Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу
То я – не о себе. Ибо свою (земную) отмерил уже, считай, до края.
Я – о «Сказке». Александра Сокурова.
С учётом жанра («фэнтези»), обыгрывать развёртывающееся на экране можно всяко. От того, где (происходит), когда… Ну, и – к чему. Понятно, при должном уважении к личности и творчеству самого Александра Николаевича.
Многое у него я видел (притом, что далеко не всё). Да и его виденье, как мне кажется, моему не чуждо.
Забавно выглядит реплика из Вики
Действие фильма происходит во время Второй мировой войны, причём известно, что это «фантастическая история» с полностью вымышленным сюжетом.
Ну-ну…
Во время Второй мировой (тогда бы ещё и конкретизировать), а из «вневременной щели» выглядывает Наполеон, с которым кое-кто из остальных героев не прочь встретиться «здесь и теперь».
А это – «предупреждение» самого автора
Сам режиссёр охарактеризовал «Сказку» ещё до премьеры как «серьезное произведение, очень содержательное и очень важное для нашего времени». Сокуров настаивает на уникальности этой ленты: «Не представляйте ничего, – сказал он в одном из интервью, – вы даже не можете себе представить, что вам предстоит увидеть, если вам предстоит это увидеть. Уверен, что вы этого явно не ожидаете».
Реплика Сокурова о «непредставимом предстоящем (или нет) смотре-виденье» представляется, скорее, ироничной, чем… Хотя… Мысль – интересная. О возможности (невозможности) представления о том, что возможно предстоит увидеть. Представление и предстояние. И то, и другое – по крайней мере двузначно. Здесь – и о пространственно-временных отношениях, и о бытии-инобытии-небытии. О реальности. О действительности. О…
В общем – со всеми философическими наворотами. О разных энергиях (и синергиях), действиях («со-», «взаимо-», «противо-»), действительностях…
Если я чего-то не упустил (при просмотре), цитату из Данте Сокуров вкладывает в уста только Бенито (Муссолини), который и повторяет её. Неоднократно.
Неплохо бы все эти «повторы» ещё раз прокрутить. С контекстами…
В общем, итальянец (изгнанник-флорентиец) доверил своё «предание» итальянцу. Сам Муссолини – родом из провинции Форли-Чезена (одной из девяти в регионе Эмили-Романья). Кстати, именно в Эмили-Романья (в Равенне) провёл последние годы жизни и Алигьери. А неподалёку уже от родины дуче несколько дней ошивался и я. В год своего посещения Италии (2019-й). Римини…
Данте и Муссолини…
В принципе, без «Божественной комедии» делать нам в «лесу Сокурова» нечего. Если – всерьёз. А если не… То, конечно. Можно и потаращиться.
Данте и Муссолини – отсылка к Мережковскому?!
Отношение Дмитрия Сергеевича со всякими «фашизмами» было непростым… Как и с двумя героями «Сказки».
С Муссолини – от почти очарования (в год работы над книгой о Данте (1936-1937) – стипендия, пространные беседы…) до почти презрения.
Чего за этим (сменой отношений) было больше: внутренних поисков-метаний или банальной выгоды – не ведаю. А было и то, и другое. Се человек…
Статья Мережковского «Встречи с Муссолини» (1937), как и его «Данте» (завершённая в мае 37-го) – вряд ли прошли мимо Сокурова. Интерес к проблеме Власти, концентрацией которого являлся интерес к личностям диктаторов и тиранов – общее для биографий обоих.
«…Лучшее из всех свидетельств о Данте, самое правдивое и самое живое – это Вы. Дабы понять Данте, надо им жить, но это возможно только с Вами, в Вас… Ваши души изначально и бесконечно родственны, они предназначены друг для друга самой вечностью. Муссолини в созерцании – это Данте. Данте в действии – это Муссолини…»
О, как! Ни много ни мало.
Якобы – в одном из писем Д. С. к дуче. От Вадима Полонского.
Насколько искренне?! Шут его знает.
А мимо Сокурова и оно (это «свидетельство») прошло вряд ли.
Можно впечатать и саму «Встречу» (двух М.), ибо она не так и объёмна
ВСТРЕЧА С МУССОЛИНИ. Из книги о Данте [12]
…Мировое значение Данте предчувствует, кажется, только один человек в мире – Муссолини. Я это понял уже во время первой нашей беседы, года два тому назад, когда начал готовить книгу о Данте. Нынешней весной я видел Муссолини снова, и он после беседы позволил мне задать ему письменно несколько вопросов о Данте – «не слишком много и не слишком трудных», – как он сказал на прощанье, с той обаятельно-простой улыбкой, которая, точно чудом, устанавливает равенство между ним и собеседником, кто бы он ни был.
В самый канун знаменательных римских дней (объявление Империи) я написал и послал Муссолини три вопроса: первый о том, какая борьба с коммунизмом (а следовательно, и с русским большевизмом) возможна, – национальная или только всемирная; второй – о возможной будущей всемирной войне или мире (что значит основанная им «Римская Империя», – вечный мир или вечная война?); третий – о возможном соединении Государства с Церковью, «Орла» с «Крестом», Aquila и Croce, по Дантовой символике (что значит заключенный им «Конкордат» с Ватиканом?). Все эти три вопроса оказались, увы! и для такого человека, как Муссолини, «слишком трудными».
