Говорят, вроде бы и всё равно какой кирпич может на голову вдруг упасть: силикатный, огнеупорный, клинкерный, - тут не марка убойного изделия больше на результат повлияет, и даже не высота, не скорость, с которой оно падает. На сколько мгновений удар сократит жизнь человеческую от точности попадания будет зависеть, а не от средств защиты. Скажем, в каске бедная голова будет в этот момент или в бандане, совсем не важно. Бывает и мимо каски у виска бакенбард каменюкой срежет, а вот если прямиком в темечко угодит - никакая каска не спасёт.
Но бывает и так, что кирпич, наоборот, жизнь человеку продлевает и наставляет на путь истинный. С Пал Палычем такие «кирпичные» истории приключались дважды…
Шёл как-то в Кузбассе капитальный ремонт доменной печи, плановый, семьдесят два дня непрерывной строительной гонки. Сибирь. Зима. Холод собачий.
Для тех, кто такого не видел, Палыч пояснял: за два месяца нужно разобрать старый и собрать на том же месте новый кирпичный пятнадцатиэтажный дом, заковать его в металлический кожух, да так, чтобы он был полностью герметичен, как воздушный шарик. Это если коротко. Ну, ещё коммуникации к нему подвести: газ, кислород и воздух для дутья, воду для охлаждения, опутать эту вавилонскую пятидесятиметровую башню полезными проводами, - много чего ещё надо… И вот полторы тысячи одетых в грязные фуфайки и валенки человек облепливают, как мёрзлые муравьи, эту доменную махину, и каждый свою соломинку на нужное место лепит. Капитально!
В поздние советские годы сроки ремонта сокращали. Знали: не запустят печь вовремя, как по цепочке у всего завода премия мимо пролетит. Запустят чуть раньше – будет людям широкое уважение, счастье в кармане и медаль на лацкане.
Бывало, результат стараний всего цеха, а то и завода, зависел от нескольких человек. От того же мастера-огнеупорщика, выкладывавшего сложную футеровку в круглой печи, кауперах и трубах горячего дутья. От второго – проверяющего за первым зазоры у кирпичей щупом в сотые доли миллиметра. И от третьего – того, кто эти кирпичи им дал. Ну, или того, кто их с огнеупорного завода привёз и который за каждый кирпич в десятках вагонов головой отвечает.
Первым был Серёга Кныш, хохол из стального Кривого Рога, вторым – прибалтийский немец Володя Кель, из эстонского Силламяэ, третьим – потомок поволжских немцев Юра Кнельц, из казахского золотоносного Кокчетава. Работали и пили они после работы вместе, не жалея себя в труде и не отказывая своим крепким тридцатилетним организмам ни в чём во время отдыха.
Троица была знаменитая и заметная даже с дальнего расстояния, когда из морозного жёлтого пара на литейном дворе появлялись в свете прожектора припорошённые графитом фигуры: подвижного, круглого и приземистого, как пирожок с ливером, Кныша; сутулого, вялого и меланхоличного Келя; и долговязого и угловатого Кнельца. Юра Кнельц всё время махал, будто рубил воздух, длинными руками, обещая искрошить в капусту нерадивых поставщиков, давших не соответствующие ГОСТу кирпичные размеры. Володя Кель покуривал «Приму», сочувствующе вздыхал над мастером Серёгой, заставляя его по нескольку раз переделывать работу, и вечно извинялся перед ним, будто он сам так кособоко проклятый кирпич слепил. А вечно голодный Серёга Кныш, понимая, что деваться некуда, что-то жевал, молчал и утробно порыкивал, тайно мечтая вырвать Кнельцу худые ноги.
Они ежевечерне возвращались к дежурному по капремонту Пал Палычу закрывать наряды, и он, ставя крестики в графике на миллиметровке, понимал, что парни безнадёжно отстают от других монтажников, а помочь им ничем не мог. Браковать кирпич было поздно. Заказывать дополнительные партии бесполезно (на заводе, вероятно, формы были уже изношены). Заключать договор с другим огнеупорным заводом никто бы из производственно-партийного отдела не разрешил. Оставалось последнее: перекупить за нал у кого-нибудь партию хорошего готового кирпича, предназначенного для ремонта чужой домны в другой области, а лучше в другой республике, и совсем замечательно было бы, если такое провернуть не в родном Союзе, а в дружественной стране. Например, в Венгрии. Ведь брали же у мадьяр кирпич на прошлый ремонт. Так ни одной претензии к ним не было!
Пал Палыч сотоварищи пробили своим предложением всю голову руководству.
