Разрушенный

 
         Нестерпимо болела голова.
  Обволакивающее, волокущее за собой видение — и почти невообразимая догадка, которая проблесковым маячком кружила перед мысленным взором — не давали ни сна, ни покоя.
«Нажмите кнопку! Выключите меня! — кричало во мне.
«Нет, нужно что-то делать. Необходимо всё припомнить, дать определение, назвать причины и следствия — убедить, наконец, себя в реальности и нормальности ситуации. Всё должно… нет, обязано встать на свои места и обрести прежние формы! Иначе…»
Но всё совершалась и совершалась во мне разрушительная работа по наведению порядка.
«При — пом — нить. Смешно, после „помнить“ от нашего „припомнить“ остаётся лишь „мнить“. Мним, что помним».
Эта улица… с горы удивительно обозримая, плавной линией спадающая куда-то вниз и вдаль, а на гору — будто волна, дробящаяся на подробности и мелкие частности — всегдашнее место моих одиноких прогулок. Тем утром (оно было прохладным и зябким) я вышагивала по крутому склону, наблюдая, словно сквозь капроновую дымку её скульптурное преображение. Любуясь, я мысленно прорисовывала её исключительные формы и не заметила, как в поле зрение очутился молодой человек, нёсший какую-то сумку с торчащими из неё кулями. Примечательного в нём ничего не было, но моё внимание приковало его странное поведение: свободной от сумки рукой он вдруг стал хвататься за горло, как будто его осаждала невыносимая горечь, и он силился сглотнуть. А дальше… ужас, который объял меня при виде опустошительной картины, не поддаётся теперь описанию, но, раскрыв рот, я повторяла, как ненормальная: это как же? вот так? а как же? Разверзшаяся плоть молодого человека, начиная с шеи, обрушивалась, раздвигаемая чьими-то сильными руками, из-под которых вскоре показалось радостно выныривающее существо, похожее на человека. Подобно новорождённому, оно ничего и никого перед собой не видело. Каким-то нездешним поворотом головы — немного вперёд и вбок — оно оглянулось, выскользнуло, как из одежды, из поверженной плоти молодого человека и побежало, теряя почему-то перья, то ли гусиные, то ли лебяжьи, и они, подхваченные ветром и воздушным потоком его порыва, уносились вслед за ним, не оставляя вещественных доказательств случившегося. За исключением чего-то, что не хотелось разглядывать и что осталось лежать во всей неприглядности на асфальте.
Всё произошло молниеносно. И не справляясь с собой, я пустилась в известный нервический марафон.
Перед глазами маячило увиденное. И я вспомнила, что мне довольно часто попадались такие вот, лежащие на асфальте, непонятные штуки, но я всегда брезгливо обходила их стороной, не задаваясь лишними вопросами.
«Так вот что!»
Эта, как мошка, влетевшая пустая фраза принялась непрестанно кружиться в голове, пробуксовывая и всё глубже утаскивая в непролазную трясину своего смысла.
Я шла. Организм работал на износ, отмеряя метр за метром. А «мошка» всё буравила висок. «Что это? Как это может происходить? Откуда? Это что-то новое, начавшееся среди нас? Или всё это было, а мы не видели? Да кто — мы?! Я! Я ничего не видела. А оно было. Было? Как было: плоть отвергала плоть, или плоть разрушала плоть? Земная и Небесная? Небесная? Что же это за новая реальность? Или старая опять же? Как будто небо ухнуло о землю! Человеческая плоть и ангельские перья! Ангельские? Во всяком случае, это где-то здесь, в этой чудовищной мешанине, в этом чудовищном беззаконии, куда позволили Царству Небесному опрокинуться. И всё это до сей поры чавкает и копошится в своей уродливой безликости! А я не видела, не чувствовала ничего! Не знала ничего!»
Стоп.
Меня качнуло, и я почувствовала невыносимую усталость. На ближайшей остановке мне очень скоро удалось сесть в трамвай. Он был набит бестолковым и крикливым будущим — детьми, которые не сидели разве только на потолке. Несовершенная машина тронулась, проталкивая как бы всем корпусом пострадавшую в невиданной катастрофе спокойную способность мыслить, и равномерное постукивание колёс как будто сделало своё дело — я немного успокоилась. К тому же приятное чувство отдыха разлилось по телу, когда я, в конце концов, плюхнулась на освободившееся место, расслабив усталые ноги.
Но забыться, хотя бы на мгновение, не получилось: юное поколение шумно и восторженно обсуждало впечатления жизни, в которую оно ворвалось также шумно и восторженно, будучи уверенно, что она, эта жизнь, началась вот только, специально для него.
