не понимал совсем.
«Так всегда было. Все люди так делают. Что тут такого? Глупая бабка!»
Для Александры Самсоновны Орлица была родной, как человек, как сестра её, как дочка, а иногда как мать. Когда умер дед Кузьма, только в ней и находила утешение на чужбине.
«Да як же ж это можно, взять да зарэзать и вот так, на мьясо, як безлыкую, безмозглую животыну? Орлыця моя!».
Спор их шёл долго, но такой, без открытой брани, без упрёков. Видимо, хитрый Фома хотел измором взять верх. Но всё не получалось.
Прошло какое-то время, он затих, больше не приставал, как будто и согласился уже не трогать Орлицу…

— Утро якэ сёдня выдалось?! Свижее, пряное! Слышь, Фома? — встав пораньше, воскликнула Александра Самсонова, но увидела, что Фома слышит, молча, сопит и куда-то собирается. — Ты куды так ранэнько? — спросила она удивлённо.
— Да, пойду, схожу в гараж, мужики звали, что-то не ладится там, — бросил мимоходом Фома и ушёл.
Орлицу Александра Самсоновна подоила, напоила и отпустила в стадо.
Та пошла потихоньку, раскачиваясь и мыча, как бы прощаясь на целый день.
Александра Самсоновна всех проводив, прилегла отдохнуть. Чуть полежала, да уже и встала, пошла по хозяйству. Убирала, чистила, стирала — всё, что приходится обычно проделывать хозяйке дома. Сил мало, а привычка осталась: и рано встать, и хлеб поставить, и обед приготовить, и всё убрать, чтобы, как в храме, чисто-чисто.
В избе кругом по стенам родовые портреты висели. Не только портреты, много общих фотографий. И все в рамках, а рамки в свою очередь укутаны вышитыми по-малоросски, кипельно — белыми, полотенцами. И на шкафчиках кругом вывязанные кружева. И кровать в светлице, как называла прабабушка большую комнату, тоже вся в кружевах, да вышивках.
Смотрит Александра Самсоновна на портрет своего Кузьмы, да вздыхает: «Колы б не клята вагонетка, ото ж буллы б тэпэрча в Юзовкы. Жылы б соби и горя нэ зналы». Потом перекрестилась на малюсенькую иконку, схороненную среди фотографий, и засобиралась обед готовить: «Скоро ж прыйдэ».
Уж и печка вовсю разгорелась, и чугун стоит с водой для щей. Начистила бульбы, буряка, капусты нашинковала, лук помельчила. Слышит, во двор как будто повозка въезжает и голос Фомы…
— Шо ж там рОбыться? — глянула она в окно.
Во двор Фома вкатывал телегу, на которой возвышалась рогатая голова Орлицы.
Александра Самсоновна только охнуть успела — так у окна и осталась.
Некого сейчас спросить, даже родители не помнят, что и как было дальше. Но о Фоме мы если и вспоминали, то только в связи с этим его бесчеловечным поступком.


                2.