Что мне ответил на них Муссолини?
Помнится, уже и тогда, когда я писал мои вопросы, я смутно чувствовал, что ему будет не легко на них ответить; потому, что они относятся не к тому порядку бытия, в котором движется он.
Муссолини все-таки ответил мне, но так, что я не знаю, можно ли сказать и должно ли говорить, как он ответил. Все же попробую: для того, что я хотел бы сказать о Данте, слишком значителен ответ Муссолини, чтоб я мог умолчать о нем вовсе.
Если верно, что, вообще, слова человека неотделимы от него самого и что нельзя понять сказанного, не зная, кто говорит, то для такого человека, как Муссолини, это вернее, чем для кого бы то ни было. Надо это помнить, чтобы понять ответ его как следует. Помнить надо и то, что, вероятно, испытал не я один, а испытывают более или менее все, кто впервые видят его, лицом к лицу, и что почти невозможно выразить словами, – так это непохоже на чувства, внушаемые людям другими людьми. Это не страх, а смутное беспокойство, та неизъяснимая тяжесть, жуткость, которую испытывают люди, подходя к тому, к чему не должно людям подходить, и заглядывая туда, куда не должно им заглядывать. Если бы чувство это довести до конца, то получилось бы, может быть, нечто подобное тому, что испытал Фауст, когда ему явился Дух Земли:
Фауст
(отворачиваясь)
Ужасное лицо!
Дух
Привлек меня к себе ты чудной силой,
К моей стихии жадно припадая, –
И вот, теперь…
Фауст
О, горе! не могу Тебя я вынести!
……………………………………
Но это первое впечатление от Муссолини, – начало нездешнего ужаса перед Духом Земли, – было у меня только мгновенным и сменилось удивлением или, точнее, тремя удивлениями. Первое: он прост, как все первозданное, – земля, вода, воздух, огонь, как жизнь и смерть. Второе удивление, большее: он добр и хочет сделать добро всем, кто в этом нуждается, а тому, кто с ним сейчас – больше всех. Он для меня близкий и родной, как на далекой чужбине, после долгой разлуки, нечаянно встреченный и узнанный, – брат.
Третье удивление величайшее, но я о нем скажу потом, а сначала попробую сказать, как он мне ответил.
Выставил нижнюю челюсть вперед (совсем как Данте, подумал я и вспомнил Боккачио: «Челюсти у него были большие, и нижняя выдавалась вперед»; в этих двух лицах, даже по геометрическому строению противоположнейших, – узком и остром у Данте, где все вертикально, вглубь и ввысь, к пропастям и вершинам земли бесплодным; в круглом и широком, у Муссолини, где все горизонтально, вширь и вдаль, по равнинам земли, плодороднейшим, – в этих двух противоположнейших лицах эта черта, выставленная вперед нижняя челюсть, знак неукротимой воли, – общая); выпучил большие-большие глаза, совсем как у Данте, подумал я и опять вспомнил Боккачио: «Глаза у него были большие, gli occhi… grossi»; и эта черта – огромные, широко на все открытые, всепожирающие глаза, – ясновидения знак – тоже в этих двух противоположнейших лицах, – общая. (Кто видел эти глаза, и на кого глянул из них, ужаснув и обрадовав, Дух Земли, – тот их никогда не забудет); выпучил большие-большие глаза, и как будто тихим, глубоким, издалека доносящимся, а на самом деле громким, всю исполинскую, пустую залу Венецианского дворца наполняющим, голосом проговорил:
– Я не могу вам ничего ответить на ваши вопросы…
И замолчал, отвернувшись от меня с таким видом, как будто беседа наша кончена и я могу уходить. Чтобы этого не делать, я спросил:
– Почему не можете?
– Потому что на вопросы Данте не мне отвечать.
«Понял-таки главное, что вопросы не мои, а его, Данте», подумал я радостно и почувствовал, что чем бы ни кончилась наша беседа, я что-то сделал и что-то узнал о Данте, чего нельзя было узнать иначе. И когда под гулкими сводами этой огромной, пустой палаты древнего дворца, почти современника Дантовых дней, замер последний звук говорившего со мной голоса и наступила такая тишина, какая бывает только в пустом поле, в глухом лесу или на вершинах гор, – вдруг почудилось мне, что между нами двумя присутствует Третий и смотрит из этих, прямо на меня уставленных, глаз, говорит со мною этим глухим, как бы из подземных глубин доносящимся, голосом.
– Я знаю, кто Он и кто я. Там, где Он говорит, – я молчу. «Данте и Муссолини» – под этим заглавием кто-то что-то хотел прочесть недавно, здесь, в Риме; но я не позволил, потому что не хочу быть смешным. Можно ли сравнивать такого, как Данте, с таким, как я, – говорить о них рядом? Он был, есть и будет, а я…
Не кончил, опять замолчал, и на этот раз так, что никакие, казалось, силы в мире не сдвинут его с этого молчания. Вдруг маленькая злая мысль мелькнула у меня в уме: «Нет, может ответить, но не хочет; прячет камертон прямых ответов на прямые вопросы, уклоняется, по привычке всех политиков; думает, что «казаться» важнее, чем «быть»; вечный на сцене, актер под бесчисленными масками, и одна из них – это молчание…».