Я сидела, как маленькая девочка, не понимающая разговора взрослых, и от этого готовая расплакаться.
…ты купил сим — карту?
— Угу.
— Билайн или МТС?
— Билайн… тариф домашний… меньше денег накапает.
— Крутой сотик!
— Звони, пацан!
— Вчера на дивидишку клипоманию купил…
— Супер! —
— матрицу сделал?
— Вообще, что ли? —
— У тебя в сотике флеш-карта есть?
— У меня дешевка, без МП3…
Будущее, рождённое без пуповины. И никакой мостик, никакая верёвочка или даже ниточка не в состоянии заменить эту священную связь. Всё повторилось.
Трамвай остановился. Открылись двери, и наше «будущее» недозрелыми горошинами выкатилось за его пределы, к великой радости многих. Кто-то одинокий вошёл, и мы покатились дальше в нестройной тишине, оставляя позади своё будущее.
«И впрямь, так много прошлого, что будущее уже как-то раздражает!» — вырвалось из меня, бешено «хлопнув дверью».
С некоторых пор ощущение тесноты, духоты и постоянно отбираемого, как нарочно, жизненного пространства стали вызывать во мне мгновенную внутреннюю реакцию такого свойства, что длись она чуть дольше, упала бы в обморок от гнева и раздражения.
Трамвай набирал ход. И вдруг завизжал явно голосом какого-то мелкого животного. Все подумали, что раздавило кошку, Когда же душераздирающий звук повторился, все с облегчением уверились — трамвай.
Это постоянное беспокойство, что летит эдакая железяка, сметая и давя под собой нежнейшую плоть, никогда не покинет наше нутро. Вот она сохраняет нас до поры, претворяется, что любит, но в любой момент готова сделать нас соучастником убийства или самоубийства.
И выстукивали проворачивающиеся проворовывающиеся колёса:
Всё… что… во… мне… сохраняю…
Всё… вне… меня… давлю…
Всё, что во мне, сохраняю
Всё, вне меня, давлю…
Всечтовомне… сохраняю…
Всевнеменя… давлю…
Сбивчивые мысли, перебиваемые в свою очередь посторонним вмешательством, как будто толпились у непреодолимой черты — и вот, может быть, благодаря охватившему всех здесь внезапному состраданию, прорвали, наконец, брешь. С мёртвой точки вопросов меня сорвало и поволокло по пути хоть какого-то анализа и приблизительных ответов. Пришло в голову, что никто, кроме меня не заметил разыгравшейся на улице трагедии, иначе вызвали бы скорую помощь и милицию, собралась бы толпа. А, может быть, ничего и не было? Сон наяву? Нет, не может быть! Такую волну смятения и взбудораженной памяти не смог бы поднять пресловутый уход сознания…
«Всё намного сложнее: кошкой, выскальзывающей из-под несущегося трамвая, — чую дух разрушения. Банальное чувство самосохранения движет мной. Ещё немного, и я начну задыхаться от одной только мысли, что кто-то, чуждый и непримиримый, поселившийся во мне, когда-нибудь выжрет меня изнутри всю, сбросив безвольную рухлядь — моё тело и смутит бессмертную мою душу невероятным соблазном. И, сильный, чужой и неизвестный, затеряется в толпе, которая его легко проглотит, не разбираясь. А тот, с кулями, и каждый из нас, который непонятно, по каким признакам будет жестоко избран, — сами не знаем, в чём повинны и как нам быть. „Богу молиться“ — тихонько подскажет дивный и вездесущий старче Серафиме. А Бог-то ускользает! Жаждешь вложить Его в сердце драгоценной молитвой, а оттуда как будто что-то выталкивает Его обратно…»
Как бес, нёсся огненный трамвай в лучах заходящего солнца. Летел и глушил вырывающиеся рыданья: «И скольких уже нет… а вдруг и меня… и я… и во мне уже готовится неотвратимая акция? Кто-нибудь ещё знает об этом? Видит ли? А-а-а!»
Стоп.
Очередная остановка. В раздвинувшиеся двери ступила старушка. Еле-еле поднялась по ступенькам и присела на край сиденья тут же у дверей. Она входила уже что-то бормотала и продолжала говорить. Скрип её голоса, перебиваемый визжанием «задавленного зверька» повествовал:
— Щас недобрые времена. Люди встречаются, и нелюди совсем… теряют, а потом собирают… кто-то не отдаёт, прячет — и грозят им… да мы уже привыкли… ой, много их щас… много появилось. Тада тоже так было… или не так… Ой, Господи!
