Когда музыка начинается из затакта, в наш мир заглядывает вечность - это признание автора в своей беспомощности перед бесконечным, что, как он ни силился как-то его начать, ничего не получается, невозможно! И его потайная душа, в наличии которой не всякий осмелится себе признаться, беспомощно разводит руки в стороны, слёзы наворачиваются на её необъяснимые глаза, она плачет, не может сдержаться, потому как никаких сил нет, а надо, а хочется же выразить то, что она видит и слышит, а как ты выразишь начало бесконечного, когда его нет, когда оно везде и нигде, всегда и никогда одновременно, и он, не ведая своей души, не ощущая её потуг, в отчаянии махнув рукой, начинает с таких нот, и располагает их так, чтобы было понятно, что перед ними тоже предполагались какие-то ноты, там тоже звучала музыка, и раньше тоже, и нет никакой возможности услышать истоки... Поэтому эти затактовые ноты лишь имитируют другие знаки, знаки бесконечности
музыки...
Но часто автор всего этого не видит, это видим и понимаем мы, глядящие на него с Луны и Марса, и подобных мест, например, любимого плетёного кресла.
Автор же действует по наитию, или потому что так положено, и так велят поступать все школы и весь мировой опыт, и начинает с условной середины, хотя, понятно, что и середины тоже никакой не существует.
День Андрея всегда начинался из затакта: солнце давно светило, машины куда-то неслись, электрички бежали. Птицы вокруг насвистывали нехитрые мелодии, которые переплетались между собой сложно, но удивительно стройно, так, что это не резало слух, как если бы разную музыку в одном месте играли музыканты; будто кто-то грамотный умышленно подобрал тональности и гармонии, и рассадил птиц на правильном расстоянии друг от друга.
Андрей шёл сквозь этот оркестр имени последней декады апреля и улавливал краем уха, что эта музыка не была одна и та же вдоль всего пути - она как будто перетекала, плавно перетекала из одной в другую, похожую, но другую, как не были похожи, так же плавно перетекающие один в другой, дома, дачи, заборы, утопавшие в старых соснах и елях, и окружённые яблонями и кустами набухающей сирени.
Чем-то напоминавшая то ли хитро сплетёную джазовую композицию со множеством инструментов, то ли древние русские народные песни, эта музыка, была, однако, просто знакомым и привычным фоном, и совсем не мешала и не отвлекала от темы, в которую Андрей пытался вникнуть, слушая через наушники известного писателя, который читал свою седьмую лекцию из курса "Как писать рассказы".
Иногда Андрей доставал телефон из кармана, чтобы увидеть писателя и аудиторию, посмотреть, как тот работает, но потом снова убирал - на слух было больше возможности сконцентрироваться на главном. Но что есть главное?
Свои мысли звучали ярче, чем птицы и часто даже ярче, чем голос лектора, и он пропускал целые куски, но продолжал слушать дальше. Писатель исполнял своё произведение ритмично, слегка нараспев , без малейшего перерыва между словами и мыслями, демонстрируя неисчерпаемую эрудицию, успевая, мимоходом, навязывать собственную позицию по каждому пункту, делая это как бы невзначай, и, в глубине души, наслаждаясь собственным мастерством. А как не наслаждаться, когда ты любишь свою работу и знаешь себе цену?
Но наслаждение своё он скрывал за деловитостью, состоявшей из целого вороха педагогических приёмов, и за исключительным вниманием к предмету, которые были, одновременно, и маской и правдой.
Расхаживая неспешно, чуть прихрамывая, и часто вынужденно отдыхая, он, запрокинув голову, даже когда поворачивался лицом к аудитории, смотрел поверх всех, как будто поверх всего мира, насмешливыми миндалевидными глазами, которые насмехались ни над кем и ни над чем конкретно, а над всем, что было, есть и будет. Непрерывно и выразительно артикулирующий рот умудрялся сохранять неизменную улыбку, по которой одной можно было написать целый трактат, или сочинить симфонию о том, что она выражает, над кем насмехается, а может быть скорбит и плачет, и много чего ещё. Его дирижёрские руки, то рисовали геометрические фигуры, то с силой разрубали воздух, то он будто умывал их под краном перед тем, как приговорить Христа, и они становились слабыми и робкими, то грозил кому-то пальчиком, выводя мелкие тайные знаки... Это было похоже на специальную нотно-воздушную рукопись, которую посвящённый музыкант мог бы сыграть на неведомом инструменте, если бы в воздухе эта запись где-нибудь сохранялась. А, может быть, она и сохранялась ...
Андрей был настолько вовлечён в наблюдение и переживание этих, выпукло торчащих, мельчайших подробностей момента, что не было возможности ни успеть осмыслить то, что сам подумал, ни сосредоточиться на лекции. Он снова прятал телефон в карман, но следы того, что он видел, вплетаясь в следы того, что думал, смешиваясь со следами птичьего оркестра и запахами весны, запутывали, сбивали и уводили в чащу целого, в котором частность лекции терялась и растворялась. Так всё куда-то и улетало. Наверное, в пресловутые Хроники Акаши.
Кажется сзади проехала машина и, будто, притормозила. И будто, его окликнули. "Ну, может и не меня", - подумал Андрей, хотя других прохожих он не заметил, и пошёл дальше, не оборачиваясь.
Но через несколько секунд его догнали.