                Бабушка-соль

         Когда-то, очень давно, я играла на красивом, но довольно сложном инструменте с поэтическим названием ВИОЛОНЧЕЛЬ. Как так получилось, что в городе, где не было ни симфонического оркестра, ни мало-мальски солидной филармонии вдруг открывается на базе музыкальной школы класс виолончелистов. А провинциальная девочка-переросток, даже представления не имеющая об этом инструменте, и с огромной мечтой о море, оказывается в этом классе. Случайность и бессознательность поступков часто управляют нашей жизнью. Прошло уже два занятия: мы учились правильно держать смычок, — а тайна инструмента всё не открывалась. Понятно, что со стороны нашего педагога, Ольги Фёдоровны, это была простая уловка по удержанию своих учеников (дабы не отпугнуть огромными размерами инструмента). А дети (нас было в классе пять человек) уже приставали: покажите, да покажите! И наступил тот час, когда наша удивительная Ольга Фёдоровна вняла нашим мольбам и приоткрыла таинственную завесу. Мы увидели ТО, на чём нам предстояло научиться играть. Первое впечатление — большая и добрая, с низким глубоким звуком. И началась кропотливая и конкурентная работа по освоению инструмента, который, впрочем, в жизни нам никому не пригодился в такой глухомани. Но первые три года не в счёт. Они были освящены притягательной силой нашей любимой учительницы. Даже внешне, весь её облик, как будто повторял изящные формы виолончели, и такой же низкий и мягкий её голос дополнял общую гармонию. Мы кружились вокруг неё, как пчёлы вокруг цветка, забирая сладчайший нектар её познаний. Только этим и объясняется столь длительный интерес к учёбе, царивший в классе виолончелистов, пока Ольги Фёдоровна, отбыв практику в нашем городе, не уехала туда, где она в полной мере отдалась своему творчеству. …Мы «тянули»: ля — я-я… ре-е-е… — выравнивая смычок, держа в полётной лёгкости плечо и локоть. «Ля-я-я… си-Ии… до-о-о…» Потом: «ре-е-… ми-и… фа… соль…» «Четвёртый пальчик — со-о-оль, плотнее — со-о-оль.» Но четвёртый палец — мизинец — маленький и хилый — не подчинялся.
«Соль, Лена, держи плотнее мизинец — со-о-ль».
Репетирую дома:- «со-о-о-ль… со-о-ль… со-о-оль…» И вдруг «вижу» бабушку. Почему? Откуда?
Но потом это так и осталось: как только беру «соль», сразу — бабушка перед глазами.
Такая… полная, но не бесформенная, с лучистым улыбчивым лицом. Не притязательная в быту, спокойная и приветливая. Я помню её, сидящую в своей малюсенькой комнатке, где помещалось лишь две кровати, для неё и дедушки, стол и печка. Она сидит, старательно и неторопливо вяжет, слушая мой детский лепет, приговаривая своё любимое «действительно», или заливается свистящим, почти беззвучным смехом. Вижу её читающей какую-нибудь старую толстую книгу, сидя ближе к окну или лампе: вся как будто сложится в круглый кокон — и только книга на отлёте руки. Чем не восьмушка «соль» на нотном стане.
Но помню я её ещё раньше, когда она была моложе и бодрее. Мне было 10 лет. По какой-то причине, уже не вспомнить, она приехала из деревни, чтобы побыть со мной, пока мама куда-то ездила. Это было время благословенное для нашего общения, ведь я — не единственная её внучка. А тут, со времён моего чудесного спасения в младенческом возрасте, а это было немного- немало почти год, мы снова с ней оказались вместе. Она варила мне роскошные борщи, за которые ужасно обижалась, если я вдруг отказывалась от завтрака или ужина. Но мы не ссорились — с ней это было невозможно. Она из породы людей, которые никогда никого не воспитывают и воспитывают всегда — своим примером. Вечерами мы с ней играли в карты, в шутку, смеясь и подтрунивая друг над другом, а потом обливались слезами у телевизора над судьбой Павки Корчагина.
Ещё один нюанс в нашем общение: я говорила ей исключительно «вы», как и повелось издавна в нашей большой-большой семье в обращении к старикам.
Бабушка хоть и не болела, но почему-то каждую ночь я не могла уснуть, пока не услышу из соседней комнаты её ровное дыхание. Мне казалось, а вдруг она умрёт, вот сейчас, сегодня, и даже плакала, когда её дыхание на миг как будто прерывалось. А ещё помню, как она читала мне длинное-предлинное стихотворение наизусть. И ночью, из соседней комнаты, через открытую дверь я слушала её певучий голос: «Разреши, Агреппина Петровна, посидеть под окошком твоим…» А потом она засыпала, и слышалось её ровное сопение в голос, — может быть, это была нота соль? Анна Кузьминична. Так полным именем звали мою бабушку. Она родом из Юзовки (ныне Донецк). Из шахтёрской семьи.
И вот в семье происходит несчастье — мой прадедушка попадает под вагонетку. Он жив, но сильно повредил грудь. Долго болел. Врачи посоветовали переехать в Казахстан, где климат будет способствовать выздоровлению. Они переезжают, но дедушка всё равно не выжил. Не помогли и бабушкины травы.
Но с этого переезда — из благодатных земель в засушливую голую степь — и началась наша родовая эпопея щемящей мечты: «Вот уедем!» Из поколения в поколение передавалась она, нисколько не утрачивая своей эмоциональной силы.
И вижу я: идёт бабушка-соль и ведёт за ручку мою маму-ребёнка; идут они по степной тропинке за селом и мечтают, как уедут обратно на юг и как там здорово заживут.
Нотный стан нашего РОДА! Где каждый прозвучал в своей тональности, удерживая без фальши её основной звук.
Бабушка-соль, я поднимаю голову и говорю прямо в космос:
«Бабушка-соль, мне хочется звучать в Вашей тональности! Мой мизинец окреп, и соль моей жизни где-то здесь, рядом с Вами!».