Свихнутая машина снова остановилась в своём долгом пути. Старушка вышла. А трамвай, как бы играя со мной, что-то уже зная обо мне, стал выламываться, медленно продвигаясь, вихляя и дрожа, подпихиваясь и подшёптывая: скоро уже… а, может быть, совсем скоро… и я… и они… и все мы… мы все обречены. Ещё немного поёрзал и помчался, хохоча и кривляясь, сумасбродной бесчувственной тварью. Впереди — конечная, сулящая ему смирительный тупик и отдых забытья. С огромной скоростью преодолевал он длинные пролёты между остановками, коим так же почти не уделял внимания — никто не входил, а всё больше выходили, и вагоны пустели.
Следующая остановка — моя.
Трамвай остановился. Я сошла с подножки и побрела своей дорогой через «страшную» лесопосадку, затем по центральной, не слишком освещённой, улице к дому. Не асфальтированная, ухабистая и широкая, она глядела разноцветными окнами небольших частных домов. Под каблуками кувыркались камешки. Пустота и равнодушие, граничащее со смирением, на время овладели моим сознанием…
Доносились глухие звуки чьих-то голосов, едва различимой музыки, лающих собак, шорохов и шелеста листвы на деревьях. И вдруг, на повороте к дому, — да, да! — кто-то схватил меня за плечи, выкрикивая хриплым голосом:
«Ты должна с этим смириться! Он нисходит к нам — и войдёт в каждого, хочешь ты этого или нет. В каждого! Сопротивляться бесполезно! Ты слышишь? Слышишь, никчёмная? Иди! Иди отсюда!» Боже мой, я пыталась вывернуться, чтобы разглядеть его, но он крепко держал меня с какой-то нечеловеческой силой, — и резко отпустил. Когда он побежал, оглядываясь и скрываясь в темноте, мне показалось, что это местный дурачок, блаженный, но испуг был такой, что это обстоятельство уже ничего не могло изменить. События дня вспыхнули с новой силой, возымев ещё одно подтверждение. Меня трясло и морозило. Дом был уже почти рядом, и я помчалась туда с невероятной скоростью.
г. Магнитогорск
Разрушенный
Нестерпимо болела голова.
Обволакивающее, волокущее за собой видение — и почти невообразимая догадка, которая проблесковым маячком кружила перед мысленным взором — не давали ни сна, ни покоя.
«Нажмите кнопку! Выключите меня! — кричало во мне.
«Нет, нужно что-то делать. Необходимо всё припомнить, дать определение, назвать причины и следствия — убедить, наконец, себя в реальности и нормальности ситуации. Всё должно… нет, обязано встать на свои места и обрести прежние формы! Иначе…»
Но всё совершалась и совершалась во мне разрушительная работа по наведению порядка.
«При — пом — нить. Смешно, после „помнить“ от нашего „припомнить“ остаётся лишь „мнить“. Мним, что помним».
Эта улица… с горы удивительно обозримая, плавной линией спадающая куда-то вниз и вдаль, а на гору — будто волна, дробящаяся на подробности и мелкие частности — всегдашнее место моих одиноких прогулок. Тем утром (оно было прохладным и зябким) я вышагивала по крутому склону, наблюдая, словно сквозь капроновую дымку её скульптурное преображение. Любуясь, я мысленно прорисовывала её исключительные формы и не заметила, как в поле зрение очутился молодой человек, нёсший какую-то сумку с торчащими из неё кулями. Примечательного в нём ничего не было, но моё внимание приковало его странное поведение: свободной от сумки рукой он вдруг стал хвататься за горло, как будто его осаждала невыносимая горечь, и он силился сглотнуть. А дальше… ужас, который объял меня при виде опустошительной картины, не поддаётся теперь описанию, но, раскрыв рот, я повторяла, как ненормальная: это как же? вот так? а как же? Разверзшаяся плоть молодого человека, начиная с шеи, обрушивалась, раздвигаемая чьими-то сильными руками, из-под которых вскоре показалось радостно выныривающее существо, похожее на человека. Подобно новорождённому, оно ничего и никого перед собой не видело. Каким-то нездешним поворотом головы — немного вперёд и вбок — оно оглянулось, выскользнуло, как из одежды, из поверженной плоти молодого человека и побежало, теряя почему-то перья, то ли гусиные, то ли лебяжьи, и они, подхваченные ветром и воздушным потоком его порыва, уносились вслед за ним, не оставляя вещественных доказательств случившегося. За исключением чего-то, что не хотелось разглядывать и что осталось лежать во всей неприглядности на асфальте.