Но пристальней вглядевшись в прямо уставленные на меня глаза, такие правдивые, как только у самых маленьких детей, или еще, иногда у зверей, и, может быть, всегда у богов, – пристальней вглядевшись в эти глаза, я увидел несомненно – как если бы в свою собственную душу вгляделся, – что он сказал мне правду; и что, не отвечая на вопросы, он ответил так, как только и можно было ответить, – не в том порядке, где я их ставил и где мысль предшествует действию, а в другом порядке, – его, где мысль и действие одновременны, как молнийный блеск и удар. И увидев это, я почувствовал после двух удивлений, – первого, великого: прост, и второго, большого: добр – третье, величайшее: смиренен.
Люди так называемых «высших образованных слоев», от земли оторванные, отвлеченные, злые и гордые, этому никогда не поверят; но люди, все ей близкие и верные земле, те, кто назвали Бенито Муссолини «Вождем», знают или чувствуют, что это воистину так он смиренен. Кто ниже всего, что есть в мире, и всего смиреннее? Та, кто рождает и кормит всех живых и заключает всех умерших в лоно свое, чтобы снова родить – воскресить: великая Мать Земли. И матери подобен сын – Дух Земли: он велик и смиренен: и его дыхание в обоих – в Данте и в Муссолини.
Что такое смирение, знает, может быть, лучше всех людей, самый гордый из них, Данте. Явное лицо его – гордыня, тайное – смирение. Вся его любовь к Беатриче есть не что иное, как воля к смирению.
«Эта благороднейшая Дама так была любезна всем, что, когда проходила по улице, люди сбегались, чтобы увидеть ее; и, когда приближалась к кому-либо, то в сердце рождалось такое благоговение, что он не смел ни поднять глаза на нее, ни ответить на приветствие. Но, не славясь тем, что видела и слышала, шла она, венчанная и облеченная смирением».
Так прошла она по земле и когда
покинула землю –
Дал ей Всевышний воссесть
На небе смирения, там, где Мария.
И гордого Данте вознесла она из ада гордыни к себе, в это небо.
То, что людям явил на небе Дух Земли, воплощенный в Данте, являет им на земле тот же Дух – в Муссолини: бесконечную силу смирения.
– Что я могу для вас сделать? – спросил он меня в конце беседы. Я сказал, и он сделал, и, может быть, это был тоже безмолвный ответ на мои вопросы о Данте. Я знаю, никогда, ни за что нельзя, и не надо, благодарить словами, но все же не могу не сказать, – потому что это слишком для меня радостно: кроме тех, чьих имен не называю, потому что они мне слишком святы, – никто, никогда, во всю мою жизнь, не был ко мне добрее, чем он.
Что сделал для меня Муссолини? Эту чужую землю – Италию – он сделал мне почти родною; горький хлеб чужой, – почти сладким; крутые чужие лестницы – почти отлогими. Почти, – не совсем, потому что сделать чужое совсем родным не может никакая сила в мире, а если б и могла, этого не захотел бы тот, для кого неутолимая тоска изгнания – последняя родина.
– Может быть, мое единственное право писать о Данте есть то, что я – такой же изгнанник, осужденный на смерть в родной земле, как он, – сказал я Муссолини на прощанье.
– Да, это в самом деле ваше право, и кое-чего оно стоит: кто этого не испытал на себе, тот никогда ничего не поймет в Данте, – ответил он мне, и я почувствовал, что он все еще помнит и никогда не забудет, что значит быть нищим, бездомным и презренным всеми, осужденным в родной земле на смерть изгнанником.
– Я надеюсь, что книга моя будет не совсем недостойной того, что я узнал от вас о Данте, – пробормотал я, не зная, как благодарить.
– А я не надеюсь, – я знаю, что ваша книга будет…
Не повторяю его последних слов: я их не заслужил. Но если моя книга будет чего-нибудь стоить, то этим она будет обязана тому, что не словами, а делом ответил мне Муссолини на мои вопросы о Данте и что, может быть, ответит миру.
Лица
Мережковский Дмитрий Сергеевич
[12] – порядковый номер главки по сборнику «Лица». Предпоследнее. Первым там – «Иосиф Пилсудский». А завершающим (13) – «Мудрость Пушкина».
В тексте Мережковского есть пара моментов, «располагающих» к фильму Сокурова. Во-первых, стиль (витиеватый) некоторых высказываний. К тому «предстоятельному представлению». Во-вторых…
А хотя бы – «брат».
Он для меня близкий и родной, как на далекой чужбине, после долгой разлуки, нечаянно встреченный и узнанный, – брат.
Брат… По «Сказке» это обращение (героев к своим «дубликатам» или – не только?!) звучит постоянно.
Брат мой… – Такое принято во многих традициях. В знак близости к «единому Отцу». В знак некого (сакрального?) равенства. А то…
Справка...
Обращение «Мир, тебе, брат мой возлюбленный» имеет древние корни и может быть прослежено в различных культурах и языках. В основе этого обращения лежит идея объединения всех людей, вне зависимости от их национальности, вероисповедания и мировоззрения. Оно выражает желание мира, справедливости, гармонии и взаимопонимания между людьми.
Истоки обращения «Мир, тебе, брат мой возлюбленный» уходят в древность. Например, в древнегреческой мифологии был бог мира – Эйреней. В религиозных текстах найдутся аналогичные выражения, такие как «Салам», «Шалом» или «Ассалааму алейкум», которые используются в иудаизме и исламе соответственно.
