В 1826 г Пушкин написал стихотворение «Признание», посвященное приемной дочери Прасковьи Осиповой – Александре. (Уж не знаю откуда ?, но по преданию это моя родня, я ведь тоже по рождению ОСИПОВ)
«Вместо надменного деспота, крутодержавного тирана, – рассказывал Пушкин, – я увидел человека прекрасного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я услышал снисходительный упрёк, выраженный участливо и благосклонно.
– Как, – сказал мне Император, – и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой. Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не должно.
Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос ещё звучит у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.
– Что же ты не говоришь, ведь я жду, – сказал Государь и взглянул на меня пронзительно.
Отрезвлённый этими словами, а ещё больше его взглядом, я, наконец, опомнился, перевёл дыхание и сказал спокойно:
– Виноват и жду наказания.
– Я не привык спешить с наказанием, – сурово ответил Император, – если могу избежать этой крайности, бываю рад, но требую сердечного подчинения моей воле; я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым. Ты не возразил на упрёк о вражде к твоему Государю. Скажи ему, почему ты враг ему?
– Простите, Ваше Величество, что, не ответив сразу на ваш вопрос, я дал вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии.
Государь Николай Павлович усмехнулся на это смелое признание и воскликнул, хлопая меня по плечу:
– Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугенбундов, республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своём жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете, ведущее к диктатуре, а через неё – к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Сила страны в сосредоточенной власти, ибо, где все правят – никто не правит, где всякий законодатель – там нет ни твёрдого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!
Государь умолк, раза два прошёлся по кабинету, затем вдруг остановился передо мной и спросил:
– Что же ты на это скажешь, поэт?
– Ваше Величество, – отвечал я, – кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует ещё одна политическая форма – конституционная монархия.
– Она годится для государств, окончательно установившихся, – перебил Государь тоном глубокого убеждения, – а не для таких, которые находятся на пути развития и роста. Россия ещё не вышла из периода борьбы за существование, она ещё не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и культуры. Она ещё не достигла своего предназначения, она ещё не оперлась на границы, необходимые для её величия. Она ещё не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит, до сих пор друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только Самодержавие – неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки, и малейшее сотрясение разрушило бы всё строение государства.
– Неужели ты думаешь, – продолжал Государь, – что, будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние Самодержавной власти, вручённой мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня. Не посмела! Потому что Самодержавный Царь был для неё представителем Божеского могущества и Наместником Бога на Земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают громы.
Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества, казалось, делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу, измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал.
Он был горд и в то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он снова прошёлся по кабинету, снова остановился передо мной и сказал:
– Ты ещё не всё сказал, ты ещё не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю.
– Ваше Величество, – отвечал я с чувством, – Вы сокрушили главу революционной гидры, Вы совершили великое дело. Кто станет спорить? Однако… есть и другая гидра – чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!
– Выражайся яснее, – перебил Государь, готовясь ловить каждое моё слово.
– Эта гидра, это чудовище, – продолжал я, – самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над вашей властью. На всём пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы.
– Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость – в руках самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своём достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона.
– Что ж удивительного, Ваше Величество, если нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если они, возмущённые зрелищем униженного, страдающего Отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть: вместо притеснения – свободу, вместо насилия – безопасность, вместо продажности – нравственность, вместо произвола – покровительство законов, стоящих надо всеми и равных для всех!
После паузы Пушкин продолжил:
– Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к её осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что, даже карая их, в глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что если Государь карал, то человек прощал!
– Смелы твои слова, – сказал Государь сурово, но без гнева, – значит, ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на жизнь Государя?
– О, нет, Ваше Величество! – вскричал я с волнением. – Я оправдываю только цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в души, соблаговолите проникнуть в мою и Вы убедитесь, что в ней всё чисто и ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!
– Хочу верить, что так, и верю, – сказал Государь более мягко, – у тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе недостаёт рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легко мысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён, ему нужно содействие людей и времени.
Император внимательно посмотрел на поэта и продолжил убежденно:
– Нужно объединение всех высших и духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самосознания в народе и чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединятся вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях – победа, в согласии благородных сердец – спасение.
Поэт слушал внимательно, и Государь не мог не заметить заворожённого взгляда, обращённого на него. Чистота души, великой души поэта была налицо, и Николай Павлович сказал:
– Что до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание – воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь можешь идти! Где бы ты ни поселился, ибо выбор зависит от тебя, помни, что я сказал и как с тобою поступил, служи Родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я!»
Эта беседа была рубежной для Пушкина, она избавила его от остатков сомнения, она сделала его ревностным поборником Самодержавной власти. В его душе, сознании, в его миросозерцании соединилось понимание и осознание необходимости борьбы за торжество «симфонии двух властей», подорванной и расколом XVII века, и чужебесием петровских преобразований и «бироновщиной».
Государь Император после той встречи в Чудовом монастыре сказал Блудову:
– Знаешь, что нынче я говорил с умнейшим человеком России?
– С кем же? – поинтересовался тот.
– С Пушкиным, – ответил Государь
«Нет, я не льстец, когда Царю хвалу свободную слагаю…»