Портрет

 
           Ещё недавно он висел в галерее, окружённый какими-то особенными, присущими только ей, запахом и тишиной, услаждая взоры любителей искусства. И вот теперь он стоял, прислонённый к неведомой опоре в полной тьме и беспросветности. Последнее, что он видел перед собой при ярком дневном свете — грустную даму в тёмном платье, освежённом белым воротником и такими же белыми широкими манжетами с кружевами. Недвижное выражение её тонкого, чуть приклонённого лица, её руки, на которых (он успел заметить) были запечатлены браслеты с отражённым бликом, и скрещенные пальцы как бы выказывали скорбь, недовольство и осуждение. Он так и смотрел на неё, посылая благодарные взгляды, пока чья-то корявая кисть, вымазанная отвратительными красками, мало-помалу управляясь, не скрыла от него последний лучик света. Его прощальный взгляд, брошенный на невольную свидетельницу чудовищной над ним расправы, как бы говорил: «Простите… дружески кланяюсь… навеки преданный Вам…» А потом, чуть потрескивая и обдавая неприятным запахом, сохли на нём омерзительные краски. Несколько раз его переносили из стороны в сторону и, наконец, обернули плотной бумагой и туго связали. Загнанный в неоднородную многослойную тьму, он всё ещё старался как можно дольше удержать в своей памяти, тронувший его до глубины души, сочувственный взгляд печальной девушки — взгляд, беспомощно рвавшийся из мира волшебного хаоса застывших красок в мир живой плоти.
Однако дурные предчувствия всё-таки не давали ему сосредоточиться на чём-то одном. Ко всему прочему, его будоражила эта — как будто русская — и всё же довольно странная речь захвативших его людей. Интонация их голосов — удивительно резкая и агрессивная, словно кто-то нарочно исподтишка всё время задевает болезненную рану, и они, от бессилия увернуться, готовы броситься друг на друга…
— Ты что, идиот! — вскричал один из них. — Думаешь проскочить на своей мазне? Сейчас такие эксперты, аппаратура там всякая… надо прятать под двойное дно! — Ты не внедряешься, Бурый! — перебил другой. — Чем непринуждённей везёшь, тем меньше подозрений, понял? Всё, трогаем!
Он почувствовал, как его подхватили и, точно окунули в бушующие волны разноголосицы и шума. В суматохе движения — казалось, хаотичного и бесцельного — им овладела вдруг какая-то пустота и нечувствительность, что для такой ситуации было, в общем-то, неоправданно и даже дико. «В самом деле, ни одной мысли в голове! А ведь он так любил нередко пресечь поток бытовой сутолоки глубокими размышлениями о милом своём семействе, о Боге и о своём земном пути. Пусть это случалось с ним в то далёкое время, когда он ещё не был только портретом. Но осталась же привычка! И потом — художественная воля, повелевшая ему застыть в позе ненарушимого уединения! И вот беда — ни одной мысли! Может, волнение и беспокойство виной тому, ведь не было случая, чтобы они породили хоть одну фразу, полную ума и изящества?» Потеряв свой облик, и вот уже теряя и мысль, а это грозило ему впоследствии гораздо более страшной потерей — утратой потаённого смысла некогда угасшей жизни, всё равно, что живой крови его бытия. Он хотя бы из чувства самосохранения стал прислушиваться к голосам окружающих его людей. А у людей всё шло своим чередом…
— Бурый, сейчас уже мало времени, скоро объявят рейс, ты жди возле кассы, а я сейчас, — засуетился Гарилла и помчался из здания аэропорта по направлению к телефонной будке. — Алё, Бык? — суетливо и подобострастно пробулькал Гарилла. — Да… — ответили ему. — Бык, это я. Я, в общем, рассчитаюсь, только не сейчас. Бык! Мне нужно время, деньги ж немалые, сам понимаешь… — Да, люлюша, понимаю… а что у тебя там за звуки? Будто самолёты взлетают, чё ли? — Да-а-а… м-м-м… да ты мне верь, Бык! — замямлил струсивший Гарилла, — Ты же меня знаешь … — Да, люлюша, знаю, — ответил ему непреклонный голос, — а ты меня знаешь, Гарик? — Знаю, Бык… — Ну, ну, ладно тебе, не делай в штанишки. Конец связи. — Бык! Бык! Дак ты мне веришь? Бык… Гарилла положил трубку и, омрачённый разговором со своим спонсором, спешно побежал к кассе. Объявили регистрацию рейса. Большой поток людей с сумками и билетами в руках хлынул, выстраиваясь в длинную очередь. …Он долго стоял (правда, боком, не очень удобно) в покойном ожидании. Слушал смешанные гулкие звуки. Среди них выделялся один, не звук даже, а звучание; звучание женского голоса, властвовавшего надо всеми остальными звуками и шорохами. Было в этом голосе что-то умиротворяющее и непостижное, рождающее в сердце и разуме особенное движение. «Это движение мысли! — встрепенулся он. — Слава Тебе, Господи! Я снова ощущаю её!» Но как в печальной пантомиме, она пронеслась сначала воздушной девушкой — затем зрелой женщиной — и запечатлелась уже дряблой старухой, шепеляво твердившей о бессилии и покорности судьбе.
…Ах, он по-прежнему мужественно и твёрдо держал свой взгляд под изогнутой бровью. Так же тесно сжимал свой посох в крепкой руке. Но испытывал при этом такую степень униженности и отчаяния, которая была «ну уж слишком высока… даже для крепостного». Крепостным был его умерший двойник, чья житейская душа досталась ему по наследству. Отчего-то он вдруг воскрес в его памяти. С некоторой завистью он подумал о нём, что всё же какая упоительная тайна потустороннего мира открылась счастливчику. И тут же осёкся, вспомнив о могильной участи безжизненного тела. «А не моя ли это участь! — осенило его. — Только без упоения и тайны. Одна могила. Могила и тлен. Да, да, конечно, это так — одна могила, и она уже близка».