Обращение «Мир, тебе, брат мой возлюбленный» является символическим и отражает человеческую жажду мира и примирения. В своей сущности, оно призывает людей отбросить все разделения, конфликты и недоразумения, и объединиться в общем стремлении к счастью и благополучию всех.
Однако, вопрос об искренности этого обращения остается своего рода загадкой. В нашем сложном мире, где существуют неприятности, насилие и споры, обращение «Мир, тебе, брат мой возлюбленный» может казаться не более чем пустыми словами. Не все люди способны и хотят жить в мире, и часто эгоистические интересы исторических, политических и экономических факторов препятствуют достижению идеи мира.
А можно и такую «байку» привести (уже без «возлюбленности»)
«Брат мой» (а точнее – «Государь, брат мой») – так обращались другу к другу европейские монархи, независимо от того, дружили ли они или находились в состоянии войны.
После захвата Москвы в 1812 году Наполеон писал Александру I: «Брат мой! <...> Я начал войну против Вашего Величества без злобы: одна записка от Вас перед или после последней баталии остановила бы мое шествие <...>. Государь, брат мой, молю Бога, чтобы он хранил Ваше Величество и берег под своей святой и достойной защитой».
Когда Наполеон возвращался во Францию с острова Эльба, его встречали полки короля Людовика XVIII и один за одним переходили на сторону Бонапарта. По этому поводу Наполеон оставил королю шутливое послание: «Брат мой! Не присылайте мне больше солдат, у меня их достаточно».
А однажды это монаршее обращение послужило одной из причин начала войны.
Николай I, не считая Наполеона III законным правителем Франции и желая его унизить, в официальном письме обратился к нему «Друг мой» вместо положенного «Брат мой». Это вызвало международный скандал и обострило конфликт, назревающий между Европой и Россией. Итогом конфликта стала Крымская война.
По фильму… Друг к другу герои так, вроде (?), и не обращаются. «Брат» – исключительно (?) к своим же «дублям». Зато – часто.
Хотя… Фауст. Фауст и Дух Земли.
Мережковский настойчиво «воплощал» оный как в Данте, так и в Бенито.
Тогда… Тогда и всех «героев» Сокурова можно поставить на эту «доску». Братья-акробаты. Соблазнённые (и как-то одарённые Демоном Власти).
«Фаустом» (2011) и А. Н. (Сокуров) завершал свою тетралогию Власти («Молох», «Телец», «Солнце»…).
Называют… Называют так (братьями) и друг друга. Наряду с другими обращениями (фамильно, имённо, кликушно, чинно), жонглируя ими. В издёвку.
Чинно… Герцог, маршал, император, канцлер… Кликушно… Вплоть до «Ублюдки» (от Сталина).
А тому, кто смотрит, может подмигнуть и «Брат» Алёши Балабанова.
«Братья». Братки. Антагонисты. Где-то – союзники. А общая Любовь (Страсть!) – к Власти.
Звучало там и «друг мой». Бенито – Адольфу.
Чуть в стороне (всегда) – Черчилль. «Чёртов англичанин». Демократ!
То блаженно улыбающийся, то удручённо насупливающийся. И даже, казалось бы, допущенный (вопрос: Куда? к КОМУ?!). Прощённый?! А просят ли они (там) Прощения?!
Муссолини слегка подлизывается к Сталину (называя себя учеником Ленина).
Все они (четверо – ибо и Наполеон, и уж совсем «закадровый» Ленин идут больше фоном) – почти на равных. Каждому – достаточно много внимания.
Хотя…
Звуки (вода, всхлипы-карки…). Адские клубы дыма. Всепожирающий огнь…
И зловещий всхрап-просып то ли зверя, то ли…
Первым «пошёл» Иосиф. Он-таки выделяется. И своим «просыпом», и наездом на стонущего рядом Христа.
У Сталина слишком много власти… – Так, о нём, Муссолини. Слишком… Ему надо весь мир. Целый. А не какой-то Рейх… Не только, хотя бы – Европа. Ну, даже с какими-то там придатками.
Обращаются. Обращаются и друг к другу. Братья!
Реплики там – у Сокурова – классные. Набегающие, переплетающиеся. Калейдоскоп! В сочетании с жестами, ухмылками, хрипами и прочими нетекстуальными «фигурами».
Забавна (среди реплик) такая: Не слушай Сокурова. Идём дальше. По-моему: от Муссолини – своему «брату-дублю».
А реплика Гитлера!? Такому же собственному «дубликату». Себе…: Ади! Ты, как ребёнок…
Паутина реплик. То в диссонанс, то (реже) в консонанс.
Воняет… Воняет – часто. Особенно – Сталину. Остальными. Всеми.
Обращение к «массам». К народу…
Гитлер – к немцам. О них. С восхищением-восхвалением! Искренним. Но и…
И – в ответ: Мёртвый солдат. Я – воскресну и убью тебя! Убью. Тебя!
Сталин, о русских. С издёвкой: Как там мои русские люди?! Они, конечно, построили коммунизм.
В нём, даже на фоне остальных, меньше всего человеческого. Почти ничего…
Как у коммуниста по сравнению с социалистами.
В сумбур. И по фильму. И у меня. В нагромождение.