Всё произошло молниеносно. И не справляясь с собой, я пустилась в известный нервический марафон.
Перед глазами маячило увиденное. И я вспомнила, что мне довольно часто попадались такие вот, лежащие на асфальте, непонятные штуки, но я всегда брезгливо обходила их стороной, не задаваясь лишними вопросами.
«Так вот что!»
Эта, как мошка, влетевшая пустая фраза принялась непрестанно кружиться в голове, пробуксовывая и всё глубже утаскивая в непролазную трясину своего смысла.
Я шла. Организм работал на износ, отмеряя метр за метром. А «мошка» всё буравила висок. «Что это? Как это может происходить? Откуда? Это что-то новое, начавшееся среди нас? Или всё это было, а мы не видели? Да кто — мы?! Я! Я ничего не видела. А оно было. Было? Как было: плоть отвергала плоть, или плоть разрушала плоть? Земная и Небесная? Небесная? Что же это за новая реальность? Или старая опять же? Как будто небо ухнуло о землю! Человеческая плоть и ангельские перья! Ангельские? Во всяком случае, это где-то здесь, в этой чудовищной мешанине, в этом чудовищном беззаконии, куда позволили Царству Небесному опрокинуться. И всё это до сей поры чавкает и копошится в своей уродливой безликости! А я не видела, не чувствовала ничего! Не знала ничего!»
Стоп.
Меня качнуло, и я почувствовала невыносимую усталость. На ближайшей остановке мне очень скоро удалось сесть в трамвай. Он был набит бестолковым и крикливым будущим — детьми, которые не сидели разве только на потолке. Несовершенная машина тронулась, проталкивая как бы всем корпусом пострадавшую в невиданной катастрофе спокойную способность мыслить, и равномерное постукивание колёс как будто сделало своё дело — я немного успокоилась. К тому же приятное чувство отдыха разлилось по телу, когда я, в конце концов, плюхнулась на освободившееся место, расслабив усталые ноги.
Но забыться, хотя бы на мгновение, не получилось: юное поколение шумно и восторженно обсуждало впечатления жизни, в которую оно ворвалось также шумно и восторженно, будучи уверенно, что она, эта жизнь, началась вот только, специально для него.
Я сидела, как маленькая девочка, не понимающая разговора взрослых, и от этого готовая расплакаться.
…ты купил сим — карту?
— Угу.
— Билайн или МТС?
— Билайн… тариф домашний… меньше денег накапает.
— Крутой сотик!
— Звони, пацан!
— Вчера на дивидишку клипоманию купил…
— Супер! —
— матрицу сделал?
— Вообще, что ли? —
— У тебя в сотике флеш-карта есть?
— У меня дешевка, без МП3…
Будущее, рождённое без пуповины. И никакой мостик, никакая верёвочка или даже ниточка не в состоянии заменить эту священную связь. Всё повторилось.
Трамвай остановился. Открылись двери, и наше «будущее» недозрелыми горошинами выкатилось за его пределы, к великой радости многих. Кто-то одинокий вошёл, и мы покатились дальше в нестройной тишине, оставляя позади своё будущее.
«И впрямь, так много прошлого, что будущее уже как-то раздражает!» — вырвалось из меня, бешено «хлопнув дверью».
С некоторых пор ощущение тесноты, духоты и постоянно отбираемого, как нарочно, жизненного пространства стали вызывать во мне мгновенную внутреннюю реакцию такого свойства, что длись она чуть дольше, упала бы в обморок от гнева и раздражения.
Трамвай набирал ход. И вдруг завизжал явно голосом какого-то мелкого животного. Все подумали, что раздавило кошку, Когда же душераздирающий звук повторился, все с облегчением уверились — трамвай.
Это постоянное беспокойство, что летит эдакая железяка, сметая и давя под собой нежнейшую плоть, никогда не покинет наше нутро. Вот она сохраняет нас до поры, претворяется, что любит, но в любой момент готова сделать нас соучастником убийства или самоубийства.