Наконец, начальство рискнуло, и за какие-то телефонные материальные обещания мадьярам, советские немцы с генеральскими командировочными и большой дорожной сумкой «СССР» (в которую, по слухам, в обмен на фляги с техническим спиртом была ссыпана из сейфа зарплата трёхсот рабочих «Уралдомнаремонта») скоропостижно вылетели из Кузбасса через Москву в Будапешт за вагоном готового к отправке кирпича.
Пал Палыч, заскучав без друзей, взялся между оформлениями наряд-заданий перечитывать «Камень и боль» Карела Шульца о творческом пути Микеланджело. Голодный Серёга Кныш ночами, молча, перебирал выбракованные остатки огнеупоров из мёрзлых палет для продолжения бесполезной работы. Все ремонтники, экономя спиртовые запасы, с тревогой ждали Келя и Кнельца, которым дали - всё про всё - неделю сроку для реализации авантюрной сделки. Неделя прошла. Немцы не возвращались на оставленные позиции…
Опечатанный вагон с мадьярским отборным кирпичом прибыл первым на девятый день. Грустный и чистый Володя вернулся вторым, на десятые сутки, почему-то поездом и почему-то из Алма-Аты. А ещё через неделю добрался до точки возврата и Юра, ободранный и весёлый, прямиком из Таллина.
Для кого-то это показалось странным, но не для Пал Палыча.
Зная поведение обоих после принятия спиртного, Пал Палыч догадывался, конечно, что может с немцами в Будапеште случится, но что до такого они способны дойти, вряд ли предполагал. Не зря говорят: что русскому хорошо, то немцу смерть…
Володя Кель обычно после неторопливо выпитой бутылки водки мог проболеть пару суток и не двинуться из постели даже в туалет. Уговорить его похмелиться после такой дозы хотя бы пивом получалось у собутыльников только через неделю. Юра Кнельц, напротив, мог уснуть за столом пьяным через двадцать минут после двух рюмок, проснуться через полчаса трезвым, опять принять две-три рюмки, вновь уснуть – и так продолжать пить, пока всё спиртное (будь оно любого цвета и крепости) не кончится и за столом, и у соседей по итээровскому общежитию. Остановить его в этом было невозможно, если не изолировать от стакана хотя бы часов на пять-шесть, а лучше уложить спать в закрытой снаружи комнате.
Понятно, что темпераментами русские немцы не совпадали. Но их различия стёрло в пыль количество денег на командировочные расходы и отличное мадьярское спиртное в период разгара в Союзе антиалкогольной кампании. Денег было слишком много, чтобы пропить их все, пользуясь услугами Аэрофлота. Поэтому они выбрали железную дорогу. Закупили водки «Палинки», вина «Токайского», бренди «Максимилиана», в Киеве побратались, спьяну обменялись паспортами и отправились угощать родственников: Юра к Володе – в Таллин, а Володя к Юре – в Алма-Ату. Их там встретили, как родных. Обнимали, потчевали, наставляли на трудовые подвиги. Мало того, что фамилии оказались у друзей схожи, после кирпичного братства и пить они стали как русские: ровно столько, чтобы утром встать на работу, а на работе кому-нибудь кирпич на голову не уронить.
А домну «задули» вовремя, на сутки раньше планируемого. И немцев никто дурным словом не помянул, даже вечно голодный хохол Серёга Кныш. Ему дали орден «Знак Почёта» и большую премию за ударную работу, как и всему «Уралдомнаремонту». А Пал Палыч заработал уважение пролетариата, устный выговор за растрату дорогого бракованного материала и бутылку «Токайского». Да и ещё уверенность в советских немцах – хорошие ребята, не предадут, выручат, если надо…
***
Вторая история случилась после дефолта девяносто восьмого. У Пал Палыча, как и у большинства оптимистов, деньги вдруг кончились совсем. Остался огород перед домом, две шпалеры винограда, старенький компьютер и куча долгов, вернуть которые в ближайшей перспективе не представлялось возможным. Да ещё шов на животе после операции не заживал с полгода.
Пал Палыч тогда с сыном-подростком брался за любую работу. Промывал аммиачные холодильные установки на «Горрыбе», чистил бассейны местному батюшке и ГИББДэшникам, помогал соседям в садах и огородах, собирал металлолом на свалках и немного надорвался. Как-то пена пошла изо рта, и врач скорой помощи посоветовал успокоиться и снизить нагрузки на пресс.
Пришлось сесть за чужие рукописи и править их по своему усмотрению, потому как результаты его работы, как Палыч выяснил, никто и не читал.
За правку обещали расплатиться. Потом. Когда всё будет готово.