И цитата из Данте (пусть не буквально) – не только из уст Муссолини… Хотя у Бенито – именно цитата
А за полчаса до финала включается хор Пятницкого (а мабыть, Александрова). Песня каторжников. «Вперёд, друзья! Вперёд, вперёд, вперёд…».
Текущее море. Практически без лиц. Месиво. Перед восходящими на пьедестал пирамиды-зиккурата Героями.
Вчера их было гораздо меньше. Сегодня они любят нас больше! Они никогда не забудут социализм… – Сталин.
Подхватывают и остальные: Они ждут нас. Они не забудут нас!
Где-то раньше (от Бенито) звучало чуть иначе: Всё будет забыто и начато снова.
Зловеще! На фоне происходящего уже сегодня. Не в фильме.
А там… Там-таки (из месива) снова силится подняться одинокий труп солдата: Я задушу всех вас!
В Благодарность!
А людские волны поднимаются всепоглощающим валом-Потопом. Бездной. Бездной трупов. Человеческого мяса и грязи…
А из этого клубящегося месива снова выворачивается-прорисовывается лицо Солдата. Гитлеру.
– Я восстану и убью тебя. Раз и навсегда. И вернусь в могилу. Глубоко под землю. К камням. На самое дно.
Забавно?! Жутко! Мёртвый немец проклинает своего вождя. Хотя бы один! Русские (миллионы мёртвых) молчат. Ужаснее того – Именно они, сомкнувшись, накатывают валами в своём унылом каторжанском «Вперёд, друзья!».
Сюда бы ещё – Мао. С его – уже миллиардами китайцев. Мёртвых и пока живых.
Не печалься, брат. Всё забудется. Начнём заново. Лучшее – впереди. Очень скоро. Скоро… – Гитлер своему «младшему дублю», Ади. Одинокой агонии души.
Муссолини… Всё ещё римский гений. Римский гений.
Я устал. Я закрываю глаза. И думаю только о будущем. Я вижу его… – Сталин.
Мы наступили на что-то. Воняет… Я знаю, чьё это.
И (от него) – якобы сожаление, что не был на похоронах матери. После тычка со стороны Черчилля.
Хоть что-то (подобие) – человеческого…
Довольно сказок. Пора гулять. Хорошенького понемножку. Прощайте. Прощайте…
Оле-Лукой(л)е.
Я закрываю зонтик свой, в нём снов и сказок больше нет и над заснувшею землёй блестит, дрожа рассвет…
На круглых клумбах спят цветы и птицы в гнёздах тоже спят…
Ласково. Убаюкивающе.
Ну, что?! Пора бы и по «Архиву» пошарить. В своё.
А уже потом (если что) подкрутить в этом мареве-вареве кое-какие цветочки-ягодки.
Да. Сразу за «убаюкиванием» (под экранные титры), на самой последней минуте пробивается русский войсковой голос: работает наводчик, координируя удары по вражеским целям. Из каких-то войн уже послесталинского Союза?! Заимперская путинская Расея в Украине?!
«Терцины Робеспьера»
Земная жизнь исчерпана до дна.
Я на краю, чуть вздрагивая, медлю.
Горгоной ухмыляется Луна,
Чей узкий серп похож скорей на петлю.
Себя не жаль, но жутко покидать.
Париж и эту сумрачную Землю.
Ни дерева, ни дома, ни следа…
Ещё? – Ах, да! Не вырастил я сына.
И казней бесконечных череда.
И розами увита гильотина.
И голос жертвы или палача,
Что произносит вялые терцины,
Как будто оправдание ища.
(20.03.2015)
Так я, впервые, обыграл БК Данте Алигьери. Под своё французское «на пару с Антакольским».
С припиской
Терцины – стихотворение (твердая форма), написанное терцетами с особой рифмовкой и завершающим отдельно стоящим стихом. Рифмический рисунок: aba bcb cdc … xyx yzy z. Волнообразный перехлест рифмовки придает стихотворению, написанному терцинами, особый колорит. Терцинами Данте Алигьери написал свою «Божественную Комедию».
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Насколько «волнообразность» дантового стиха ассоциируется с теми валами-волнами, кои накатывают по фильму Сокурова… Могет быть, могет быть.
Где-то я проводил параллель между этим у великого флорентийца и знаменитым стихотворением Осипа Мандельштама
Бессонница, Гомер, тугие паруса...
Я список кораблей прочел до середины...
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи –
На головаx царей божественная пена –
Куда плывёте вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, аxейские мужи?
И море, и Гомер – всё движется любовью.
Куда же деться мне? И вот, Гомер молчит,
И море чёрное, витийствуя, шумит
И с тяжким гроxотом подxодит к изголовью.
(1915)
Уж и не знаю – «движется» или «движимо» у О. Э. Что надо проверять, ибо свои ранние он правил.
Но, помимо аллюзии с текстом Данте, отсюда можно потянуть и к Сокурову.
«Море чёрное (скорее, с маленькой), витийствуя, шумит и с тяжким грохотом подходит к изголовью».
К перекатывающимся валам то ли человеческой массы, то ли неразличимой черноты.
Ну, и про Любовь, конечно.
В фильме о Любви (вообще – к народу, к партии…) не упоминает только один из героев. Джугашвили. Понятно, что больше всех «трубит» о ней напыщенный дуче. И – всё-таки.
Сатанинская Чёрствость Сталина разлита по всему фильму. У остальных – где-то что-то всё-таки прорывается. Человеческое.