Стекло опустилось, и парень южной национальности, которую он сходу не угадал, с хорошим интеллигентным лицом и недавней, очень аккуратной стрижкой, вызвавший смутные воспоминания о позавчерашнем творческом вечере его приятеля-поэта, где выступали и музыканты, жестом и взглядом показал на наушники и, когда Андрей их отключил, практически без акцента громко произнёс: "Бензиновый насос надо? За полторы тысячи!"
Андрей от неожиданности смутился и, то ли что-то пробормотал в ответ, то ли просто мотнул головой, что, мол, совсем не интересует, и пошёл дальше.
Неприятная парочка ещё некоторое время волочилась за ним... Кажется, ему пытались что-то ещё предложить, но он нашёл какую-то неожиданную фразу, и отбрил этих несчастных, с которыми у него не могло быть ничего общего, решительно ничего!
Машина проехала вперёд и скрылась за поворотом. В наушниках снова ожил знакомый голос.
Но лекция не пошла. Боевое, творческое, вдохновенное настроение бесследно испарилось. Он слышал голос, но ничего не понимал и не хотелось прислушиваться. Свои мысли, только что переполнявшие его, притихли, и птицы куда-то подевались, как будто их и не было! Весна ничем примечательным не пахла. Гнетущая серая тишина, развесив нюни, бесцеремонно разлеглась внутри и снаружи.
Он отключил звук.
"Ну, какая лекция!? Зачем? Я что в самом деле считаю, что могу стать известным писателем? Да хотя бы просто писателем! - Андрей всё больше погружался в затягивающее его болото, - ну, болото, так болото, - подумалось как будто откуда-то со стороны и, по едва осязаемой команде оттуда же, с той же стороны, Андрей сжался и стал внутри темнее, чем сама серая тишина. С разных сторон приплывали, похожие на неведомых морских моллюсков, грустные мысли о его не радостной, в целом, жизни, о проблемах на работе, о писательстве и поэзии, которые, хоть и свет в окошке, но так и останутся в ранге хобби...
С интересом наблюдая свой новый тёмный образ, он вспомнил, как это всё произошло: сначала он шёл весь сияющий, полный мыслей и чувств, с обострённым восприятием, наслаждаясь птичьим оркестром, который задавал сложнейший джазовый, как ему показалось, ритм, в который вплетались бесчисленные синкопы из птичьих голосов, и шелеста листьев и трав, собачьего лая и скрипа то ли стволов деревьев, то ли старых заборов, и эти синкопы, несмотря на их многочисленность, не создавали в музыке никакой грязи и фальши. И Андрей начинал чувствовать единый пульсирующий ритм, в котором жила улица, слышимый и видимый уголок природы и мира... Потом какая-то нелепая мелочь, встреча с этими "колхозниками", испортила ему настроение. Появилось серое тягучее болото, сломавшее ритм и размер, и стало затягивать его. И он, не имея силы сопротивляться (вот, ещё и слабый характер!), позволил себя втянуть...
А потом он взял и перещеголял это серое болото, и стал темнее его! Андрей почувствовал какую-то хитринку в глазах и, едва заметно, улыбнулся, впервые за это время:
"Эй, Серое болото! Я темнее тебя, теперь я могу тебя втянуть в себя - а ну-ка, иди сюда!" - и он мысленно поманил его пальчиком, ещё смелее и шире улыбаясь. Настроение явно улучшалось. Приятные токи уже пробегали не только в уголках глаз, но и по всему телу.
Неожиданно, серое болото стало бледнеть, отступать и рассеиваться... Мало того, на небе из-за туч выглянуло солнце, и Андрей услышал, как запели птицы!
"Твою ж дивизию! - изумился Андрей, который тоже это всё заметил, а не только мы, сидящие на Луне и Марсе в своих плетёных креслах, - так вот как это работает! "Ури, Ури! Где у него кнопка?" Ха! А я знаю теперь, где эта кнопка!" - Андрей окончательно повеселел.
Он шёл и радовался этому открытию: обретению кнопки включения музыки мира.
"Как странно, - думал он - буквально только что какая-то серая серость, казалось, безвозвратно его поглотила, и вот её уже нет, и даже следы её в душе стремительно исчезают!
А несколько мгновений до того исчезла вся музыка мира, вся его могучая пульсация, гармония, мелодия - и так, что, как будто, и не было её никогда, будто она всего лишь приснилась. Кто создавал эти столь изумительные сновидения, противоположные по знаку и содержанию? Кто так быстро менял эти мощные потоки энергии? Неужели это всё делал он сам?
А теперь, когда он знает про кнопку, вся эта махина... Нет, нет, так ведь можно договориться, что и весь мир.., вся вселенная... в его власти!"
По телу пробежали мурашки, стало неловко, совестно и... даже страшновато. Настроение снова изменилось. И вдруг он понял, что из-за этих чувств снова не слышит музыки.
"Нажми на кнопку!" - и он нажал.
Но ничего не произошло... Музыка не зазвучала. Хотя наступление болота было остановлено и даже отодвинуто назад.
"Да-а... Кнопка нажимается... Но не работает по первой прихоти. Не такое это простое дело... Ладно, пока и этого довольно", - подумал Андрей, садясь в свою машину. Дверь скрипнула откровенно фальшиво.
Выехав на дорогу, он увидел на тротуаре девочку, которая шла с футляром для скрипки, и, окинув мысленно события последних десяти минут жизни одним быстрым взглядом, блаженно улыбнулся и нажал кнопку радио, которое было давно настроено на джазовую волну.