Работой была трёхтомная история семидесятилетнего строительного треста, на две тысячи страниц, с воспоминаниями рабфаковских ветеранов, полуграмотных пролетариев, партийных назначенцев и инженеров, отлично разбирающихся в технике и производстве, но не в формах глаголов.
Обилие имён и судеб завораживало Палыча своим однообразием. Оказывалось, что найти запоминающиеся особенности у каждого из упомянутых в рукописи труднее, чем обобщить всех действующих лиц по формальному признаку, поделив их на женщин и мужчин, комсомольцев и беспартийных, рабочих и начальство. Мало того, тема кирпичной стройки сводилась к безликому стандарту, которым эти люди восхищались, об ином и не мечтая. Житейское счастье бывшим бездомным и крестьянам представлялось простым и близким: войны больше не будет, вот накопают они глины побольше, понаделают кирпича и цемента, понастроят разно этажных клетушек с центральным отоплением, канализацией и водопроводом, и заживут в своё удовольствие. Зачем? Чтобы строить и копать. И создавать целые династии строителей и копателей, дабы будущие поколения строили выше и копали ещё глубже. Плодились и переезжали в квартиры улучшенной планировки. И от этого якобы улучшалась жизнь их детей и внуков.
Принцип «больше и дешевле лучше, чем мало и дорого» оправдывал коммунистический тезис «перехода количества в качество» тем, что целесообразность всегда выигрывала у красоты в настоящем. А в будущем, по общему мнению сотен персонажей рукописи, когда руки немного освободятся, можно и об украшении, и об удовольствии жизни позаботиться. Украсить плоскую кирпичную стену фреской или горельефом, например. Или флюгер с кованым петухом на конёк крыши прилепить. Или оконную раму выгнуть полукругом. Но это потом, намного позже. Сейчас не до этого…
Энциклопедия строительства выходила скучной.
И Пал Палыч рискнул её оживить, на пробу зачитывая сыну подправленные чужие тексты.
Он выбрал историю одного беспризорника, сироты по фамилии Кельц, ставшего в будущем директором огромного силикатного завода, который с маленькой сестрой бежал из эвакуации, из казахстанского детдома, в Россию во время войны. Мол, услышал пацан по радио об освобождении своей разбомблённой немцами деревни, взял сестрёнку на руки и поехал домой на товарняках. Что отца и матери уже на свете нет, он ещё не знал. Но о доме помнил и, где дом находится, приблизительно себе представлял.
Ехал паренёк долго. Прятался, попрошайничал, но и себя, и сестру сберёг. В дороге с ним всякое случалось. Но мальчонка добрался до места, а деревни-то и нет. Сожгли немцы деревню до пепелища…
Тут сын предложил Палычу приютить беженца с сестрой у еврея из польского города Кельце. У выжившего в гетто старика, который бежал в Россию от погромов, попал в партизанский отряд, был ранен и жил в землянке в лесу рядом с сожжённой деревней, потому что остался без ноги.
Палыч подумал и сказал, что это потребует много лишних слов в повествовании, а в словах он ограничен, да и времени не хватит, чтобы всё правдиво к утру описать.
Тогда бойкий сын-подросток нашёл на карте Рязанской области село Кельцы, но оно во время боевых действий под немецкую оккупацию никак не попадало. Сын не сдавался: Кельцы были рядом с линией фронта и деревню вполне могли сжечь или разбомбить в ходе боёв.
Палыч отклонил и этот вариант. Ну, откуда у рязанского мальчишки могла взяться такая фамилия, не от названия же деревни? И предположил, что маленький беглец прихватил свою фамилию в каком-нибудь Кокчетаве по дороге из Казахстана, но просто неправильно её записал: Кельц вместо Кнельца. Потому что Кнельцы в Кокчетаве точно есть, Палыч знает, работал с ним когда-то один Юра Кнельц.
Сына этот скользкий вариант с потерей буквы не устроил. Он попросил предложить что-нибудь ещё, поинтересней. Раздосадованный Палыч вспомнил о Келе из эстонского Силламяэ. Сын распахнул глаза и неожиданно согласился с отцом, пообещав так завернуть сюжет, что бывший директор силикатного производства будет ещё гордиться своими детскими воспоминаниями.
У продвинутого девятиклассника целый вечер ушёл на описание сложного сюжета о вхождении в трудовую жизнь сироты-чухонца с дерзкой фамилией. Закончил он поздно, когда Пал Палыч уже спал. Утром отец фантазёра взял дискету с текстом и отнёс заказчику, не только не удосужившись прочитать, что на ней записано, но и начисто забыв о вчерашнем разговоре с сыном.