«Бессонница», «цари» – тоже до кучки.
А «Бессонницу» Гомера я «подёргал за усы» ещё в 2014-м. Под «Поток сознания. Не Джойс»
Я список кораблей уже перевернул.
Мне нечего сжигать. Ни Трои, ни Елены.
Жаль, моря рядом нет. Иначе б я нырнул.
Всё лучше, чем лепить нелепые катрены.
По Дублину блуждал без дела Леопольд,
Пока не повстречал беспутного Дедала.
Шедевр, твою мать! Развенчана любовь.
Движуха, между тем, шумела, грохотала.
Сознания поток, витийство Молли Блум.
Отзавтракав – в сортир и прямо – на кладбище.
По ходу – разный трёп, а в мыслях – только блуд.
Блуждает Агасфер, но счастия не ищет.
Кабак, родильный дом, похожий на притон,
К полуночи – в бордель, для пущего разврата.
Потом – к жене в постель. Сознания поток.
И не в пример Гомер, и море нам не радо.
(15.11.2014)
Хотя к нынешним «нашим баранам» («героям») здесь, пожалуй, ничего.
Зато к своему «Жертвы Вивисекции» (4.03.2022) я подвесил (в PS) Дм. Быкова.
Рисует мир Спецоператор
В своей опухшей голове.
Крещатик. Русские парады.
Имперский птах на булаве.
Идёт баталия по плану.
Обложен Харьков, взят Херсон.
Толпа поклоны бьёт тирану.
Ярится челядь в унисон:
Один народ – Одна держава!
За нас Кадыров. С нами – Бог!
Навис над Киевом коржаво
Дырявый путинский сапог.
А вот и тот «быковский довесок». Слегка – в Данте (Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив правый путь во тьме долины).
И уж очень (сердитое)… Но – понимаю!
Английский генерал воскликнул: «Храбрые французы, сдавайтесь!» Камбронн отвечал им: «Merde!» (Дерьмо! – франц.). Произнести это слово и потом умереть – есть ли что-нибудь более возвышенное?
Виктор Гюго, «Отверженные»
-----------------------------------------
Пять десятков прожив с половиной
Неуклонно сгущавшихся лет,
Угодил я на остров Змеиный,
А с него отступления нет.
Ибо жизнь – это остров Змеиный,
А под стать ей и Родина-мать.
Мы привязаны к ней пуповиной,
Но однажды приходится рвать.
Местной жизни моей угрожая,
Вы подобны тому кораблю.
Искони ты была мне чужая.
Ты не любишь – и я не люблю.
Сколько можно молить и гундосить?
Нынче время понять и проклясть,
Эту жизнь нелюбимую бросить,
Как гранату, в зловонную пасть.
Все расхищено, все пережито,
Что не вывезли, то размели…
Чем мне, собственно, здесь дорожить-то?
Разве горстью змеиной земли?
Но на ней уже царствуют змеи,
Их ползучий, безудержный зуд,
И поэтому будет вернее
Ничего не достраивать тут…
Концовку у Димы опущу. Про «тот корабль».
Если именно «про корабль», можно и Рембо притянуть («Пьяный корабль»). И «Корабль дураков» Босха…
У меня ещё и Блок всё где-то рядом бродит (притом, что и своего хватает…).
«Слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросёнка» – Из последних дневниковых записей поэта.
Как бы вдогонку тому, от 19 июля 1910-го…
Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться…
Вольному сердцу на что твоя тьма?..
Если (по Архиву), то как-то в переклик с «сумрачным лесом» Данте шло… Хотя своё-таки не в тему, но снова – приложение. Впрочем, и оно – вскользь.
А прилагалось эссе М. Н. Эпштейна «Поэзия и сверхпоэзия. О многообразии творческих миров», посвящённое Гёльдерлину и Батюшкову:
Нам Музы дорого таланты продают!
К. Батюшков
Словно в небесное рабство продан я…
Ф. Гёльдерлин
Поэт, сошедший с ума… Это страшнее, чем ранняя смерть, самоубийство, каторга, дуэль. Над телом властен земной мир, и кто же спорит, что поэты – чужие в нём и поэтому должны, прямо-таки обязаны подвергаться его карам: от властей, врагов, друзей, возлюбленных, от собственной руки, – понести наказание за свою «чрезмерность в мире мер» (М. Цветаева). Но кто же и в мире ином – враждебен поэтам, кто отнимает душу, тот дар, которым и были они любезны богам? Речь не о сумасшествии как следствии людских гонений, пыток, страданий, а о мраке, налетающем внезапно, будто бы без причины, – в ясный полдень жизни.
Есть две жертвы, или два героя, поэтического безумия, которые своим разительным сходством позволяют резче выделить общую закономерность – связь безумия с поэтической устремленностью самого ума.
Середина жизни… Может быть, для всякого поэта здесь есть нечто роковое. Может быть, за каждый яркий, творчески удвоенный день нужно платить днем черным, отнятым, бездушно-беспамятным, и если внешний суд не торопится, настигает внутренний. Карает опустошением, молчанием, безумием.