И выстукивали проворачивающиеся проворовывающиеся колёса:
Всё… что… во… мне… сохраняю…
Всё… вне… меня… давлю…
Всё, что во мне, сохраняю
Всё, вне меня, давлю…
Всечтовомне… сохраняю…
Всевнеменя… давлю…
Сбивчивые мысли, перебиваемые в свою очередь посторонним вмешательством, как будто толпились у непреодолимой черты — и вот, может быть, благодаря охватившему всех здесь внезапному состраданию, прорвали, наконец, брешь. С мёртвой точки вопросов меня сорвало и поволокло по пути хоть какого-то анализа и приблизительных ответов. Пришло в голову, что никто, кроме меня не заметил разыгравшейся на улице трагедии, иначе вызвали бы скорую помощь и милицию, собралась бы толпа. А, может быть, ничего и не было? Сон наяву? Нет, не может быть! Такую волну смятения и взбудораженной памяти не смог бы поднять пресловутый уход сознания…
«Всё намного сложнее: кошкой, выскальзывающей из-под несущегося трамвая, — чую дух разрушения. Банальное чувство самосохранения движет мной. Ещё немного, и я начну задыхаться от одной только мысли, что кто-то, чуждый и непримиримый, поселившийся во мне, когда-нибудь выжрет меня изнутри всю, сбросив безвольную рухлядь — моё тело и смутит бессмертную мою душу невероятным соблазном. И, сильный, чужой и неизвестный, затеряется в толпе, которая его легко проглотит, не разбираясь. А тот, с кулями, и каждый из нас, который непонятно, по каким признакам будет жестоко избран, — сами не знаем, в чём повинны и как нам быть. „Богу молиться“ — тихонько подскажет дивный и вездесущий старче Серафиме. А Бог-то ускользает! Жаждешь вложить Его в сердце драгоценной молитвой, а оттуда как будто что-то выталкивает Его обратно…»
Как бес, нёсся огненный трамвай в лучах заходящего солнца. Летел и глушил вырывающиеся рыданья: «И скольких уже нет… а вдруг и меня… и я… и во мне уже готовится неотвратимая акция? Кто-нибудь ещё знает об этом? Видит ли? А-а-а!»
Стоп.
Очередная остановка. В раздвинувшиеся двери ступила старушка. Еле-еле поднялась по ступенькам и присела на край сиденья тут же у дверей. Она входила уже что-то бормотала и продолжала говорить. Скрип её голоса, перебиваемый визжанием «задавленного зверька» повествовал:
— Щас недобрые времена. Люди встречаются, и нелюди совсем… теряют, а потом собирают… кто-то не отдаёт, прячет — и грозят им… да мы уже привыкли… ой, много их щас… много появилось. Тада тоже так было… или не так… Ой, Господи!
Свихнутая машина снова остановилась в своём долгом пути. Старушка вышла. А трамвай, как бы играя со мной, что-то уже зная обо мне, стал выламываться, медленно продвигаясь, вихляя и дрожа, подпихиваясь и подшёптывая: скоро уже… а, может быть, совсем скоро… и я… и они… и все мы… мы все обречены. Ещё немного поёрзал и помчался, хохоча и кривляясь, сумасбродной бесчувственной тварью. Впереди — конечная, сулящая ему смирительный тупик и отдых забытья. С огромной скоростью преодолевал он длинные пролёты между остановками, коим так же почти не уделял внимания — никто не входил, а всё больше выходили, и вагоны пустели.
Следующая остановка — моя.
Трамвай остановился. Я сошла с подножки и побрела своей дорогой через «страшную» лесопосадку, затем по центральной, не слишком освещённой, улице к дому. Не асфальтированная, ухабистая и широкая, она глядела разноцветными окнами небольших частных домов. Под каблуками кувыркались камешки. Пустота и равнодушие, граничащее со смирением, на время овладели моим сознанием…
Доносились глухие звуки чьих-то голосов, едва различимой музыки, лающих собак, шорохов и шелеста листвы на деревьях. И вдруг, на повороте к дому, — да, да! — кто-то схватил меня за плечи, выкрикивая хриплым голосом:
«Ты должна с этим смириться! Он нисходит к нам — и войдёт в каждого, хочешь ты этого или нет. В каждого! Сопротивляться бесполезно! Ты слышишь? Слышишь, никчёмная? Иди! Иди отсюда!» Боже мой, я пыталась вывернуться, чтобы разглядеть его, но он крепко держал меня с какой-то нечеловеческой силой, — и резко отпустил. Когда он побежал, оглядываясь и скрываясь в темноте, мне показалось, что это местный дурачок, блаженный, но испуг был такой, что это обстоятельство уже ничего не могло изменить. События дня вспыхнули с новой силой, возымев ещё одно подтверждение. Меня трясло и морозило. Дом был уже почти рядом, и я помчалась туда с невероятной скоростью.

г. Магнитогорск