Вспомнили о Палыче через неделю. Как-то дождливым ноябрьским днём к мокрому забору подъехала дорогая машина, из неё вышел хорошо одетый водитель и, попрыгав между лужами и матерясь, предложил ему съездить с ним на силикатный завод. Предложил весело, ненавязчиво. Палыч поехал, взяв паспорт на всякий случай. И оказался прав.
На заводе девушка из бухгалтерии выписала ему товарную накладную на целый вагон силикатного кирпича и мило улыбнулась.
- Новый дом строите? – спросила она, и, глядя в его растерянное лицо, поняла, что ответа ей не дождаться. Показала пальцем, куда идти. Уткнулась в бумаги и засмеялась…
Палыч начал продавать гонорар немедленно. Кирпичом он расплачивался и за погрузку-разгрузку, и за доставку, и за цемент и песок, и за шифер на крышу, и за молоко, что брал у соседки, и за многое другое, необходимое в его безденежном существовании. Кирпич шёл - влёт… Сын смотрел на отца победителем, но секретного сюжета ему так и не огласил.
Под самый Новый год, когда палеты с оставшимся кирпичом на огороде припорошило снегом, Палыч вытащил из почтового ящика на заборе письмо, в котором бывший директор, старый Кельц, просил его заехать к нему на огонёк в любое удобное время, как пожелает, без церемоний.
Захватив из подвала трёхлитровую банку своего молодого вина, Палыч прибыл по адресу: в скромный двухэтажный домик на окраине, за которым начиналась берёзовая роща. Дверь ему открыл одетый в «адидасовский» спортивный костюм опухший старик с редкой седой шевелюрой и полными мокрыми губами. Дед представился знакомой фамилией, пожал Палычу руку, похлопал по плечу и проводил в большую комнату. Усадил на диван, выключил телевизор и сел в кресло напротив. С минуту помолчал, разглядывая гостя, и задал серьёзный вопрос:
- А откуда ты всё узнал про меня?
- Да я, собственно, ничего и не узнавал… - замялся Палыч, оглаживая банку с вином, стоящую у него на коленях. – Это сын всё выдумал… А что? Что-то не так?
Кельц ещё помолчал с полминуты, оглядывая его и банку со всех сторон. Потом вышел из комнаты и вернулся уже с двумя гранёными стаканами.
- А как вы догадались? – спросил Палыч, не сдержав улыбку.
- Я тоже справки о тебе навёл, - усмехнулся дед. – Наливай, что ли…
- Да я не пью, - признался Палыч. – Нельзя ещё… После операции… Это я для вас… Спасибо вам за помощь, здорово меня выручили, а то бы…
- Это ты не мне, а сестре спасибо скажи! – рассмеялся дед. – Та прочитала твою сказку и чуть по уху мне не заехала. Говорит: что же ты молчал столько лет? Мы, оказывается, евреи! Да я, если бы знала, давно уже в Израиле жила!.. У нас, оказывается, родни - от Польши до Казахстана и Эстонии!.. А ты в сироты, говорит, меня записал, подлец!.. И пошла, и пошла поливать…
Кельц, хохоча, сам плеснул себе из банки вина и сделал глоток, потом второй, пожевал вино во рту и отставил стакан в сторону:
- Не добродило ещё, дрожжами припахивает, а сладкое… Ты его перелей и в тепло, в тёмное место поставь под гидрозатвор, оно дойдёт недельки через две…
- Вы ей сказали, что это неправда? – спросил осторожно Палыч.
- А зачем?.. Думал, пусть родственников попробует найти, хоть расшевелится немного, а то растолстела, как слониха…
- А она?
- Нашла! Представь себе! И не одного! Уже квартиру себе в Иерусалиме подыскивает!
- Боже мой! – ужаснулся Палыч. – Вы уж простите нас, ради Бога! Я, клянусь, не знал, что так получится!
- Да успокойся ты! – махнул рукой дед. – Пусть едет… Пусть едет со всей своей оравой! Туда им и дорога! А мы тут с берёзками своими останемся… - и мечтательно глянул в окно. – Я там добавил пару абзацев про берёзки. В Казахстане всё больше степь да тополя помню, попадались, а я по берёзкам скучал сильно…
И вдруг очень знакомо для Палыча зачмокал губами. Точно так, как жевал свои губы вечно голодный Серёга-огнеупорщик, Серёга Кныш из Кривого Рога. А ведь по возрасту дед вполне годился ему в отцы… И ещё кирпичи эти…
Палыч отогнал от себя дурные мысли и следом за Кельцем посмотрел в окно.
Снег падал так медленно, бесшумно, будто время вместе с ним притормаживало на невидимых берёзовых ветках и растворялось в бересте.