Данте писал, что «для большинства людей она находится между тридцатым и сороковым годом жизни, и думаю, что у людей, от природы совершенных, она совпадает с тридцать пятым» («Пир», IV, XXIII). Вот и сам он, дожив до 35, испытал ужас духовного затмения:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
(Божественная комедия, Ад, 1)
Что это за сумрачный лес? Уж не то ли умопомрачение, теневой склон жизни, который ждет тех, кто взошел на ее творческую вершину по солнечной стороне? Чем выше гора, тем чернее тень. Но если и были у Данте виденья, помрачающие рассудок, то все-таки под водительством классически ясного Вергилия выбрался он к победному, всеразрешающему свету «кристального неба» и «райской розы». А Батюшков и Гёльдерлин, тоже бравшие в наставники древних, заблудились на средине жизни и выхода из чащи так и не нашли.
(М. Э.)
Пара слов об аллюзии уже самого Сокурова. С «Песней каторжников» (как её только не называли…).
Угрюмый лес стоит вокруг стеной;
Стоит, задумался и ждёт.
Лишь вихрь в его груди взревёт порой.
Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд.
В глубоких рудниках металла звон,
Из камня золото течёт...
Там узник молотом о камень бьёт, –
Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд.
Иссякнет кровь в его груди златой,
Железа ржавый стон замрёт...
Но в недрах глубоко земля поёт:
Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд.
Кто жизнь в бою неравном не щадит,
С отвагой к цели кто идёт,
Пусть знает: кровь его тропу пробьёт, –
Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд.
Угрюмая песня, в сочетании с анимационным движем толп-каскадов, создаёт мощнейший эффект. Техника, используемая А. Н. в фильме – загадочная. Поразительная! Возможно, новаторская (для специалистов). Позволяет добиться (особенно в этих клубящихся кадрах) выдающейся выразительности.
А сама песня… Тоже – отчасти загадка. Когда. Кто…
«Декабристов», полагаю, можно смело оставить в покое. Тем более, что «были далеки от народа».
К названию… «Узник», «Песня каторжников», «Старая песня сибирских ссыльных», ну, и по первым словам четвёртой (повторяющейся) строки: «Вперёд, друзья».
Сокуров, не без сарказма, продублировал этот призыв в тех эпизодах, когда главные герои побуждают друг друга к походу к заветным дверям аналогичным обращением.
Да и в целом, текст песни перекликается с тем, что представлено в фильме и без разливанного движа безликих толп.
Сходство (не более того) целей: у одних (массы) – «земной рай», у других – «рай блаженный» (в бессмертии). Земной рай – ближе всех подданным Сталина. Потому к нему и пристаёт Бенито (?) с вопросом: Вы – христианин, или – коммунист?
Полагаю, что те, которые трутся у «Дверей», ни в какой «земной рай» не верят. На земле их привлекала Власть. Над толпами «баранов». Ну, и стремление к Могуществу. Уже посредством той самой Власти.
По Ницше, что ли?! Не уверен… Вернее, уверен, что Фридрих не был столь ограничен в понимании и власти, и могущества.
Бессмертие… Не исключено, что достигшие той Власти, которая далась нашим «героям», начинают верить и в своё бессмертие. Даже здесь, на земле.
Не исключено, что и Сокуровым (в фильме) эта тема обозначалась. Что можно поддержать и ссылкой на бубнёж того, с кем в одной келье оказался Христос. «Я – бессмертен, я – бессмертен…» – заводит пластинку Иосиф. Не сквозь сон ли?! Тогда – и вовсе не из этого «предбанника», а из оставленного уже земного.
Кстати. А что там делает Сын Божий?! И почему он – под боком именно у этого?!
Истолковывать можно по-разному. Допустим (без претензий). Рядом с этими Он постольку, поскольку отвечает за грехи всех. А у этих грехов… Немерено! Вот и приходится Страдальцу всечеловеческому и в этой конструкции претерпеть. Ведь уже само пребывание подле них – мука невыносимая. Ибо – противны всякому раскаянию.
А и к Отцу Он может войти – только последним. А последними (для Отца), похоже, стали именно эти. Первые во Власти. И первые же (как-то – по «работе с ними») – уже для Сына.
Отсюда же вытекает и то, почему – уже здесь – Христос пребывает подле Иосифа, а не – хотя бы с Адольфом. Видно Сталин оказался худшим из всех «гадов». Ну, или самым знаковым-значащим. И видно это не только в рамках такой версии. Есть и иные признаки его «первенства» уже в четвёрке «первачей»…
Что-то я упустил… Когда Гитлер наклоняется над Христом, кто из них спрашивает: «А как ты здесь оказался?!». Как здесь – Сын Божий, я как бы…
Если наоборот, то… Придётся подкорректировать (слегка) версию о Сталине. Однако, «наоборот» – это вряд ли. Впрочем, это место можно и пересмотреть. При случае.
Как меня уволокло! В сторону. От «Песни Узника».
Да и в выволочке этой я не обо всём обмолвился.
Текст (песни)…
Некоторые строки «попадают» в происходящее. Например
Там узник молотом о камень бьёт… – был кадр, где некто шибает кувалдой… А не по бюсту ли Иосифа?! И кадр – как бы обрезан (по правой стороне). Так что узнать «шибающего» трудно. Вроде бы – в шинели. А на ней – вроде, как погон высокого ранга. Типа – маршальского. Неужто Сталин сам себя (вернее – свою «каменную бошку») херачит?! Или это…
Есть кадр, где некто (просто работник?) пихает вагонетку. Ну – тачку. А кто-то из «героев» (не Адольф ли?!) под это подначивает.