                3.

                Дед Нестер

         Фёдор Артемьевич Нестеров, дед Нестер, так звали у нас в семье моего дедушку со стороны отца. Лишь однажды мы ездили к нему в гости, как говорили мне, ребёнку четырёх лет, НАКАВКАЗ. Вот так, одним словом, запало с тех времен. Я сейчас даже не помню, где мы были с мамой, папой, дедушкой и бабушкой с маминой стороны. Мы ехали долго, из Казахстана, в поезде. Об этом помнят лишь фотографии. Я же помню, отчётливо, только горную речку и подвесной мост на ней, бурлящей и грозящей поглотить тебя с головой. Такое впечатление осталось у меня, когда мы шли к дому деда Нестера.
А потом лишь один единственный эпизод с ним: я напугала его тем, что раздавила в ручке черешню и бежала к нему, якобы поранилась. Он так испугался. Зато потом мы смеялись до упаду.
У деда был огромный черешневый сад. Деревья были взрослыми, но низкими так, что и я могла взобраться на любое из них, чтобы полакомиться. Есть такая фотография в моем альбоме, она мне рассказала. Есть фото, где мы на рыбалке вместе стоим с удочками.
Остальное о дедушке мне поведали взрослые после уже, после его смерти. О смерти его мы узнали обыденно от кого-то, был уже год, как он лежал в могиле. Мне было восемь лет, и узнав об этом, я горько плакала: не успели мы с ним увидеться ещё хотя бы раз.
Судьба у него удивительная. Сам он из рода терских казаков. Его семья есть в реестре архива Сунженской станицы на Тереке. Было их в семье много, да разбросала судьба всех.
И у самого деда было одиннадцать детей. Прошёл он три войны: Первую мировую, гражданскую и Отечественную. К старости остался совсем без зубов. Мама моя варила ему кашки, и он ей был очень благодарен, так как его вторая, не родная нам, жена мало, что для него делала.
А первая жена, наша бабушка, имя её утеряно, погибла под бомбой, когда пошла в сарай по хозяйству.
Как вспоминают, когда дед Нестер был председателем колхоза, что-то случилось, что его арестовали и посадили в тюрьму. Он был не виновен. Писал Калинину, и через год его освободили. Только спину там перебили, потом жаловался всю жизнь. А прожил он девяносто лет.
И ещё вспоминают, как интересно он мог рассказывать, как много помнил всяких историй из своей долгой жизни. За столом, по-кавказки, все соберутся, и близкие, и соседи, и давай пить вино, да вспоминать. Кто-то пьёт, и уж свалился. Дед не пьянел, сколько б ни пил, и всё рассказывал, рассказывал. Мама вспоминала, что заслушаешься, как говорил.
Мне всегда было жаль, что не дожил он до моих осознанных лет. Я бы всё записала и сохранила. К сожалению, никому, из тех, кто был с ним рядом, не пришло это в голову.
А вот рассказы моей крёстной, папиной сводной сестры, которая и по жизни любила всё чуть приукрасить, были похожи на красивые легенды, то есть подтвердить их достоверность уже было некому.
Одна такая легенда, что схоронил дед шашку свою где-то там, в горах, чтобы не досталась она врагу во времена расказачивания. А вторая легенда, что он книгу писал воспоминаний.
Было ль это, не было, кто сейчас скажет?
Но дедушку, деда Нестера, я помню всегда, как всё доброе и светлое в своей жизни.