Погребённому под слоем «вонючей жижи», такой вывод мог бы показаться и логичным и естественным. Но как раз такие выводы и предшествуют последнему отчаянию, которое незаметно подкрадывалось к нему, таилось — и вдруг кинулось на него удушающей хваткой. Это вызвало невольное движение его плеч — упала картина. Бурый поднял её и поплёлся вслед за Гориллой. Они заняли очередь — и стояли, оглядываясь и перекидываясь редкими фразами. Бурый чувствовал напряжение своего дружка и тоже волновался.
— А, Гарилла, привет, давно не виделись, — прогнусавил какой-то, малознакомый ему, здоровенный парняга и похлопал Гариллу по плечу. Тот быстро сообразив, резко повернулся и отбежал. Струсив и побросав поклажу, отбежал и Бурый.
— Бык! — вскричал Гарилла, увидев шедшего к ним навстречу элегантного и, со стороны, значительного Быковского в сопровождении своих дружков.
— Я же сказал, всё отдам, дай срок!
— Бежать, люлюша, решил? Ну, так беги, беги, — и, опасаясь уже «навостривших уши» дежурных по вокзалу, он молниеносно вытащил пистолет из кармана и выпустил несколько пуль в своего должника, а заодно и в Бурого.
Под милицейский свист и крик людей убийцы выскочили на улицу…
Страшная сила отбросила его и, упав, он довольно чувствительно ударился о пол. Хорошо, упаковка немного смягчила падение. Находясь чуть в стороне и всё же в эпицентре событий, он был оглушён бранью и криками, стрельбой и ужасными воплями. Кто-то даже упал на него, подмяв под собой хрупкое полотно. Было страшно и непонятно. Что-то вроде слезы просочилось из его правого глаза и смешалось с первым слоем подсохшей краски. Он не мог поверить:
«Я плачу? Это невероятно! Как это возможно? Получается, они все там терпят и плачут, а я здесь терплю и плачу — и значит и я живой, как они? Восхитительно! А ведь это уже второй случай, — размышлял он, припоминая. — Бог мой! — возопил он в своём сердце. — Как я мог хоть на секунду уверовать в свою смерть! Уступить в своём праве этой бездарной мазне проходимца. Предать! Предать своего создателя, его бессмертный гений! Мне нет прощения. Но этому не бывать! Я чувствую! Последствия будут огромны! Ещё немного, и душа моего мастера возопиет каждым мазком, каждой линией — и множество их образующих частиц микроскопическими водородными бомбами начнут взрываться, уничтожая всё вокруг…»
Разгорячив воображение, он силился стряхнуть как-нибудь, рассыпать мёртвые наслоения — и почувствовал едва слышное знакомо-бережное тепло: чьи-то руки подняли его и понесли. Вскоре он ощутил глухой рывок и шорох бумаги. И — О, Боже! Гвоздь! Конечно, это гвоздь! — он повис, покачиваясь, покуда не приделали опору и снизу. От счастья он даже забыл, что образ его уже есть нечто другое, чем на самом деле, и понял это, когда услышал: «А ничего цветочки, правда, товарищ капитан? Пусть висят в Вашем кабинете». Невероятное смущение овладело им, и он налился новой ожесточённой силой, силой, способной, может быть, кто знает, сотрясти и потусторонний мир. Ему потребовалось усилие, чтобы сдержаться, успокоиться и подождать, ибо «волнение и беспокойство…» И он дождался такой минуты, когда покой и равновесие довели его решимость до апогея, так что на этот раз обеспечили ему настоящую уверенность в собственных силах. Он попробовал двинуть плечом, как тогда, в аэропорту, но ворс мехового воротника лишь слегка пощекотал основание инородной краски. Пошевелил головой — тот же эффект: прядь волос только чуть вспугнула красочную пыльцу. Он пытался тыкаться носом, как дятел, желая продырявить просвет, — ничего не выходило. От нетерпения он резко пихнул рукой, держащей посох — и краска посыпалась. Несмотря на то, что просвета не получилось, он обрадовался неожиданному результату и понял, в чём его сила. Он грозно и ещё крепче сжал свой посох и, что было сил, ударил. Отлетел маленький кусочек возле правой брови. «Ну, уж, Бог любит троицу!» — подумал он и ударил ещё сильней. Большой кусок краски отлетел, открыв весь правый глаз с бровью. Он возликовал, ослеплённый ярким светом, льющимся из окна. В это время младший лейтенант Нежин входил в кабинет начальника.
— Товарищ капитан, младший лейтенант Нежин явился по вашему приказанию, — отрапортовал подчинённый, бросив невольный взгляд на новое украшение кабинета.
— Секунду подождите, — пробормотал начальник следственного отдела Вертигора, — присядьте пока.
Младший лейтенант послушно опустился на стул и, томясь в ожидании, принялся разглядывать картину — больше смотреть было не на что. Но созерцание неожиданно увлекло его. Даже придирчивый критик странно очнулся в нём, грассируя о непропорциональности цветов и вазы. Выискивал ещё какие-то недостатки, как вдруг — зоркое око младшего лейтенанта Нежина наткнулось на, устремлённый прямо на него, строгий взгляд, выпадавший из сердцевины белёсой ромашки. — Товарищ капитан! И.. э… а…