Взвывающие (ревущие-поющие) – по тексту – стихии. Глас Природы. Самой Земли.
Лишь вихрь в его [угрюмого леса] груди взревёт порой…
Иссякнет кровь в его [камня?] груди златой,
Железа ржавый стон замрёт...
Но в недрах глубоко земля поёт…
Можно добавить и это
В глубоких рудниках металла звон,
Из камня золото течёт...
Водной (стихии) только не хватает… Зато – текущее золото.
Это – по тексту песни. А – по фильму?! Прислушайтесь-присмотритесь!
К чему (мы – о присутствии Природы)?! – Спросите у Сокурова!
А картинки-то – готические! Под гравюры типа Дюрера-Пиранези-Доре.
Кто жизнь в бою неравном не щадит,
С отвагой к цели кто идёт,
Пусть знает: кровь его тропу пробьёт…
И прут (Вперёд!). По трупам. Своих товарищей. Врагов (кои тоже прут, и тоже – вперёд). Заливая всё кровью. Заваливая штабелями мёртвяков подступы к Зиккурату, на котором возвышаются боги.
И никакой тропы к Раю они не пробивают. Ни к земному, ни…
А боги (бессмертные при жизни), уже после обыденной смерти (разной у каждого из них), толкутся у Дверей и клянчат у Того, кто (якобы – Бог) за ними, чтобы допустил. В Райский Сад. В мир Света и Блаженства.
Впрочем, Сталин не клянчит. Сталин брезгливо требует. А и угрожает («я и не такие двери подламывал»).
Зараз ишчо воткну. И Виссарионычу, и «русскому миру».
Пусть (здесь) так и идёт. С перепадами-переходами.
Отчего не приняли (фактически запретили) этот фильм в России?! Так, юридически, толком и не объяснив. Что-то там прошамкали и – всё.
Кто-то (пытающийся объяснить сию обструкцию) полагает, что причина державного неприятия в недопустимом уравнивании тех же Сталина и Гитлера. Мол, на одну доску поставили.
«Уравнивание»… Как бы не так! Это я – уже о том, что глянулось мне. В сокуровской Сказке.
И вообще. Тут, скорее, англичане могли взбрыкнуть. За Черчилля. Он-то, как в эту «компашку» угодил?! Об Уинстоне – разговор отдельный. И тоже – с разными вариациями.
А Иосиф – Первачом! Сугубо, по тому, что видится. У Сокурова. Мною. История же, как такая (дама – тёртая и гнуткая) – здесь лишь в контекст. «Тёртость и гнуткость» – именно про «как такую». О чём мы уже не раз говаривали.
И «первачество» это задекларировано (Александром Николаевичем) многократно. Всего и не переберёшь (притом, что немаловажное я уже привёл).
Чуть подсыплю. «На рану» русского бахвальства. А к «Песне Узника» ещё вернусь.
Первач (пачвара из пачвар) гугнит в фильме по-грузински. Даже там, где: «Как там мои русские люди?!».
Мои (собственность! рабы!) – русские и прочая. А «англичане» – пока не мои. Не социалисты, тем более не… Англичане – глупые люди. Очень… – Это у Иосифа.
А ему нужен весь мир. Целый. Он – не какой-то там националист или даже империалист. Не буду лукавить: именно Сталин (по фильму) ассоциируется у меня с Дьяволом. Ну, или с магистральным его воплощением.
Дух Земли?! Насколько ДЗ и есть Сатана?! Князь мира сего… Или: в каком отношении они пребывают…
ДЗ – из язычества. Сатана – из традиции библейской.
Мережковский, как и Гёте, не чурался синтеза религий. Что – у Сокурова?!
Что Дух Земли шевелится в той каторжанской Песне – «ухослышно». Но и по фильму он аукает…
Этот (Сталин)… Ворочается (скорее, урчит) в своём саркофаге. Жалуется на какие-то онемелости и опухлости. Усаживается на ложе…
Ну, это – и к ляпу от Вики (Действие фильма происходит во время Второй мировой войны…). Тут дело не только во «времени», но и в «действии». К тому – происходит ли (в фильме). При всём движе и перемещении.
Мои русские люди (брезгливо)…
Не принесли добра (в конечном счёте) своим народам ни Муссолини, ни Адольф, но связь там была. И было сочувствие (эмпатия) – к итальянцам, к немцам. При всей их подчинённости главной Цели. Может быть, лучше её (той вождистской эмпатии) и не было вовсе… Однако – была.
У Сталина такого, к народу, к людям – не было! Похоже, что нет этого и у нынешнего «ядерного пацанчика». У питерского гопника. При всей его мелковатости и серости…
А вот с обратной стороны (со стороны народа, масс) есть. Даже если оно преувеличено (раздуто) пропагандой.
Сокуров и это подчеркнул. Обманутый (при всей эмпатии!) вождём, мёртвый солдат (немецкий!) пытается дотянуться до горла Великого Немца. На «русском фланге» – ничего подобного. Мы – о фильме. В действительности (как-то этой, как-то – для меня) было, конечно, не так печально. Но!
Мы ведь – о фильме. О том, что высвечивается в нём и им. Им (Сказкой) – уже в том, что происходит сегодня. С Россией.
Притом, что самого А. Н. занимает Европа в целом. Потому здесь – никакого Мао, и никакого Франклина (Р). Ни слухом, ни духом
23-25.10.2023