Эмигрант

   
Последняя память.
Все вещи увязаны.
Машина в пути.
Вот-вот и придет.
Я молча смотрю…

Но душою, что сказано,
то после нежданно стихами взойдет.

Прервется молчанье горячими строчками.
(Прощанье порой порождает стихи).
Свидетель прибудет на ставку, на очную,
поднимут в архивах дела и грехи.

Быть может, и  в чем-то бывал виноватым я.
(С больших расстояний жизнь лучше видна).
Но даже за самыми скорбными датами
тебя не терял, дорогая страна. 

Дороги, что были когда-то мной пройдены,
и люди, которых на них я встречал, –
вместилось в коротком звучании:
- Родина…
Начале начал всех, начале начал.

И нету вины в том, что я несогласие
с народом ее не скрывал никогда –
Европа мне снилась, но страшная Азия
меня обступала, темна и тверда.

Гремела парадами, высилась сводками,
к сияющим далям упорно звала;
грозила ракетами или решетками,
гнила и гнила, только сгнить не могла…

Убийцами давала она индульгенции:
ну, с кем не бывает…такая судьба…
мол, было - прошло… А интеллигенция
спешила продать и тебя, и себя.


О, рабские души, покорные знаку лишь,
как много вы зла в нашу жизнь занесли!
Избили Ахматову и Пастернака вы,
и Галичу правду простить не могли.

Где имени честь?
Где достоинство личное?
Расчетом и выгодой совесть поправ,
расправу устроили вы Солженицыну,
ни строчки единой его не читав.

Величье страны не смущали вопросами.
Пусть гибли отцы их в плену лагерей,
но дети, ей веря. партийными взносами
кормили охранников и палачей.

Боятся признаться, клеймят инородцев лишь:
удобно вину от себя отвести.
О, жаркое вече времен новгородских,
как жаль, что тебе преградили пути!

Да разве врагами мы были рассеяны?
Да разве чужие в наш дом заползли?
Мы сами пропили Россию намеренно
и сами ее на погост отнесли.

Наследье распродано оптом и в розницу,
желания стали от страха просты.
И, вздрогнув, держава просила опомниться
у края черты…у последней черты…

Как страшно мне всё…
                Но посланье последнее
задумал я тут и потом написал.
Я дверь закрываю…за ней многолетнее…
за ней многотрудное…значит – я сам.